У нас с Клэр частная ложа; это одна из наших привилегий. Отодвигаю занавеску, Кларисса заходит и выдыхает: «О!» Я помогаю ей снять пальто, вешаю его на стул, снимаю свое пальто. Мы усаживаемся, Кларисса скрещивает ноги в лодыжках и складывает маленькие руки на коленях. Черные волосы сияют в тусклом свете, и с темной помадой и накрашенными глазами Кларисса напоминает изысканную, но озорную девчонку, которую нарядили и разрешили остаться с взрослыми допоздна. Она сидит и наслаждается прелестью «Лирик-оперы», расписанным золотым и зеленым занавесом на сцене, волнами штукатурки, обрамляющими каждый выступ арок и купола, взволнованным шепотом толпы. Свет гаснет, и Кларисса посылает мне улыбку. Занавес поднимается, мы в лодке, Изольда поет. Я откидываюсь на стуле и плыву по волнам ее голоса.
Потом – четыре часа музыки, любовный напиток, продолжительные аплодисменты.
Я поворачиваюсь к Клариссе:
– Ну, тебе понравилось?
– Глупо это, да? – улыбается она. – Но когда пели, вроде не так и глупо.
Я подаю ей пальто, и она пытается нащупать рукав; находит его и одевается.
– Глупо? Думаю, да. Но я представляю себе, что Джейн Ингланд – молодая и красивая, а не корова в триста фунтов весом. У нее голос Эвтерпы.
– Эвтерпы?
– Это богиня музыки.
Мы сливаемся с толпой взволнованных, довольных зрителей. Внизу выплываем на холод. Я веду ее по Уэкер–драйв и через несколько минут умудряюсь поймать такси. Только собираюсь дать водителю адрес Клариссы, как она говорит:
– Генри, поехали, выпьем кофе. Я еще не хочу домой.
Говорю водителю, чтобы отвез на Джарвис, к кофейне «У Дона», что на севере города. Кларисса болтает о пении, как это было великолепно; о декорациях, которые нам обоим не понравились; о моральных трудностях, которые испытываешь, слушая Вагнера, когда знаешь, что это был ублюдок-антисемит, которого боготворил Гитлер. Приехав к «Дону», видим, что жизнь кипит; сам Дон встречает гостей в оранжевой гавайской рубашке, и я машу ему рукой. Мы находим маленький столик в конце зала. Кларисса заказывает вишневый пирог с мороженым и кофе; я заказываю, как обычно, сандвич с ореховым маслом и желе и кофе. Из колонок вкрадчиво поет Перри Комо, над нишами и рисунками на стенах вьется дым сигарет. Кларисса опускает голову на руку и вздыхает.
– Так здорово. Ощущение такое, как будто я забыла, что значит быть взрослой.
– Вы, кажется, не часто куда-нибудь ходите? Кларисса размешивает мороженое вилкой и смеется:
– Джо так делает. Говорит, что мороженое вкуснее, когда размешанное. Господи, я перенимаю их дурные привычки, вместо того чтобы учить их хорошему. – Она откусывает пирог.– Отвечаю на вопрос, ходим ли мы куда-нибудь: да, ходим, в основном на политические мероприятия. Гомес подумывает возглавить городское управление.
Кофе попадает не туда, и я начинаю кашлять. Прокашлявшись, говорю:
– Ты шутишь. Разве это не переход на темную сторону? Гомес всегда боролся с городской администрацией.
Кларисса лукаво смотрит на меня:
– Решил изменить систему изнутри. Он сгорел на этих ужасных делах по насилию над детьми. Думаю, он убедил себя, что сможет что-то изменить, если сам будет у руля.
– Может быть, он прав.
– Мне больше нравилось, когда мы были молодыми анархистами-революционерами, – качает головой Кларисса. – Мне больше нравится раздувать скандалы, а не лизать задницы.
– Никогда не думал, что ты радикальнее Гомеса, – улыбаюсь я.
– Да. На самом деле я просто не такая терпеливая, как Гомес. Я хочу деятельности.
– А Гомес терпелив?
– Конечно. Возьми историю с Клэр… – Кларисса внезапно замолкает и смотрит на меня.
– Какую историю?
Я понимаю, что именно из-за этого вопроса мы здесь и именно этого разговора ждала Кларисса.
«Интересно, она знает что-нибудь, чего не знаю я? Не думаю, что хочу это узнать».
Кларисса отводит глаза, потом опять смотрит на меня. Опускает глаза на чашку, обнимает ее руками.
– Ну, я думала, ты знал… что Гомес влюблен в Клэр.
– Да.
Я не собираюсь помогать ей.
Кларисса водит пальцем по узору на столе.
– Ну… Клэр велела ему отвалить, а он думает, что, если будет тереться рядом все время, рано или поздно что-то случится и тогда он наконец-то будет с ней.
– Что-то случится?
– С тобой.
Кларисса встречается со мной взглядом. Меня тошнит.
– Извини, – говорю я, встаю и иду к маленькому туалету, увешанному плакатами с Мэрилин Монро. Умываюсь холодной водой. Облокачиваюсь на стену и закрываю глаза. Когда становится ясно, что я не собираюсь перемещаться, возвращаюсь в зал и сажусь за столик.– Извини. Что ты сказала?
Кларисса выглядит испуганной и зажатой.
– Генри,– тихо говорит она.– Скажи мне.
– Что сказать, Кларисса?
– Скажи, что ты никуда не денешься. Скажи, что Клэр не хочет Гомеса. Скажи, что все получится. Или скажи мне, что это все дерьмо, я не знаю… просто скажи мне, что случится!
У нее дрожит голос. Она кладет руку мне на локоть, и я едва удерживаюсь, чтобы не оттолкнуть ее.
– У вас все будет хорошо, Кларисса. Все будет хорошо. – Она смотрит на меня, не веря и не желая верить. Я откидываюсь на стуле. – Он от тебя не уйдет.
– А ты? – выдыхает она.
Я молчу. Кларисса смотрит на меня и опускает голову.
– Поехали домой, – говорит она наконец, и мы уезжаем.
12 ИЮНЯ 2005 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ(КЛЭР 34, ГЕНРИ 41)КЛЭР: Солнечный воскресный день, я иду в кухню и вижу, что Генри стоит у окна и смотрит на наш задний двор. Он кивает мне. Я встаю рядом и выглядываю в окно. Альба играет во дворе с девочкой постарше. Девочке лет семь, у нее длинные черные волосы, босая, в грязной футболке с логотипом «Club». Обе сидят на земле, глядя друг на друга. Девочка сидит к нам спиной. Альба улыбается ей и машет руками, как будто летит. Девочка качает головой и смеется.
– Кто это? – я смотрю на Генри.
– Это Альба.
– Да, но кто с ней?
Генри улыбается, но брови у него сведены, поэтому улыбка выходит обеспокоенной.
– Клэр, это Альба, только старше. Она перемещается во времени.
– Господи. – Я смотрю на девочку. Она изгибается и показывает на дом, и я замечаю ее профиль прежде, чем она отворачивается опять. – Может, нам выйти?
– Нет, она в порядке. Если захотят, они придут сюда сами.
– Как бы я хотела посмотреть на нее…
– Лучше не надо… – начинает Генри, но, пока он это говорит, обе Альбы подпрыгивают и, держась за руки, бегут к заднему крыльцу. С хохотом врываются на кухню.
– Мама, мама, – говорит моя Альба, трехлетняя, – посмотри! Большая Альба!
Другая Альба улыбается и говорит:
– Привет, мам.
– Привет, Альба, – с улыбкой отвечаю я. Вдруг она поворачивается, видит Генри, кричит:
– Папочка! – бежит к нему, бросается на шею и начинает плакать.
Генри смотрит на меня, наклоняется над Альбой, укачивает ее и что-то шепчет на ухо.
ГЕНРИ: Клэр спадает с лица; стоит, глядя на нас, держа маленькую Альбу за руку, и Альба стоит, открыв рот и глядя, как большая Альба висит на мне и плачет. Я наклоняюсь к ней и шепчу на ухо: «Не говори маме, что я умер, ладно?» Она смотрит на меня – слезы висят на длинных ресницах, губы дрожат – и кивает. Клэр держит носовой платок, протягивает Альбе высморкаться, обнимает ее. Альба позволяет увести себя умыться. Маленькая Альба, Альба из настоящего, обнимает меня за ногу:
– Папа, а почему? Почему она грустная?
К счастью, ответить я не успеваю, потому что возвращаются Клэр с Альбой; на Альбе футболка Клэр и мои шорты.
– Эй, ребята. А давайте по мороженому, а? – предлагает Клэр.
Обе Альбы улыбаются; маленькая Альба танцует вокруг нас и напевает: «Мороженое, мороженое, мо-ро-о-оженое!» Мы садимся в машину, Клэр за рулем, трехлетняя Альба на переднем сиденье, а семилетняя на заднем, со мной. Она наклоняется ко мне, и я обнимаю ее. Никто ничего не говорит, только маленькая Альба кричит: «Смотри, Альба, собачка! Смотри, Альба, смотри, Альба…» – пока старшая не отвечает: «Да, Альба, я вижу».
Клэр везет нас в «Зефир»; мы садимся в большую блестящую виниловую будку и заказываем два банановых сплита, шоколадный солод и мягкое ванильное мороженое с карамельной крошкой. Девочки высасывают свои банановые сплиты, как пылесосы; мы с Клэр забавляемся своим мороженым, не глядя друг на друга.
– Альба, – говорит Клэр, – а что происходит там, в твоем времени?
Альба бросает на меня взгляд.
– Ничего особенного. Дедушка учит меня играть Сен-Санса, Второй концерт для скрипки.
– Ты еще в спектакле в школе играешь, – подсказываю я.
– Да? – удивляется Альба. – Нет, точно нет.
– Упс, извиняюсь, – говорю я. – Наверное, это в следующем году будет.
И все в таком духе. Мы неуверенно ведем разговор, обходя подводные камни, оберегая Клэр и маленькую Альбу от того, что мы знаем. Через какое-то время большая Альба кладет голову на руки.
– Устала? – спрашивает Клэр. Она кивает.
– Поедем-ка лучше, – говорю я.
Мы расплачиваемся, я поднимаю Альбу; она безвольно висит на моих руках, почти спит. Клэр поднимает маленькую Альбу, очень живую от съеденного сладкого. В машине, пока мы едем по Линкольн-авеню, Альба исчезает.
– Она вернулась обратно, – говорю я Клэр.
Та несколько секунд смотрит на меня в зеркало заднего вида.
– Куда, папа? – спрашивает Альба. – Куда обратно?
ПОЗДНЕЕКЛЭР: Наконец я уложила Альбу подремать. Генри сидит на нашей постели, пьет скотч и смотрит, как за окном друг за другом бегают по виноградному дереву две белки. Подхожу и сажусь рядом.
– Эй,– говорю я.
Генри обнимает меня, притягивает к себе.
– Эй.
– Ты не собираешься объяснить, что все это значит? – спрашиваю я.
Генри ставит на пол бокал и начинает расстегивать пуговицы на моей рубашке.
– А что, я могу попробовать не рассказать?
– Нет.
Я расстегиваю на нем ремень и пуговицы на джинсах.
– Уверена?
Он целует мою шею.
– Да.
Я расстегиваю его ширинку, пробегаю пальцами по его животу под рубашкой.
– Но ведь на самом деле ты не хочешь знать… Генри дышит мне в ухо и проводит языком по краешку. Я дрожу. Он снимает с меня рубашку, расстегивает лифчик. Груди выпадают, и я ложусь на спину, глядя, как Генри высвобождается из джинсов, трусов и рубашки. Залезает в постель, и я говорю:
– Носки.
– Точно.
Снимает носки. Мы смотрим друг на друга.
– Ты просто пытаешься меня отвлечь, – говорю я.
Генри ласкает мой живот.
– Я пытаюсь отвлечься сам. А если мне и тебя удастся отвлечь, то только хорошо.
– Ты должен мне сказать.
– Нет, не должен.
Он накрывает мои груди руками, пробегает подушечками больших пальцев по соскам.
– Я навоображаю себе самое плохое.
– Легко.
Я поднимаю бедра, Генри стаскивает с меня джинсы и трусики. Широко разводит мои ноги, наклоняется надо мною, целует. «Боже, – думаю я. – Что это может быть? Что такое самое плохое?» Закрываю глаза. Воспоминание: луг, холодный день, я маленькая, бегу по сухой траве, шум, кто-то окликает меня…
– Клэр? – Генри нежно кусает мои губы. – Ты где?
– В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом.
– Почему? – замерев, спрашивает Генри.
– Думаю, это тогда случилось.
– Что случилось?
– То, о чем ты боишься мне рассказать.
Генри скатывается с меня, и мы лежим рядом.
– Расскажи мне,– просит он.
– Было рано. Была осень. Папа с Марком охотились на лося. Я проснулась; показалось, что ты меня зовешь, и я выбежала на луг, и ты был там, вместе с папой и Марком, рассматривал что-то, но папа велел мне возвращаться домой, поэтому я так и не видела, на что ты смотришь.
– Да?
– Я вернулась туда на следующий день. На том месте трава была пропитана кровью.
Генри молчит. Лежит, сжав губы. Обнимаю его, крепко прижимаюсь.
– Самое худшее…– начинаю я.
– Ш-ш, Клэр.
– Но…
– Ш-ш.
Снаружи по-прежнему золотой день. Внутри холодно, и мы прижимаемся друг к другу, чтобы согреться. Альба спит в своей кроватке, и ей снится мороженое, мирные детские сны, а другой Альбе, где-то в будущем, снится, что ее обнимает отец, и она просыпается, а там… что?
ЭПИЗОД НА ПАРКОВКЕ НА МОНРО-СТРИТ
7 ЯНВАРЯ 2006 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК(КЛЭР 34, ГЕНРИ 42)КЛЭР: Мы крепко спим ранним зимним утром, когда начинает звонить телефон. Резко просыпаюсь, сердце колотится, и понимаю, что Генри лежит рядом. Тянется через меня к телефону, поднимает трубку. Бросаю взгляд на часы: четыре тридцать две.
– Да, – говорит Генри. Долго слушает. Я уже совсем проснулась. По его выражению лица ничего нельзя понять. – Хорошо. Оставайся там. Мы сейчас будем.
Наклоняется и вешает трубку.
– Кто это был?
– Я. Это был я. Я на парковке на Монро-стрит, голый, на улице минус пятнадцать. Господи, только бы машина завелась.
Мы выпрыгиваем из постели и набрасываем вчерашнюю одежду. Прежде чем я успеваю надеть джинсы, Генри обувается, надевает пальто и бежит заводить машину. Швыряю рубашку Генри, длинные теплые штаны, джинсы, носки, ботинки, пальто, варежки и одеяло в сумку, бужу Альбу, надеваю на нее пальто и ботинки и лечу с ней в машину. Выезжаю из гаража, не прогрев как следует двигатель, и машина глохнет. Завожу снова, мы сидим с минуту, и я пробую опять. Вчера выпало шесть дюймов снега, и Айнсли вся во льду. Альба хнычет, Генри успокаивает ее. Выехав на Лоуренс, я прибавляю скорости, и мы через десять минут доезжаем до магистрали; здесь в такой час никого нет. Гудит печка «хонды». Над озером небо становится светлее. Все голубое и оранжевое, блестит от жуткого мороза. Проползая по Лейк-Шор-драйву, у меня появляются сильно ощущение déjà vu: мороз, сонная тишина озера, натриевый свет фонарей: я была здесь раньше, я уже была здесь. Этот момент опутывает меня, он длится, уносит меня от странности происходящего до понимания его двойственности; хотя мы и движемся по этому зимнему городскому пейзажу, время остановилось. Проезжаем Ирвинг, Белмонт, Фулертон, Ласейли: сворачиваю на Мичигане. Летим по пустому коридору дорогих магазинов – «Оук-стрит», «Чикаго», «Рэндольф», «Монро» – и вот въезжаем в подземный бетонный мир парковки. Беру билет, который предлагает мне автомат призрачным женским голосом.
– Езжай к северо-западному выходу,– говорит Генри. – Платный телефон у будки охранника.
Делаю, как он говорит. Déjà vu исчезает. Чувствую себя так, как будто меня покинул ангел-хранитель. Гараж фактически пустой. Пролетаю через бесконечные желтые линии к платному телефону: трубка болтается на проводе. Генри нет.
– Может, он вернулся в настоящее?
– А может, нет.
Генри смущен, и я тоже. Выходим из машины. Здесь холодно. Изо рта появляется пар и исчезает. Мне кажется, нам не нужно уезжать, хотя я понятия не имею, что могло произойти. Иду к будке охранника и смотрю в окошко. Охранника нет. Видеомониторы показывают пустой цементный гараж.
– Черт. Куда ехать? Давай объедем вокруг.
Возвращаемся в машину и проползаем через широкие пространства между колоннами, мимо знаков «Сбросить скорость», «Свободная парковка», «Не забывайте, где оставили машину». Генри нигде нет. Подавленно смотрим друг на друга.
– Откуда он пришел?
– Он не сказал.
Молча возвращаемся домой. Альба спит. Генри смотрит в окно. Небо безоблачное и розовое на востоке, машин становится больше, люди едут на работу из пригорода. Стоя на светофоре на Огайо-стрит, я слышу, как кричат чайки. Улицы темные от соли и воды. Город тихий, белый, запорошенный снегом. Все такое красивое. Я смотрю со стороны, как зритель в кино. Мы невредимы, но рано или поздно мы за это чертовски поплатимся.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
15 ИЮНЯ 2006 ГОДА, ЧЕТВЕРГ(КЛЭР 35)КЛЭР: Завтра день рождения Генри. Я в «Винтедж-Виниле», пытаюсь найти альбом, который он любит, но которого у него нет. Я рассчитывала попросить помочь Воуна, хозяина магазина, потому что Генри ходит сюда уже много лет. Но за прилавком вижу паренька-студента. На нем футболка «Seven Dead Arson». Его, наверное, на свете не было, когда записывалась большая часть дисков, продающихся в этом магазине. Просматриваю пластинки на стеллажах. «Sex Pistols», Патти Смит, «Supertramp», Мэтью Свит. «Phish», «Pixies», «Pogues», «Pretenders». «B-52's», Кейт Буш, «Buzzcocks», «Echo and the Bunnymen», «The Art of Noise», «TheNails», «The Clash», «The Cramps», «The Cure»,«Television». Вытаскиваю «Velvet Underground» в выцветшем конверте и пытаюсь вспомнить, видела ли я такую пластинку дома, но, изучив оборот, понимаю, что все эти песни есть у Генри на других альбомах. «Dazzling Killmen», «Dead Kennedys». Появляется с большой коробкой пластинок Воун и опять уходит. Так повторяется несколько раз, и вот они с продавцом начинают распаковывать коробки, складывая пластинки на прилавок, присвистывая над вещами, о которых я никогда не слышала. Подхожу к Воуну и молча кладу перед ним три пластинки.
– Привет, Клэр, – говорит он, широко улыбаясь. – Как дела?
– Привет, Воун. Завтра у Генри день рождения. Помоги.
Он просматривает мой выбор:
– Так, эти две у него уже есть,– кивает он на «Lilliput and the Breeders», – а это просто кошмар, – указывая на «Plasmatics». – Хотя обложка класс, да?
– Да. Может, у тебя что-нибудь в коробках есть подходящее?
– Нет, это пятидесятые. Умерла какая-то старушка. Может, тебе понравится это, вчера получил.
Он вытягивает из пачки сборник «Golden Palominos». Здесь пара незнакомых вещей, поэтому я его беру.
Вдруг Воун улыбается мне:
– У меня есть кое-что действительно оригинальное для вас… хранил это для Генри. – Он ныряет за прилавок и через минуту появляется с пластинкой. – Вот.
Воун дает мне пластинку в белом пакете. Открываю его, на пластинке написано: «Аннета Линн Робинсон, Парижская опера, 13 мая 1968 года, "Лулу"». Вопросительно смотрю на Воуна.