Та умоляюще подняла руку. Капля биогеля медленно стекла с варежки по смуглому локтю и оторвалась, лениво шлепнувшись на пол.
— А… — Кажется, язык отказывал ей.
— Или нет. — Соблазнительное выражение стерло с лица Линды одним взмахом. Теперь точеные черты выражали бесконечное презрение. — Нет. Ты ведь не умеешь себя… хорошо… вести.
— А! — В этом вскрике не было ничего, кроме отчаяния.
— Или все-таки да. — Манящая улыбка вернулась, будто и не пропадала. Выражения сменялись на лице агента так быстро, что казалось, будто передо — или скорей надо мною не живой человек, а гаерная проекция двух разных записей. Даже, быть может, двух разных людей. Мне пришлось сделать усилие, чтобы напомнить себе — и высокомерная госпожа, и соблазнительница суть маски. Чем быстрей и мучительней они станут меняться, тем прочней сольются воедино в сознании жертвы, покуда унижение не станет самоцелью. Если уж Дебора Фукс позволила посадить себя на крючок, не отвернулась сразу, выхода для неё нет. Гипнургическая атака сомнёт её психику, оставив единственную мотивацию: угождать. Властные люди легче поддаются обработке подобного рода — впрочем, у меня не было сомнений в том, что, возьмись Линда ломать меня, она нашла бы иной путь. Сознание любого человека несёт в себе уязвимые точки. Принцип «каждому своё» пригоден не только для концлагерей…
Омерзение вызывало скорей то, с каким бесстыдством Линда Тоомен выменивала бывшую подругу на наших глазах. Это был одновременно спектакль и сигнал: так же я поступлю с вами, если сами не сделаете того же с собой.
А ещё я понял, что из четверых пленников Ибара я мог более-менее положиться только на двоих, включая себя. Лайман Тоу превращен в зомби, так что переданная через интербрейн команда превозможет любые побуждения, если Линда позволит ему их иметь. Дебора… когда агентесса покончит с ней, т-физик будет предана ей душой и телом. Говори после этого о судьбе горше смерти. Даже в Катерине Новицкой я не могу быть уверен… черт, по-хорошему я и себе не могу доверять до конца! Неизвестно, каких на самом деле троянов закачала мне Линда в нейраугмент. Или в подсознание.
Задумавшись, я пропустил момент, когда обработка закончилась. Дебора Фукс лежала, распростершись, на превращенной в пол переборке; по лицу ее текли слезы — не то от боли, не то от облегчения.
— Все свободны, — промолвила Линда Тоомен, и я изумился — как она не замечает, насколько издевательски прозвучали её слова… или замечает? — И помните…
Объемный экран за ее спиной вспыхнул, будто подчеркивая слова. В первый момент я не понял, почему звездное небо кажется мне таким зловещим, и только потом осознал, что разбросанные по бархатно-черному, каким никогда не бывает космос, светлые точки не имеют ничего общего со звездами. То были искорки в глубине колоссального зрачка, словно баржа мчалась, набирая ход, в зеницу великанского ока.
— …Большая Сестра смотрит на вас, — докончила агентесса и весело расхохоталась.
Нам было не смешно.
— И что будем делать? — проартикулировала Катерина Новицкая, покуда мы сползали по хлипкой лесенке.
— Лично я, — пришлось сказать правду, — намерен следовать рекомендациям. То есть отдыхать. Набираться сил. Они нам ещё понадобятся, точно говорю.
— Но если вы не верите, что на Самаэле есть артефакты…
— Во-первых, я не то чтобы не верю в артефакты, — поправил я. — Мне не верится в чудо-технологии богоподобных инопланетян и случайно забытый пару миллионов лет тому назад умфель. А во-вторых… именно поэтому я настоятельно советую и вам готовиться к худшему. — На всякий случай я перешёл на субартикуляцию, хотя понимал, насколько это бессмысленно — воспроизводить речь по едва заметным колебаниям кожи на горле может только специальная программа… а наши наращения для Ибара — открытая книга. — Подумайте, что сделает наша хозяйка, если не найдет желаемого.
Новицкую передернуло.
Это может показаться странным, но последующие двое суток выдались настолько же спокойными, насколько насыщены действием оказались предшествующие. Я добросовестно следовал советам, большую часть времени пребывая в наркотическом тумане, разрываемом принудительно вызванными фугами. Все наличные материалы по планетографии и прекурсологии я не только загрузил в секретаря, но и перегнал под самогипнозом в мозговую память — время доступа к таким знаниям меньше, а у меня теплилось предчувствие, будто хорошая реакция вскоре сможет спасти наши шкуры. Несколько раз попытался снять блокировку, поставленную Тоомен на боевые программы, но всякий раз терпел неудачу. А больше на борту делать было совершенно нечего. Где-то в середине пути двигатели опять смолкли, и с полчаса мы плавали, словно больные амебы в бульоне, дрейфуя то к одной стене, то к другой, покуда корабль разворачивался кормой к светилу. Других развлечений не предвиделось.
Моим спутницам ожидание давалось труднее. Катерина Новицкая расхаживала бы по каюте, как тигр в клетке, если бы в кабинке размером с приличный гроб можно было сделать больше шага в одну сторону. В конце концов я уговорил её накачаться наркотиками — иначе она, наверное, сошла бы с ума от беспомощности и безделья. Дебора Фукс попеременно плакала и спала тяжёлым, транквилизаторным сном. Кают на борту было только три, так что Тоомен и прекурсолог оставались в рубке. Чем они там занимались — не имею понятия.
Политика ничегонеделания принесла свои плоды — не только силы вернулись ко мне, но почти перестали болеть сломанные ребра, а главное — начали заживать ободранные пальцы, отчего расход анальгетиков резко упал. Мне уже не приходилось щеголять в варежках, полных соплей, — достаточно было пропитанных гелем салфеток под тонкой перчаткой. Зато многочисленные синяки красиво налились радугой. Где я заработал большую их часть — ума не приложу.
Так что когда после нескольких часов мучительных пертурбаций А-привод, то заходившийся натужным воем в спазмах перегрузки, то стихавший под барабанный бой маневровых двигателей, наконец смолк окончательно и по коридору раскатился пронзительный звон, возвещая, что баржа вышла на стабильную орбиту, я уже настолько истосковался от безделья, что с наслаждением электромана припал к потоку данных с обзорных камер.
Если Габриэль из космоса походил на слегка подзапылившуюся державу древних королей, то его космический сосед — на гораздо более прозаическую вещь: шарик мороженого — крем-брюле и пломбир напополам, не хватает только вафельного рожка. Я ожидал, что поверхность Самаэля будет напрочь скрыта кипенно-белыми под светом яростной звезды облаками, как у Венеры. На деле же тучи заволакивали едва половину видимого диска планеты, пересекая его расплывчатыми полосами и спиралями, будто пыжась изобразить газовый гигант на урезанном бюджете. Впрочем, даже в тех местах, где они расходились, плотная, густая, точно сироп, атмосфера не позволяла различить деталей поверхности; все сливалось в однородную кремово-желтую мглу.
— За работу, — приказала Тоомен, едва все успели запустить подавляющие вестибулярную тошноту пакеты. — У нас не так много времени. Если слишком долго торчать вблизи Самаэля, не помогут никакие противораковые сыворотки. Кроме того, резерв воздушного регенератора не безграничен. — Я бы предположил, что вначале у нас кончится продовольствие, но капитану виднее. Кроме того, с неё станется пустить на отбивные самого негодного из членов экипажа. — Так что — все по местам.
Кто чем будет заниматься, она решила заранее. Суеты не было. Я вздохнул и начал подгружать в нейраугмент необходимые программы.
Чудо из чудес, но планетографическая станция, запущенная с борта лифтовоза на подлете к Адонаю полсотни лет назад, ещё работала, только подсела на орбите на пару десятков километров, отчего мы не сразу нащупали её радаром и пришлось совершить несколько лишних оборотов. Ничего нового, впрочем, бортовой сьюд нам не сообщил. Невзирая на агрессивную атмосферу и постоянные бури, ландшафт на Самаэле менялся крайне медленно — должно быть, всё, что могло эродировать, уже давно стерлось в пыль и осело в глубоких трещинах коры, чтобы медленно сплавляться в пемзу. Как и полвека тому назад, клубились, сернокислые тучи, рассекаемые серебряными щитами листовых молний, бушевал вечный ураган в стратосфере, извергались вулканы, но на лике планеты все это, в сущности, не отражалось. Всё так же, как миллионы лет назад, зияли провалы океанских лож, вздымались горы, ветер нес пыль по иссохшим руслам древних рек. Солнечная машина работала, как и на Габриэле, вхолостую, бесцельно и бесполезно ворочая воздушные массы. Нужно было иметь воображение прекурсолога, чтобы предположить, будто эта адова печка создана намеренно и кто-то может обитать там, где дожди из олеума испаряются, не долетев до земли.
Планеты афро-типа (название пристало, невзирая на то, что Афродитой окрестили шарик вполне землеподобный — говорите потом о логике!) встречаются не так уж редко — на добрую сотню обследованных систем их найдено почти столько же, сколько миров, схожих с метрополией, и скорей всего если бы мы чаще отправляли лифтовозы к горячим звездам, вплотную подходящим к барьеру класса F5, то соотношение изменилось бы не в нашу пользу, потому что тусклые оранжевые карлики не дают достаточно УФ-излучения, чтобы спровоцировать потерю водорода. Но еще ни на одной из них ксенобиологи не обнаружили жизни. Даже знаменитые венерианские «ракушки» оказались естественными образованиями из смятого бурей полужидкого камня. Складывалось впечатление, будто приспособленная под чудовищные давления и температуры биохимия попросту невозможна, хотя самые дерзкие прекурсологи интерпретировали следы Первой волны Предтеч в незаселенной системе Проциона как свидетельство существования афро-жителей; остальные, впрочем, считали те же самые следы безнадежно разрушенными восемьдесят миллионов лет назад, при сбросе газовой оболочки нынешним белым карликом, а тогда — красным гигантом Процион-Б.
Если нынешняя атмосфера Самаэля создана искусственно, как считает Тоу, то я бы решил скорее, что это произошло не в ходе преобразования планеты под жилье (употреблять в таком контексте слово «терра-формирование» у меня язык не поворачивался), а в ходе боевых действий. Выжженная пустыня внизу больше походила на поле боя, нежели на среду обитания, пусть даже существ, в чьих жилах течет вместо крови стекло. В конце концов, если даже разумные обитатели планеты ушли туда, куда деваются в конечном итоге все вышедшие в космос расы, — должна была остаться биосфера, которую они принесли с собой. Не могло погибнуть все до последней бактерии, и за миллионы лет эволюция создала бы новый мир. Однако внизу все было стерильно.
Но и эта идея наталкивалась на рифы логических нестыковок. Фазовый переход — этим обтекаемым термином мы вчетвером стали обозначать трансформацию кислород-азотной атмосферы Самаэля в плотный полог углекислоты — происходит быстро по космическим меркам, но для людей это дело не одного тысячелетия. Если обитатели планеты пали жертвой преобразования атмосферы — то почему не остановили его? А если вымерли прежде, чем воздух сжег легкие последним из них, — то зачем гипотетический противник оставил за собой пустыню? Или «Карфаген должен быть разрушен», а улицы его — засеяны солью? Мне трудно было представить Предтеч столь похожими на человечество в худших его проявлениях, но кто их, инопланетян, знает? Перебирая на протяжении почти трех столетий оставленное Предтечами барахло, мы ни на шаг не приблизились к пониманию их психологии: шкала ценностей мало отражается на составе мусорных куч.
В конце концов, возможно, что уничтожению подлежал не настоящий противник, но — будущий. Пообщавшись с агентом Ибар, я уже мог представить себе психологию существа, стерилизующего любые миры, где завелась жизнь, чтобы там не народились через миллион-другой лет конкуренты.
На третьем обороте Тоомен вызвала всех в реальность. К этому времени все мы уже научились исполнять ее команды беспрекословно и быстро. Даже Лайман Тоу, не выходивший из транса, вызванного суживающими восприятие наркотиками, ради такого случая очистил кровь, прогнав через организм несколько литров физраствора из бортовой аптечки.
— Кажется, — без предисловий заявила Ибар, — мы нашли то, что я искала.
Её нерассуждающее, привычное самомнение уже перестало казаться мне забавным. Оно пугало и настораживало. А еще — дарило лучик надежды.
— Вот. — Изображение планеты на экране, как никогда похожее на детскую игрушку, послушно подставило взгляду полосатый бочок. — Обратите внимание на область северного… — Шарик перекатился другой стороной. — И южного полюса. Замечаете различие?
— Облачность, — неуверенно проговорила Дебора Фукс, когда я уже начал опасаться, что отвечать придется мне. — Над южным полюсом облаков значительно больше.
— Причем это не случайное отклонение, — добавила Линда Тоомен. — Снимки показывают схожую картину на протяжении всего периода наблюдений. Средняя температура атмосферы, — даже ей трудно было назвать воздухом сжатую углекислоту с примесью угарного газа, диоксида серы, хлороводорода и еще десятка соединений, которым самое место на химзаводе, — на северном полюсе планеты приблизительно на восемь градусов выше, чем на южном.
— Разница небольшая… — осторожно заметила Катерина Новицкая.
— Когда речь идет о семисотградусной жаре — быть может, — оскорбленно заметил Тоу, — но, когда на Самаэле еще плескались моря, она была весьма существенной. Полагаю, мою гипотезу о том, что Предтечи могли регулировать светимость звезд, можно окончательно сдать в архив безумных идей. Они всего-навсего умели подогревать планеты. Причем так надежно, что механизм, запустивший афродитоформирование… — он запнулся на дико звучащем словечке и сам. себя поправил, — нет, лучше афрормирование — все еще работает.
— Именно он является нашей главной целью, — подчеркнула Тоомен.
— Но не первой, — парировал я.
Агентесса обернулась ко мне с грацией пулеметной турели. Глаза ее приобрели опасный серебряный блеск.
— Почему?
— Потому что вас интересует не только то, как эта штука работает, — объяснил я безмятежно. — Вам нужно узнать еще, и зачем она работает. Или — почему.
Тоомен размышляла над моими словами долго — почти с полсекунды, для распараллеленного мозга — целая вечность.
— Не вижу связи, — призналась она.
Мне хотелось ответить, что в этом и состоит разница между природным умом и искусственным наращением интеллекта. Но я, не будучи рискуном-самоубийцей, воздержался.
— Я почти уверен, что вы хотите применить этот эффект для создания оружия, — отозвался я. — А вам не приходило в голову, что не вы с Лиетом первые до такого додумались? Возможно, целью было не привести планету к ее нынешнему состоянию, а разрушить прежнее? Что, если эта штука — не автоматический афродитофо… тьфу! Короче, если это не богмашина, а — смертьмашина?
— Автоморт, — тяжело проронила Новицкая.
Термин был мне знаком — из всех пущенных прекурсологами в оборот словечек это, к счастью, до сих пор не выходило за рамки гипотетических построений. Автоморт — псевдоразумная машина уничтожения, сама себе звездолет, команда, оружие и генеральный штаб. Существованием таких самовоспроизводящихся машин объяснялись следы боевых действий между явно несинхронными цивилизациями Первой волны Предтеч. Нечто подобное предсказывали фантасты Серебряного века — кажется, их выдумка носила название «берсеркер», однако термин не прижился.
Но столкнуться с действующим автомортом… Если машина до сих пор работает, то одному богу известно, что осталось от ее базовых программ за миллионы лет и что ей взбредёт в интелтроны, или что там ей их заменяет, если мы вдруг ненароком разбудим смертьмашину от спячки. Я не очень верил, чтобы автоморт мог пролежать миллионы лет без движения, исполнив основную программу, да и методика, выбранная им, не очень соответствовала представлению о разумной машине… но созданный Предтечами искусственный интеллект будет скорей всего копировать их мыслительные процессы, а что мы о них знаем?
— Вот на этот случай, — оборвала Ибар тоном, не терпящим возражений, — у нас имеются бомбы.
Можно было парировать, что существа, способные создать автоморт, вряд ли стали бы враждовать с технически слаборазвитой расой, а бомба из сломанного ракетного двигателя — не самое разрушительное оружие… вот только следующая фраза агентессы отбила у меня всякое желание возражать.
— У меня есть приказ.
Глава 11
Перейдя на полярную орбиту, мы сделали еще несколько кругов над планетой. Каждый оборот отзывался внутри корабля циклическими вспышками активности, нараставшей по мере того, как приближался северный полюс, и стихавшей — по мере того, как баржа начинала удаляться от Икс-точки. Постепенно картина начинала складываться.
Чем дальше от Земли забрались планетологические команды, составленные ими карты становились все более однообразны — не в смысле изображенной на них топографии, а в отношении имен и названий. Классическая мифология, как уже говорилось, исчерпала себя очень быстро, легенды народов мира — чуть медленнее, но к десятой-двенадцатой заселенной системе кувшин показал дно. Нобелевские лауреаты, включая записных миротворцев, кончились еще на альфанской системе; ученых употребили от изобретателя колеса до Уилсона с Пенроузом включительно (несколько раз). Жить среди наименований, почерпнутых из научной фантастики, почему-то никому не хотелось, хотя следы подобной ономастики сохранились на Новатерре. Короче говоря, уже в те времена, когда лифтовоз притащился в систему Адоная, планетографы перестали давать имена даже самым крупным образованиям на пригодных для заселения планетах, оставляя эту честь колонистам, отчего названия становились сходны и невыразительны. Габриэль не избежал подобной участи; соотносить его географию с топонимикой преисподней было бы напыщенно, а с ономастикой Рая — попросту богохульно, так что, окрестив окруженное складчатыми хребтами плато в северном полушарии венцом Творения, картографы более не утруждали фантазию и нарекали что видели и как видели (у меня зародились серьезные подозрения относительно того, кому мы обязаны пиком Сикорского). Самаэлю не досталось и того. На тех картах, которыми мы располагали, горы, равнины и провалы обозначались исключительно цифровыми индексами, составленными по сложной и невразумительной системе. Естественно, мы уже на втором витке выработали свои наименования.