– И кого мы теперь будем спрашивать?! – горячка боя еще не схлынула, и я была чересчур резка в своих словах.
– Сейчас тела осмотрим и узнаем кто такие, – бросила мне Герта. Она осталась посреди дороги и посматривала по сторонам: не видно ли кого. – Отъедем к перелеску и разберемся что к чему.
Я поискала глазами нашу младшую.
– Агнесс, ну где ты там? – позвала я ее, но не услышав ответа направила Пятого к обочине. С высоты седла увидела, как девочка, лежа в высокой траве, закрыла голову руками, и нервно вздрагивала. Спешившись, я подошла к ней поближе. Оказывается, дело было еще хуже: Агнесс еще и скулила на одной ноте. Так! Похоже, нужно принимать срочные меры. – Да заткнись ты! Встать! Живо! Кому сказано! – если девочку сейчас не встряхнуть, например, наорав на нее, то истерика может продолжиться еще долго. А чем скорей она придет в себя, тем лучше. Хорошее средство пара оплеух, но я рисковать не стала, латная перчатка может разворотить лицо. Впрочем, та меня не слышала. Попробую еще раз: – Подъем! Встать! – бесполезно.
Ко мне подошла Юза, баюкая руку, чтобы не бередить рану.
– Истерика, – сухо прокомментировала она состояние девочки, а потом, сделав еще пару шагов приблизилась к ней и несильно поддала ногой в бок.
Агнесс свернулась в комок и запричитала; да, дело серьезно. Неужели повредилась умом? Нервно выдохнув я передала поводья Пятого Юозапе. Что ж, видимо девочку придется приводить в чувство методом Гертруды. Покопавшись в седельной сумке, я достала фляжку с крепкой настойкой и, подойдя к Агнесс, с размаха пнула ее в спину, а когда та развернулась, еще добавила пару раз под дых. Серьезно повредить я бы ей не смогла, толстый поддоспешник – неплохая защита от ударов. Потом вздернула на подгибающиеся ноги и сунула фляжку в губы.
– Пей! – Агнесс невольно сделала пару глотков, подавилась, закашлялась, но в ее глазах появилось осмысленное выражение. – Ну вот и молодец! Умница.
Что-то нам слишком приходится с ней нянчиться. У меня стали закрадываться мысли, что девочка вообще не боевая сестра. Ни одна из ордена при виде мчащегося на нее всадника визжать не станет. У нас этому специально тренируют. Ладно, все потом…
Когда Агнесс самостоятельно смогла стоять на ногах, я развернулась к сестре.
– Юза, ты как? Серьезно?
– Да нет, всего на пару пальцев зацепило. Пошло как-то вскользь или арбалетик слабый и изношенный, – поморщилась та.
– Сильно кровит?
– Дотерплю.
Тем временем Гертруда поймала бесхозных лошадей, подвела к нам и сунула все еще бледной Агнесс поводья. А потом мы вместе со старшей сестрой подтащили тела нападавших и взвалили поперек седел, зацепив их же собственными поясами за луки. От вида крови и изуродованных лиц Агнесс перегнулась пополам, и ее стошнило. Но рук не разжала и коней не выпустила. Молодец! Уже что-то!
Отобрав у нее поводья, я отвела нервно вздрагивающих от запаха крови лошадей в сторону, а Гертруда, когда девочка утерлась и кое-как выпрямилась, чуть ли не волоком дотащила до ее жеребца и, спросив:
– В седло сядешь? Ну, давай! – словно пушинку закинула наверх.
Потом мы прицепили коней с убитыми братьями как заводных и направились в сторону деревьев маячивших в стороне.
– Вот что, Есфирь, – обратилась ко мне Герта. – Нам серьезно придется обо всем этом поговорить.
– Еще бы! Ой как серьезно придется. Агнесс, ты меня слышишь?
Глава 3.
Ее высокопреподобие Серафима мать настоятельница Боевого Женского Ордена Святой Великомученицы Софии Костелийской поздним вечером, почти что ночью, заканчивала обход монастыря. Теперь, когда все свечи в коридорах были погашены, погрузив обитель в темноту, а сестры и послушницы, кроме часовых на стенах, разошлись по своим кельям, чтоб прочесть последнюю молитву перед сном, матушка могла спокойно уйти к себе в кабинет для размышлений.
Неспешным шагом она вошла в комнату, тихо притворила за собой дверь, и тяжело вздохнув, опустилась в любимое кресло. В распахнутое, из-за не по-осеннему теплого сентября, окно заглядывало черно-синее небо. Искорки звезд подмигивали одиноко горящей свечке, стоявшей на столе. Настоятельница еще раз глубоко вздохнула и привычным движением пальцев передвинула бусину в розарии, ей требовалось основательно подумать.
Сегодня утром был отправлен еще один пакет с письмом в другой маршальский орден. Верно ли она поступила, приказав доставить послание командору ордена его высокопреосвященству Урбану? Может – не стоило? Вдруг следовало сообщать такие вещи сразу не обоим военным орденам, а дождаться ответа от варфоломейцев? Неизвестно. В этой жизни все настолько ненадежно. Всякий власть имущий так и норовит извлечь выгоду из любой крупицы информации, стремится подсидеть вышестоящего, напакостить равному, и подгадить подчиненным… Курятник право слово!
Нет, раньше Единая Церковь была другой. На заре образования союза вера крепла в людях, и каждый церковник стремился помочь ближнему. В течение сотни лет один за другим семь государств объединились под знаменем единого исповедания. Духовенство заботилось о своей пастве. Монастыри становились центрами земледелия, ремесел, врачевания и торговли. Любой путешественник мог найти здесь приют, помощь и охрану от инаковерующих. Одни братья взяли на себя заботу о духовном состоянии мирян, другие о телесном. Для помощи в паломничестве истово верующим появились госпиталя и боевые ордена для защиты оных. Прочие оружные братья взяли на себя охрану границ и подвластных союзу территорий. Постепенно исчезли разбойничьи банды; ведь монахам нет никакой разницы, на чьей земле те творят разбой, лишь бы бесчинства прекратились. Наладилась торговля, люди безбоязненно стали пересекать границы. Идолопоклонников и многобожцев с их жертвоприношениями извели под корень: кого смогли – обратили в истинную веру, сопротивляющихся – истребили. В народе стало считаться почетным, если кто-нибудь в семье был церковным лицом или оказывался как-то связан с духовенством. Апостолат (Апостолат – проверенные миряне.) принялся жертвовать немалые суммы на нужды церкви и строительство храмов. Правители стремились привлечь как можно больше эмиссаров веры в свои государства, даря им земли под монастыри и приорства. (Приорство – земельный участок со строениями и сервами, или лендерами, состоит из нескольких комендатерий объединенных по территориальному признаку) Другие страны, видя, как хорошо живется соседям, тоже потихоньку перебрались под сень единой веры. Земли росли, территории ширились, увеличивалось благосостояние людей. Многие государи сочли излишним расточительством содержать большие армии. Зачем? Это же слишком дорого. Под боком есть добрые, отзывчивые и умелые братья, готовые, пусть и не совсем бескорыстно, бросится на врага. Так дешевле. Да и врагов становилось все меньше, ведь тех, кто не захотел присоединиться добровольно, постепенно завоевали. Ну а если тебе сосед не по нутру, но самому связываться с ним неохота, то на него можно нажаловаться Папе и пусть с ним разбираются. А чтобы дело шло быстрее и к разбирательству отнеслись с большим вниманием, следовало послать с жалобой мешочек поувесистее, да не мешочек – сундучок, еще лучше штук шесть и дарственную на земли с парой – тройкой деревень.
Территории церкви ширились и росли столь быстро, как и тяжелела ее мошна. Обленилось духовенство, разжирело. Пусть не сразу, не за один век, но привыкло к богатой жизни и не хотело ее терять. Прикажи Папа и полетит у неугодного правителя голова с плеч. Поздно стало что-либо менять, да и страшно. Жить с оглядкой гораздо привычнее и спокойнее. Вот и стали церковники всемогущими, истинно наместники Бога на этой грешной земле. Всемогущими, но уже не едиными. Принялись перетягивать одеяло друг у дружки. Из-за каждой малости всяк на себя стал тащить.
Вот и приходится в нынешние времена депеши с оглядкой посылать. А кому – решать самой, недаром настоятельница. Но не отправлять нельзя, ведь это единственное, что остается сделать в память о брате Ансельме, заплатившему своей жизнью за столь секретные сведения.
Матушка все гадала, почему его преосвященство не отправил весточки о полученном письме, почему промолчал. От подобных размышлений начинала болеть голова. Не замечая своих действий, она принялась потирать правый висок.
'Есфирь, корова пугливая! Чуть что не так, сразу замыкается. Слово клещами не вытянешь. Что же такого могло произойти у варфоломейцев, что она молчит, как в рот воды набравши. И не припугнешь ведь, еще сильней упрется. Что за натура такая! Ах, Констанс, хитрый лис, чего же ты удумал? Как некстати! И еще у Ирены такое несчастье! Бедная девочка!'
Настоятельница перекладывала кусочки разрозненной мозаики и так, и эдак, но целой картины сложить не удавалось. Окончательно сбившись с толку, она решила еще раз перечесть все депеши направленные из Нурбана, но тщетно, яснее так и не стало. В письмах не встречалась ни единого слова о надвигающейся опасности.
Территории церкви ширились и росли столь быстро, как и тяжелела ее мошна. Обленилось духовенство, разжирело. Пусть не сразу, не за один век, но привыкло к богатой жизни и не хотело ее терять. Прикажи Папа и полетит у неугодного правителя голова с плеч. Поздно стало что-либо менять, да и страшно. Жить с оглядкой гораздо привычнее и спокойнее. Вот и стали церковники всемогущими, истинно наместники Бога на этой грешной земле. Всемогущими, но уже не едиными. Принялись перетягивать одеяло друг у дружки. Из-за каждой малости всяк на себя стал тащить.
Вот и приходится в нынешние времена депеши с оглядкой посылать. А кому – решать самой, недаром настоятельница. Но не отправлять нельзя, ведь это единственное, что остается сделать в память о брате Ансельме, заплатившему своей жизнью за столь секретные сведения.
Матушка все гадала, почему его преосвященство не отправил весточки о полученном письме, почему промолчал. От подобных размышлений начинала болеть голова. Не замечая своих действий, она принялась потирать правый висок.
'Есфирь, корова пугливая! Чуть что не так, сразу замыкается. Слово клещами не вытянешь. Что же такого могло произойти у варфоломейцев, что она молчит, как в рот воды набравши. И не припугнешь ведь, еще сильней упрется. Что за натура такая! Ах, Констанс, хитрый лис, чего же ты удумал? Как некстати! И еще у Ирены такое несчастье! Бедная девочка!'
Настоятельница перекладывала кусочки разрозненной мозаики и так, и эдак, но целой картины сложить не удавалось. Окончательно сбившись с толку, она решила еще раз перечесть все депеши направленные из Нурбана, но тщетно, яснее так и не стало. В письмах не встречалась ни единого слова о надвигающейся опасности.
'Как же тогда сведения от Ансельма? Неужели фальшивка? Да нет, глупости, источник верный. К тому же из-за пустых слухов люди в имперских подвалах не исчезают. Нурбанский глава безопасности просто так свой хлеб не ест. Значит в письме истина. Ох, Есфирь, коровушка! Все еще больше напутала. К тому же и с Иреной пришлось решать в спешном порядке. Ох, глупо было все сливать в одно, но с другой стороны, она теперь под надежной охраной. Раз сестры взялись за дело, то костьми лягут, но выполнят'.
Было уже за полночь, когда матушка поднялась из кресла; следовало лечь и хоть немного поспать. До заутрени оставалось часа четыре. Она взяла со стола свечку и, прикрывая пламя рукой, отправилась в спальню. Ее келья не отличалась от келий прочих сестер, лишь полный доспех на подставке серебристо посверкивал в углу. Хороший доспех, добротный, и в деле не раз побывал, только хозяйке уже в нем не ходить, поскольку не втиснуться. Сильно раздобрела матушка от неспешной, но чересчур головоломной жизни. Имелось у нее еще одно послабление кроме мягкого кресла: хорошая кухня и вкусная еда. Старшая сестра Иеофилия, зная слабость настоятельницы, всегда старалась порадовать застольным разнообразием.
– Завтра, все завтра… – произнесла мать Серафима и задула свечу.
Утро началось со звона колоколов созывающих на молебен. Сестры и послушницы торопились в монастырский храм. Чуть опоздаешь и можешь смело отправляться в молитвенную келью учиться смирению и упражняться в чтении псалмов. Настоятельница лично встречала спешащих женщин у огромных ворот храма. Когда последняя послушница прошмыгнула мимо, схлопотав положенный подзатыльник, матушка зашла внутрь и с натугой затворила массивную окованную металлом створку. В полной тишине прошла к покрытому синим бархатом алтарю, и встала на колени, сложив руки в молитвенном жесте. Собравшиеся опустились следом.
– Laudamus te. (Восхваляем тебя) – громко запела хорошо поставленным голосом настоятельница.
– Benedicimus te. (Благословляем тебя) – подхватил многоголосый хор.
Солнце поднималось, расцвечивая своды причудливыми красками сквозь высокие стрельчатые окна. Суровые, но добрые лики святых взирали на молящихся. Великомученица София внимательно, с бесконечным терпением смотрела с витражного окна на своих верных дочерей.
– Glorificamus te. (Прославляем тебя) – продолжали петь сестры.
Голос преподобной выводил дальше, но мысли витали далеко от восхваления Господа. Голову занимали множество проблем, которые требовали скорейшего рассмотрения. Необходимо было принять просителей из дальних подворий, распорядиться насчет передачи еще двух акров земли в пользование лендерам, проинспектировать строительство новой конюшни, и обсудить вопрос о дополнительной закупке бруса и кирпича. Да многое еще предстояло упомнить и решить. Тяжела доля настоятельницы. Старшая сестра Иеофилия – преданный и верный друг – помогала во многом, но основные тяготы ложились все же на плечи матери.
Час молитвы подошел к концу, за это время удалось определить дела, которые требовали первоочередного внимания. Хор смолк, и ее высокопреподобие Серафима, поднявшись с колен, принялась благословлять подходящих к ней женщин.
– Останься, дочь моя, и отойди в сторонку, – сказала мать одной из сестер, и лишь когда остальные вышли, вновь обратилась к ней. – Пойдем Бернадетта, присядем.
Женщины подошли к стоящим у стены деревянным скамьям.
– Разговор, дочь моя, у нас будет важным, – неспешно начала настоятельница. – Будет для тебя поручение. Необходимо отвезти письмо адмиралу в ауберг ордена Святого Иеронима, но так, чтоб ни одна живая душа не догадалась, что и куда ты везешь. Поедешь явно, не тайно…
– Но… – Серафима подняла руку, прерывая заговорившую. Бернадетта благочестиво опустила голову. Сестра была высокой, статной и отличалась особой грацией движений. Лицо имела очень красивое, но строгое, словно списанное с образов святых.
– Для этого я тебе дам пару других посланий, но и их тоже придется доставить по назначению. Знаю, что ты не вестовая сестра, – мать сразу отмела все возражения. – Но на благо ордена трудиться любым способом не зазорно. Одно из писем будет секретарю Святого Престола, а другое, главному госпитальеру ордена Святого Жофре Благочестивого. Попеняю ему на состояние госпиталя в Витрии, а то совсем забросил. Своими силами я поднимать его не намерена. Послания будут слабо запечатанными, вскрыть их можно легко. По первому требованию их не предъявляй, поупрямься немного, но смотри – до мордобоя доводить не смей! А то знаю я тебя: чуть что – лекарей звать замучаешься, – несмотря на красивую внешность и кажущуюся хрупкость Берна была одним из лучших бойцов монастыря. – Раз на лицо нежна, изволь соответствовать. Мне же нужно, чтобы тайное письмо было передано адмиралу лично в руки, а уж как ты к нему попадешь, это твоего ума дело. Извернись, но доставь по назначению. Послание спрячь так, чтобы при обыске не обнаружили. Я его малого размера сделаю. Вскрывать и читать его не смей ни под каким видом! Одна не езди, сестру себе в пару подбери помолчаливее. Направитесь неспешно, ни от кого не скрываясь, как положено через госпиталя. Тайну из поездки не делай, но и языком не трепи. Хотя не мне тебя учить… Еще что? Как письма доставишь – без промедлений обратно. Денег в дорогу я дам, а то ты у нас одна такая принципиальная, дохода никакого. Благо хоть убытка нет. Ладно, все ступай! Выезжайте завтра, еще до заутрени. За письмами к вечеру ко мне зайди.
– Благословите матушка. – Бернадетта опустилась на колени.
– Ступай с Господом! – настоятельница протянула руку для поцелуя, встала со скамьи и направилась к выходу из храма.
Сестра осталась и продолжила молиться.
***
Брат Боклерк шел к епископу с не очень приятным известием: сестра, доставившая сегодня пакет, сбежала из обители после вечерней молитвы. Ему даже было немного страшновато докладывать об этом, поскольку время, чтобы отправить вслед за ней погоню безвозвратно упущено. Часовые на воротах не сразу рискнули сообщить непосредственному начальству, что проворонили ее. Старший брат, заведующий охраной барбакана, в свою очередь не поторопился оповестить настоятеля. В итоге: на дворе глубокая ночь – хоть глаз выколи, какая уж тут погоня! Тем не менее, на орехи может достаться именно ему – Боклерку, секретарю его преосвященства. Опять-таки и будить епископа Констанса, сообщая сию 'радостную' новость тоже ему. А что делать? Обязанность такая. Попробуй, скажи с утра, вообще греха не оберешься! Вот и приходится спешным образом идти по пустынным коридорам монастыря, зябко кутаясь в не полагавшийся по уставу шелковый пелиссон, наброшенный прямо на ночную рубашку. (Пелиссон – плащ на меховой подкладке с застежкой спереди и прорезями для рук.) Трепещущий огонек лампиона так и норовил погаснуть, поэтому требовалось прикрывать его рукой, и одновременно держать подальше, чтобы не заляпать горячим воском нарядный плащ. (Лампион (авт.) – переносной светильник, подсвечник с прикрепленной к нему с одного бока отполированной металлической пластиной. На подставку устанавливается свечка, ее свет отражался от металлической пластины, тем самым, увеличивая интенсивность освещения.) Сквозняк леденил голые ноги, обутые в домашние туфли без задников.