Павел Верещагин
Ужин в фестивальном городе N
— Молодость — время совершать неосмотрительные поступки, — сказал Бакст и обвел ужинавших цепким прищуренным глазом. — Чтобы потом было о чем всю жизнь сожалеть…
Бакст улыбнулся своей знаменитой насмешливой улыбкой проницательного Мефистофеля — один глаз прищурен, бровь над ним приподнята — улыбкой, которая после нашумевшего фильма была повторена на тысячах афиш и фотографий.
Сидевшие за столом семь или восемь человек охотно заулыбались в ответ. Бакст был грандиозной знаменитостью для средних размеров областного центра, каждое его слово жадно ловили и каждая его шутка была обречена на успех. Впрочем, Бакстом нельзя было не любоваться — еще в полном расцвете сил, талантливым и удачливым.
— А впрочем, да здравствуют ошибки! — добавил он. — Не будь ошибок, не было бы и молодости.
Дело происходило во время ужина на областном фестивале с оптимистическим названием Золотой Дебют — фестивале телевизионных программ, созданных молодыми авторами. Бакст был председателем жюри, из тех, кого приглашают, чтобы создать фестивалю имя. Я — рядовым членом, из тех, чьи имена никому ничего не говорят, но чьи научные искусствоведческие регалии дают иллюзию объективности судейства.
Фоном тому разговору служили золоченые помпезные колонны и пыльный плюш провинциального ресторана, слывшего самым шикарным в городе.
— С другой стороны, — заметил Бакст, — кто знает, что есть ошибка? Порою серия удач заводит нас в полный тупик. А иногда то, что казалось ошибкой, определяет в конце концов самый большой успех твоей жизни. Все относительно. Не так ли, Алена Юрьевна? — неожиданно добавил он, разворачиваясь всем корпусом и обращаясь к самой молодой участнице ужина, представительнице организаторов фестиваля, все дни сопровождавшей жюри.
Присутствующие опять заулыбались, реагируя на то, что Бакст с подчеркнутой иронией называет двадцатидвухлетнюю девушку по имени–отчеству. Алена Юрьевна слегка порозовела от неожиданности, но тут же взяла себя в руки.
— Очень может быть, Глеб Иванович, — пропуская мимо ушей вызов, ответила она ровным голосом хозяйки.
— Рад, что вы согласны. А то я уже начал думать, что теперь вообще не принято совершать ошибки… — отчего–то не отступался Бакст.
Алена Юрьевна опять порозовела. Но опять справилась с собой. Она некоторое время раздумывала.
— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — наконец сказала она. — Но согласитесь, нелепо совершать ошибки только для того, чтобы было нескучно жить, — и Алена посмотрела Баксту прямо в глаза.
Присутствующие с любопытством следили за пикировкой, чувствуя за произносимыми словами какой–то скрытый смысл.
Я же, кажется, догадывался, в чем дело. Мне смутно припоминалась сцена, случайно увиденная в гостиничном коридоре в один из вечеров в начале фестиваля, на волне стартового ажиотажа. Как часто бывает на молодежных фестивалях, после первых дней скованности и притирки друг к другу, воцарилась бесшабашная и романтическая обстановка, в которую окунулись все, включая жюри. Сквозь хмельной угар общего разгула смутно виделся мне великолепный Бакст в одной рубашке, без пиджака и галстука, его протянутая рука, которая, упершись в дверной косяк, перекрывала путь Алене, его нежный и пристальный взгляд; и сама Алена, строго глядевшая на столичную знаменитость и отрицательно мотавшая головой.
Я отдал должное ее ответу. Девочка не давала себя в обиду…
Вообще Алена, или Алена Юрьевна, как называл ее Бакст, в отличие от других не разделяла так хорошо знакомую завсегдатаям фестивалей наивную эйфорию молодежи от присутствия в городе столичных знаменитостей. Она не считала этот фестиваль своим звездным часом. В ее активе был диплом с отличием, грамоты университетского научного общества, стажировка в Бостоне по студенческому обмену, прекрасный английский, безупречный вкус в одежде — словом, Алена знала себе цену и не собиралась ограничивать свое будущее славным, но провинциальным городом N.
В информационной карточке у нее на груди на месте имени под словом администратор значилось полностью: Алена Юрьевна, — в то время как другие девочки были просто Мариной, Татьяной и Милой. Над чем и подшучивал Бакст.
А впрочем, причина этого обмена репликами могла заключаться в другом: в некоем стыдливом препирательстве вокруг многозначной суммы в ведомости, которая должна была отражать благодарность фестиваля столичной знаменитости Баксту. Молодые устроительницы от лица города задним числом попытались оспорить фантастическую, с их точки зрения, сумму; Бакст умело, решительно и хладнокровно пресек эти попытки.
— Помните, как сказал Хэмингуэй, — глядя мимо Алены, сказал Бакст. — Я сожалею только о том, чего не произошло.
— А уж это кому чего не хватает, — пришел на помощь Алене ее сосед по столу, молодой человек с модным самоуверенным выражением лица и очень короткой стрижкой. — Молодость мечтает о благоразумии. Старость тоскует по способности совершать ошибкам.
Алена и молодой человек весело переглянулись, чувствуя солидарность молодых перед авторитетом старших, и охотно рассмеялись.
За столом возникла заминка: говорить о старости сорокапятилетнему красавцу Баксту было откровенной дерзостью.
На мгновение на скулах Бакста резко обозначились желваки, но уже в следующую минуту он улыбнулся — смешно было бы ему, Баксту, обмениваться колкостями с несмышлеными детьми. Ничего не поделаешь, складно сказано. Приходится временно уступать молодому поколению, но мы еще посмотрим, чья возьмет. Бакст улыбнулся простоватой и плутовской улыбкой гоголевского Ноздрева, также широко известной по афишам и фотографиям.
Два официанта между тем подготовили на вспомогательном столике подносы и начали обносить присутствующих закусками.
Я отметил, что Бакст по–европейски выбрал овощной салат и попросил принести ему минеральную воду вместо сока. Вздохнув, я покосился на свои исключительно вкусные, но совсем не диетические блинчики с беконом — фирменное блюдо ресторана.
Пили водку. Бакст, невнимательно стукнул ножкой своей рюмки об рюмки соседа справа и слева и посмотрел поверх стола.
— Выпьем за молодость и благословенные ошибки, которые она совершает, — провозгласил он и с шутливой церемонностью качнул рюмкой в сторону красивой Алены и ее стриженого защитника.
Те в ответ не менее церемонно подняли свои бокалы.
— Все дело в том, — заговорил Бакст, выпив и умело забросав жар во рту кружками помидора, — что здесь, среди молодеческой удали и азарта, мне отчего–то все время вспоминается одна давняя история. История, представьте себе, любовная.
А вспоминается потому, что приключилась она со мной в студенчестве, когда я был молод, легкомыслен и легко совершал неосмотрительные шаги.
Учился я в институте кинематографии и жил в его знаменитом общежитии. Многое уже было сказано о небывалой атмосфере этого общежития. Представьте себе две сотни молодых людей с амбициями гениев, собранных под одной крышей и живущих по четыре штуки в комнате.
Студенческие вечеринки. Ниспровержение кумиров и сотрясение устоев. Марсель Пруст — гениально, Толстой с Достоевским — барахло. Старье на свалку! Мы — вот надежда переживающего кризис искусства. Мы привнесем туда свое, настоящее. Вдохнем жизнь в дряблого монстра! Мы чувствуем пульс нового!
Споры были жаркими. Естественно, кинематограф новой волны… Естественно, Годар… Естественно, Бунюэль…
У меня был полосатый шарф, связанный к моему дню рождения одной из подружек. Самый длинный в общежитии — четыре метра, не больше не меньше. Сейчас спроси, зачем? — не вспомню.
Удивительное время. И удивительная обстановка.
Она оказалась гостьей на одной из наших вечеринок — сидела где–то в уголке, вертела в руках сунутый кем–то стакан с дешевым вином, иногда подносила к губам… С любопытством смотрела то на одного бойкого оратора, то на другого. Слушала… Иногда согласно кивала… Сама не высказывалась. Впрочем, в нашей горластой компании не так просто было вставить слово.
Мы как–то сразу выделили друг друга. Всегда пытаешься объяснить, что вызывает симпатию к женщине. И почти всегда это оказывается невозможным. Мужчина реагирует на что–то неуловимое: тембр голоса, интонации, жесты… На неведомое поле, ауру — видимо, каждый на свое. В ней ощущалась необъяснимая уютность, интерес и приязнь к жизни… Она смотрела по сторонам с удовольствием, и слушала с удовольствием, и даже сомнительное вино по рупь с чем–то прихлебывала без отвращения… Кроме того, я чувствовал, что тоже ей нравлюсь. А это всегда подкупает…
Спор, повертевшись вокруг других предметов, неожиданно перешел к любви. И сделался особенно горячим.
Все ораторы высказывались в том роде, что любви, о которой писали в классических романах больше не существует. То есть, в принципе, она, возможно, и есть, и где–то скитается в мире твоя пара, твой идеальный человек, но в наш усложненный век, век анализа и рефлексии, почти невозможно найти эту пару среди миллионов окружающих.
Любовь Ромео и Вертера осталась где–то в прошлых веках, веках условностей и романтики. Такая любовь цельных, но — прямо скажем — упрощенных натур, была, скорее, миражом, самовнушением. Барышни и молодые люди жили уединенно в своих поместьях, опутанные с ног до головы различными табу и нормами приличий, день и ночь читали романы о любви и искренне верили, что первый встречный и есть их единственный суженый, их данная Богом половинка.
Можно ли ожидать такую наивность и примитивизм от современного человека, читавшего Фрейда и ему подобных? Вообще, современный человек намного более утончен, раним и независим. Он внимательнее относится к своим чувствам, и более щепетилен в духовной жизни. Для него на первое место выходят полутона, нюансы… Гармония двоих теперь требует совпадения гораздо большего количества зубчиков и шестеренок.
Примите во внимание сексуальное просвещение, превратившее вековую тайну отношений мужчины и женщины в науку об эротических зонах и видах оргазма, учтите изменение общественного мнения о внебрачной половой жизни, вспомните широкое применение контрацептивов, существенно сместившее акценты в отношениях между мужчиной и женщиной — и вы поймете, что старой любви нет больше места. А наш сладкий мучитель кинематограф, показавший тысячи раз под разными соусами каждую секунду процесса, который казался прежде интимным и даже священным? Ничего не поделаешь, граждане, мы живем в век сексуальной революции!
Так или примерно так высказывались собравшиеся, убежденные что и в этой области жизни им выпало наконец–то вывести человечество из тупика на верную дорогу. Громче всех говорил мой приятель и сосед по комнате Пистон, щуплый и довольно невзрачный молодой человек, носивший для солидности роговые очки и страдавший от юношеской нечистоты кожи. По природе Пистон был бунтарем и новатором. Он не хотел принимать мир в его существующих формах, отрицал их и искал другие. Думаю, ему было уготовлено место во главе какого–нибудь революционного движения или нового религиозного учения.
«Итак, любви, как ее описывают в романах, на самом деле не существует! — провозглашал Пистон. — Это ясно, как божий день. Но не надо расстраиваться, товарищи! Еще не известно, потеряли мы от этого или приобрели!»
По мнению Пистона, разрушив обветшавший и потраченный молью фетиш священной любви, мы тем самым освободили для вольного проявления секс — одну из важнейших физиологических потребностей организма и источник многих удовольствий. Мужчины и женщины созданы разнополыми, чтобы получать удовольствие — зачем делать из этого проблему? Мы получили возможность говорить об этом просто и рационально. У тебя есть эта потребность, у меня есть — так почему нам не быть вместе? Тебе хорошо со мной, мне хорошо с тобой. Зачем нам быть врозь?
Слушатели со смехом соглашались с Пистоном.
«Отбросим нелепые условности, унижающие свободного человека! — призывал Пистон. — Сколько несчастных браков, заключенных по слепоте или заблуждению, мы избежим! Какую свободу понять друг друга и самого себя приобретем! Раскрепостим истинные чувства и дадим им проявляться во всей полноте и естественности. Это ли не будет прекрасно!“
Нужно сказать, что Пистон умел излагать убедительно.
Я заметил, что она слушала с интересом, вместе со всеми смеялась, вместе со всеми согласно кивала. Слова Пистона да и сама атмосфера наших споров казались ей забавными. Несколько раз я ловил ее развеселившийся взгляд.
Покончив с животрепещущим предметом любви, перешли к обсуждению летних планов.
А дело, надо сказать, было в середине июня, сразу по окончании сессии. Собирались мы вместе, возможно, последний раз перед тем, как разъехаться кто куда. Кто–то уезжал на Алтай, кто–то автостопом в Крым, кто–то — счастливчик — в Болгарию.
Я же оставался в городе. Меня, студента–второкурсника, взял тогда сниматься в свою картину очень известный режиссер, даже имя которого нельзя было произнести без трепета. Взял, конечно же, на смехотворно маленькую роль, почти что в эпизод, но даже и это было чудовищным везением. Из суеверия я до поры до времени никому ничего не говорил. А тогда даже наоборот, как бы посетовал на судьбу:
— А мне, вот, приходится оставаться в духоте и пыли. Обидно… Один, наверное, такой.
Мне посочувствовали.
— Отчего же один, — раздался вдруг низкий хрипловатый голос, и я с удивлением увидел, что говорит она. — Я тоже почти все лето пробуду в городе.
Я внимательно на нее посмотрел. Она как ни в чем не бывало прямо встретила мой взгляд.
— Значит вам сам бог велел дружить, — заключил Пистон, едва ли не потирая руки от того, что его теории прямо на глазах воплощаются в жизнь.
Мы с ней оказались в центре всеобщего внимания.
— А как у тебя с жилищными условиями? Встречаться есть где? — как можно более небрежно спросил я.
Она широко распахнула глаза от моей наглости, но уже в следующую секунду слегка хмыкнула и в тон мне беспечно пожала плечом — мол, какие проблемы.
— Тогда не сочти за труд, запиши номер телефончика.
Аудитория встретила наш диалог с одобрением. В особенности Пистон.
Она пожала плечом — подумаешь, испугал — стремительным летучим почерком написала наискось салфетки номер и имя, скатала салфетку в шарик и щелчком пульнула шарик через весь стол мне.
— Спасибо, — сказал я и подчеркнуто небрежно, даже не прочитав имени, сунул шарик в карман.
Лишь вечером, оставшись один, я аккуратно достал из кармана скомканную бумажку, тщательно расправил ее и под косо записанным телефонным номером прочитал: Татьяна. «Так… — отчего–то с волнением подумал я. — Ужель та самая Татьяна?»
Помню, я специально выждал некоторую паузу перед тем, как позвонить, дня три. Чтобы мой звонок не выглядел слишком нетерпеливым и чтобы не создалось впечатление, что я придаю знакомству слишком большое значение. Большее, чем позволяет современное отношение к любви.
Мне показалось, что она обрадовалась услышать мой голос, хотя постаралась этого не выдать.
— Может быть, встретимся? — почти сразу предложил я.
— Сегодня у меня священный день, я иду в парикмахерскую… — сказала она. — А вот завтра…
— О’кей!
И мы встретились на следующий день. Я, помню, жутко волновался. Как не волновался никогда раньше.
Мы погуляли по городу, выяснив, что нам нравятся одни и те же места. Поболтали обо всяких пустяках. Проходя мимо, забрели в зоопарк. В то время мы, студенты, ходили в зоопарк готовиться к этюдам по сценическому мастерству. Я водил ее от клетки к клетке, время от времени изображая то льва, то павлина… Она смеялась… После зоопарка мы поужинали в кафе, выпили вина…
Перед ее домом я спросил небрежно:
— Может быть, тебе пригласить меня на чашку кофе?
Она подумала немного и пригласила. И, как сказали бы в прошлом веке, в тот же вечер стала моей. Причем, в духе времени это произошло легко и просто.
Оказалось, что ее родители, известные среди театральных профессионалов люди, кажется, художники, на все лето уехали со своим театром в гастрольную поездку.
— Так что я теперь интересная девушка без обязательств и проблем, — пошутила она.
— Отлично, — нарочито небрежно сказал я. — Тогда, может быть, я стану жуть у тебя? Здесь не найдется лишней зубной щетки? Пижама мне не нужна.
Она рассмеялась моим словам. Я остался.
Оказалось, что она учится в университете искусствоведению. А в городе дожидается отъезда одной балетной труппы в Эдинбург. Родители пристроили ее в эту труппу переводчицей. Это было неслыхано: тогда, вы помните, почти невозможно было попасть за границу.
— Эдинбург — это в Англии? — ревниво поинтересовался я.
— В Шотландии, — сказала она.
— А на каком языке там говорят?
Она рассмеялась.
— На английском.
— Ты владеешь? — спросил я.
— Владею, — просто ответила она. Как будто в этом не было ничего особенного.
Я промолчал.
Мы стали жить вместе.
Институтские занятия закончились, съемки еще не начались, делать нам было, в общем, нечего.
Надеюсь, вам не нужно рассказывать, чем занимаются молодые, здоровые, необремененные обязательствами, приятные друг другу молодые люди, обнаружив, что их тела могут получать удовольствие друг от друга. У меня был кое–какой сексуальный опыт, оказалось, что у нее тоже. Главное же, мы сошлись в самодовольно–пытливо–изобретательном отношении к этому приятному вопросу, жадно добирая в наш багаж то, чего там еще не было. Впрочем, кто из нас не знает это молодое «еще?», «а если еще?», «а если и теперь еще?» в дополнению к «хорошо!», «а так? — тоже хорошо!» «а вот так!!! — надо же, тоже хорошо!»