— Ну я не настолько глуп.
— А что у тебя опять за комплексы такие?
— Все равно я вам не чета, Дан. Одно дело вырасти внутри цивилизации, другое — поспешно нахвататься того, что на поверхности.
— Почему на поверхности? Ну почему на поверхности?!
— Мне так кажется. Постоянное ощущение, что я упустил нечто важное, фундаментальное… Да даже и не фундаментальное, а просто общеизвестное, само собой разумеющееся… С фундаментальным как раз проще — спи себе с включенным гипнопедом… Но есть вещи, которых нет ни в одной программе, они то ли витают в воздухе, то ли… Не знаю. Трудно прыгнуть через полтора века. То есть прыгнуть-то можно, но тогда эти полтора века окажутся пропущенными вместе со всей той информацией, которая как бы пропитывает ткань времени и усваивается незаметно для человека… Приведу тебе пример. Когда я позвонил Наи… Тогда, в первый раз… Она, как тебе известно, позвала меня. Я сел в флайер, взлетел и только тогда понял, что не знаю, где она, и как ее найти. Она мне этого не сказала, а я сгоряча не спросил и только в воздухе понял, в каком идиотском положении оказался. Я, конечно, сообразил, что есть какой-то способ, наверняка настолько общеизвестный, что ей и в голову не пришло мне объяснять, что и как…
— Маячок, — кивнул Дан.
— Да. Сколько тебе было лет, когда ты им впервые воспользовался?
Дан подумал. Сколько ему было, когда отец однажды назначил ему свидание на улице и объяснил, как его найти: влезть в флайер, включить автопилот, набрать отцовский личный код, затем нажать на круглую клавишу с буквой «М»?..
— Наверно, восемь или девять… Не помню.
— Ну вот. А мне до этого не приходилось иметь с ним дела, не было случая… Ладно, я догадался, что способ есть. А дальше? Не мог же я позвонить ей снова и попросить объяснений… Как дурак.
— Ты мог позвонить мне, — сказал Дан.
— Я так и сделал бы, но подумав, решил, что в компьютере флайера должен быть ответ на этот вопрос, ведь именно на флайере или автомашине обычно направляются к кому-то или куда-то…
— То есть ты вышел из положения с честью, — прервал его Дан. — Что неудивительно. Ты же всегда руководствуешься логикой, а управление техникой, как правило, подчиняется законам логики. Это все мелочи, Маран. Зря ты придаешь им такое значение. Я понимаю, ты человек самолюбивый, но…
— Дело не в самолюбии, Дан.
— А в чем же?
— Да в обстоятельствах, наверно. Ведь я единственный, кто представляет сегодня здесь Торену. Я хотел бы делать это достойно. Не как… младший брат.
— Надеюсь, ты ей простил? — спросил Дан.
— Простил. Хотя, признаюсь, это было нелегко.
— И на том свете не забуду, как она рыдала у меня на груди, говоря, что ты никогда ее не простишь.
— У тебя на груди? — удивился Маран. — Когда это?
— На Торене, — сказал Дан лукаво. — Когда ты решил изобразить гордое презрение.
— По-моему, я сделал для нее все, что мог.
— Разумеется. Но сдается мне, она затеяла эту поездку лишь для того, чтобы с тобой увидеться. А ты…
Маран усмехнулся.
— Я в покровителях не нуждаюсь. Вариант со старшей сестрой меня не устраивал. Женщина, на которую я стал бы смотреть снизу вверх, не родилась. И не родится.
— И не только женщина, — сказал Дан, посмеиваясь. — Разве нет?
Маран лишь улыбнулся.
Оставив флайер на девятом уровне битком набитой стоянки напротив высокого и узкого, сплошь выложенного отражавшими ясное, почти безоблачное, небо и потому голубоватыми стеклами здания Городского банка, построенного в начале прошлого века, они спустились на лифте прямо в подземный переход, полный народу, прошли под опоясывавшим центр широким асфальтовым кольцом, по которому тек не поток, но все же немалый ручеек автомобилей, иссякавший уже полвека, но пока еще не высохший, и поднялись на поверхность в пределах пешеходной зоны. Узкая улица, вымощенная, как и несколько сот лет назад, булыжником, обзавелась в прошлом веке тротуарами, выложенными полусинтетической плиткой, по которой было удобно шагать, хотя смотрелась она странно, как и огромные витрины из небьющегося стекла на занятых магазинами первых этажах невысоких старинных зданий… Витрины, впрочем, появились не в прошлом веке, раньше, много раньше, да и кто в этом разбирался, для подавляющего большинства прохожих, фланирующих по старому городу целыми днями, четырех-пятисотлетние постройки давно слились в одно вполне гармоничное целое с полуголыми пластиковыми манекенами, рекламирующими одеяния, от вида которых создатели этих построек потеряли бы сознание.
Пройдя до конца улицы и свернув на другую, чуть пошире, они наткнулись на толпу, с гамом и грохотом продвигавшуюся в направлении набережной. Гремела немелодичная музыка, единственным «достоинством» которой была громкость, развевались флаги всех цветов радуги, никакой стране не принадлежавшие, а просто украшавшие шествие веселыми своими переливами, молодежь отплясывала на ходу, люди постарше держались ближе к домам, но многие и подпевали, вернее, подкрикивали, стояли шум и хохот.
— Какой-то праздник? — спросил Маран.
— Да нет, — сказал Дан, — просто пятница.
— Сегодня пятница, завтра суббота, послезавтра воскресенье…
— Да.
— И они будут валять дурака… прошу прощенья, веселиться три дня подряд?
— А почему нет?
Маран покачал головой.
— Если б мне с юности пришлось развлекаться в таком количестве и подобным образом, я бы давно умер от скуки.
— Никто же их не заставляет, — сказал Дан. — Кому неохота, могут сидеть дома и читать книги.
— И много тех, кто сидит и читает книги?
— Не думаю. Давай свернем в переулок, а то у меня от этого грохота голова начинает болеть.
Они с трудом пробрались сквозь толпу, прошли дворами к ближайшему переулку и дальше по тому в сторону от улицы, по которой продвигалось шествие, но шум не уменьшался, даже как будто наоборот.
— Такое ощущение, словно он нас преследует! — буркнул Дан сердито.
— Шум? Так и есть. Он похож на гигантскую амебу, которая вытягивает ложноножку, пытаясь тебя достать, набухает, почти в нее перетекая, и разочарованно убирает ее только тогда, когда ты поставишь между ним и собой, — Маран свернул на параллельную улицу, — стену.
— Очень образно. Почему бы тебе не писать вместо прозы стихи? Благо, лишнего времени это не требует.
— Стихи я писал в пятнадцать лет.
— Вот как?
— Правда, у меня не было другого выхода. Нельзя же в пятнадцать лет писать романы. Собственно, это и в двадцать делать рановато, по идее за роман надо садиться после сорока, так что я еще даже и не дозрел до того…
— А почему у тебя не было выхода?
— Ну надо же было мне с чем-то идти к Мастеру.
Дан улыбнулся.
— Понимаю. Поэт мне как-то рассказал, что он пел песни мальчишкам на пустыре, Мастер проходил мимо, услышал и позвал его к себе. Ты, конечно, не мог отстать.
— И это тоже. Но не только. Ты не представляешь себе, Дан, что это был за человек. Когда Поэт влетел во двор… Как сейчас помню, я сидел во дворе под деревом и читал «Трактат о древнебакнианской архитектуре», который мне дала Дина, я нередко брал у нее книги из библиотеки, оставшейся от ее отца, собственно, потому я и не был на том самом пустыре, ходил за книгой… Словом, он влетел во двор и крикнул от ворот: «Маран, случилось чудо! Вен Лес пригласил меня к себе! Сам Вен Лес!» И это действительно было чудо для нас обоих, мы ведь уже прочли все его книги, Поэт сиял, как купол дворца Расти в полдень, а я почувствовал черную зависть, но она сразу прошла, потому что он сказал: «Ты, конечно, пойдешь со мной? Ты ведь не пропустишь случая увидеть вблизи Мастера?» Он произнес это именно так, с подъемом, будто с большой буквы, и с этой минуты Вен Лес получил свое подлинное имя…
— То есть фактически это Поэт его так окрестил?
— Ну да. В первую же встречу он попросил позволения называть Мастера так, и тот согласился, а позднее Поэт же разнес это имя по свету.
— Как интересно! Я и не подозревал. А скажи-ка, как все-таки подлинное имя Поэта?
— Родовое, ты имеешь в виду?
— Да. Есть же у него имя. В детстве, я думаю, его не называли Поэтом?
Маран рассмеялся.
— Тут ты ошибся. Нет, родовое имя у него, естественно, есть, но мы звали его Поэтом всегда, даже в раннем детстве, и когда я в пяти-шестилетнем возрасте заходил к нему домой, я слышал, как мать называет его «мой маленький поэт». Видишь ли, это сейчас он разговаривает, как нормальные люди, а когда он был мальчишкой, он рифмовал все подряд и к любой фразе подбирал мелодию…
— Ну ладно. А что было дальше? С Мастером, я имею в виду.
— Мы пошли к нему на следующий же день. Нас накормили обедом, после обеда Поэт пел, Мастер слушал, я тихо сидел в сторонке, потом Мастер стал нас расспрашивать, мы ему рассказывали о себе, и он нам в ответ рассказывал всякое… это был нескончаемый разговор, разговор на равных, такой, словно болтают три приятеля… Когда он наконец, как бы подводя итог, спросил Поэта, согласен ли тот пользоваться некоторое время его советами, как старшего коллеги… можешь себе вообразить?! Великий писатель и какой-то мальчишка… Словом, я чуть не умер от ревности. Я пришел домой и сочинил стихи. Без музыки, к мелодике у меня никогда не было ни малейших способностей. Но я слышал, что появились поэты, которые пытаются писать без музыки. И попробовал. Мастер прочел, подумал и спросил: «Скажи-ка, мальчуган, форма, я понимаю, твоя. А идея? Идея тоже твоя?» Я ответил, что да, и он сказал: «Я подозреваю, что это не твой жанр. Но пока пиши, что пишется». И я накатал потихоньку стихотворений двадцать. А потом написал рассказ. Мастер, когда его увидел, только увидел, еще не читая, сразу сказал: «Именно это я и имел в виду»… Дан, ты уверен, что мы идем в нужную сторону? Уже без десяти.
— Не совсем в нужную, но за десять минут дойдем, — сказал Дан. — Вон там, на углу, свернем и дойдем.
— Великий Создатель! — проговорил Маран пораженно. — Кто это?
Дина подняла голову и смущенно улыбнулась.
— Ты неотразима, — заявил Маран, придвигая стул и садясь.
Дан тоже смотрел во все глаза. Он отлично знал, какие чудеса могут делать с женщинами одежда, косметика и прочие подобные мелочи, но такого преображения не ожидал. Волосы Дины были пострижены и слегка подкрашены, чуть зеленоватый оттенок придавал ее светлой головке изысканность, а пышная прическа делала похожей на хризантему. Лицо ненавязчиво, но умело подгримировано, так что она казалась на десять лет моложе, слишком худенькая фигурка задрапирована в модное платье с широкими рукавами и складочками там и сям, с пышной юбкой, и в целом она стала почти красивой.
— Наи, девочка, — сказал Маран после того, как расторопный официант принес кофе, — ты не хотела бы навестить отца?
Наи посмотрела на него сердито, промолчала.
— Так не может продолжаться, — сказал Маран настойчиво.
— Ты же знаешь, я хочу, чтобы он сделал первый шаг.
— Он его сделал.
— Какой? — живо спросила Наи.
— Неважно. Я тебе говорю, он его сделал.
— Да?
— Уж не сомневаешься ли ты в моих словах? — спросил Маран спокойно, но в его голосе мелькнул легкий холодок, словно звякнула льдинка.
Наи посмотрела на него и встала.
— Пойду позвоню из магазина, — сказала она. — По стационарному аппарату.
Дан подумал, что она хочет видеть лицо отца крупным планом, чтобы сделать свои выводы.
Она обошла столик и остановилась.
— А ты поедешь со мной к нему?
— Как он скажет, — ответил Маран коротко.
— А мне самой предложить?
— Нет.
Она быстро зашагала через площадь, стуча каблучками по булыжнику и обходя сидевших группками прямо на мостовой подростков, почти неотличимых друг от друга мальчишек и девчонок в одинаковых мятых и не очень чистых джинсах и свитерах, с волосами разной длины, от почти щетины на недавно выбритых головах до кудрей, ниспадающих до пояса, последнее вне зависимости от половой принадлежности. Они обнимались, целовались, человек менее деликатный сказал бы, лапали друг друга и не обязательно по двое и даже не всегда разного пола.
Увлекшись изучением молодежи, чего ему давно не приходилось делать, Дан не сразу заметил, что Ника повернулась к Марану и смотрит на него, чуть прищурившись.
— Могу я попросить тебя о дружеском одолжении? Когда будешь учить Дана тому, чему ты собираешься его учить, эту главу, пожалуйста, пропусти, — сказала она наконец.
Маран улыбнулся.
— Такой главы не существует.
— Ага! Значит, это из области твоих личных способностей?
— Именно.
— То есть Дан ничему подобному не научится. Это меня утешает. Я бы очень не хотела, чтобы он так со мной разговаривал.
— Как ты думаешь, с Даном никогда не случается ничего такого, что ему хотелось бы скрыть от тебя? Хотелось или, более того, полагалось? — спросил Маран.
— Можно делать это как-то иначе!
— У каждого свой стиль, — сказала Дина.
— Стиль! Но она не ездит к отцу из-за него! Ради него она готова…
— Мне этого не надо, — прервал ее Маран. — Я знаю, что они с отцом любят друг друга, и никогда не позволил бы себе стать между ними. Даже если б он никогда не признал нашего союза. Даже если б он ничего для меня не сделал, а он сделал для меня больше, чем… чем люди делают для собственных сыновей.
Появилась Наи, она не шла, а летела, ее глаза сияли, она подбежала к Марану, обняла сзади за плечи и поцеловала в висок.
— Как хорошо, что ты заставил меня позвонить! Он так обрадовался! Какая я дура! — Она села на свое место. — Сегодня он домой не попадет, но сказал, что будет завтра вечером. И он хочет, чтобы мы поехали с тобой вместе. Он спросил, почему я не хочу жить дома. Я не помешаю вам, сказал он, я приезжаю так редко…
— И что ты ему ответила? — поинтересовался Маран.
— Ничего. Сказала, что спрошу тебя.
Маран покачал головой.
— Не надо меня спрашивать. Я даю тебе carte blanche, так это, кажется, у вас называется? Решай сама.
— И ты?…
— Я соглашусь с твоим решением, каким бы оно не было. Это твой дом и твой отец.
Наи задумалась.
— Все не так просто, — сказала она наконец. — Конечно, это мой дом и мой отец, а точнее, мой отец и мой дом, а еще точнее, дом моего отца. Понимаешь, мама с папой купили этот дом, когда поженились. Его обставляла и обустраивала мама. Это был их дом. Когда она умерла, сначала меня забрала тетя, потом я жила в интернате. Позднее я уехала учиться в Сорбонну, там лучшая школа арт-истории. Правда, всякий раз, когда папа прилетал, он забирал меня домой, но одна я там почти не жила, во всяком случае, до последних нескольких лет, да и тогда только периодами. Я знала, что для папы это тот дом, где он жил с мамой, может, поэтому, он и оставался для него родным домом, и я никогда ничего там не меняла, только в своей комнате, а все прочее оставалось таким, как двадцать пять лет назад. Понимаешь? Так что… Я знаю, что папе будет тяжело возвращаться в пустой дом, и это меня удерживает там… Но в то же время мне хотелось бы создать самой, своими руками, на свой вкус другой дом, — она заглянула Марану в лицо. — Для тебя.
— Интересная идея, — сказал Маран. — И почти фантастическая. Нечто из области неизведанного.
— В каком смысле? — спросила Ника.
— Самом прямом. У меня ведь никогда не было дома. Я имею в виду, конечно, не крышу над головой, крыш-то я повидал много и самых разных. Но что касается дома… При жизни матери я был слишком мал, чтобы разбираться в таких вещах, после ее смерти наша развалюха превратилась скорее в логово, потом я попал в приют, потом жил у Поэта… Возможно, это было наиболее близко к понятию дома. Потом война, палатки и окопы, потом мне дали крохотную комнатку в большой общей квартире, где я только спал, да и то лишь в дни, или, вернее, ночи, когда спал один, что в те времена случалось нечасто, потом Крепость, потом Малый дворец… Но даже дворец не был для меня домом, может, потому что я все время знал, что это ненадолго…
— Не поэтому, — сказал Ника. — Дом может создать только женщина. Я тоже решила. Хватит с меня космических баз, я останусь здесь и приведу в порядок наше бытие.
Дан посмотрел на нее с изумлением.
— Да, Дани, — кивнула она. — Я ведь своего добилась, ты стал другим человеком.
— Мужчиной, ты хочешь сказать, — усмехнулся Дан. — Надеюсь. Я согласен — приводи в порядок. Правда, со мной проще, мой дом — Земля, и здесь я везде дома.
Он умолк, поняв, что сказал не то. Ника посмотрела на него укоризненно.
— И где ты хочешь строить свой дом? — спросил Маран, глядя на Наи.
— Где скажешь. Мне все равно. Хоть на Второй Гаммы Водолея, — ответила Наи беззаботно.
Маран молчал довольно долго.
— Наверно, здесь, — сказал он наконец.
Дан услышал, как шумно вздохнула Дина Расти. Маран повернулся к ней.
— Что, Дина? — спросил он.
— Но ведь твой дом это Торена, — прошептала Дина смущенно. — Разве не так?
— Так, — согласился Маран. — И я обязательно вернусь туда. Умирать уж точно. Если доживу. Но сейчас? Я сделал там все, что мог. Хорошо или плохо, но сделал… Ребята, а тут выпить найдется что? — спросил он вдруг.
— Есть повод? — улыбнулась Ника.
— Есть.
— Тут не подают, но вон там автомат, на углу. Можешь послать официанта.
— Я сам схожу.
— Зачем лишать людей работы? Им и так делать нечего, втроем в этом крохотном кафе… Так и хочется разбить стакан, чтобы дать им шанс подобрать осколки.
— Стаканы небьющиеся, — заметил Дан. — А подбирать они в любом случае прислали бы робота-уборщика.
— А зачем здесь вообще люди? — спросил Маран. — Сошли бы и автоматы.
— Должны ведь и люди где-то работать, — объяснил Дан. — Их и так уже с производства попросили, потихоньку вытесняют с земли…
— Я все-таки схожу сам.
Маран встал.
Когда он ушел, Ника поглядела на опечаленную Дину.
— Тебя так огорчает, что он хочет остаться здесь?
— Я подумала, как расстроится Поэт, — сказала Дина грустно. — Но я и сама огорчена, ты права. У него ведь есть непостижимое свойство, у этого Марана. Там, откуда он уходит, остается невосполнимая пустота. Непонятно, как это у него получается, но когда он приближает к себе людей, они уже… ну просто не могут без него.
Дан вспомнил, как не так давно, на Палевой, сидя в одиночестве на пустыре у орбитолета, пытался представить себе, как жил бы дальше, если бы Маран… у него снова, фигурально выражаясь, отнялся язык, он не мог это «если бы» оформить в слова даже мысленно… как пытался представить и к какому неутешительному итогу пришел. Что-то из его воспоминаний, наверно, отразилось на лице, поскольку Ника встрепенулась.