Бакст улыбнулся широко известной в его исполнении гусарской улыбкой Дениса Давыдова и обвел глазами улыбающихся слушателей.
— Оглядываясь назад с расстояния своего опыта, — заметил он, — я понимаю, что мы просто любили друг друга… Но тогда… Как вы помните, студенческое мнение приговорило, что любви нет более в этом мире!..
Удивительное было время!.. Эта беззаботность, молодое упругое ощущение радости бытия, ожидание от жизни только радости и счастья.
Два молодых тела, спящие переплетясь, как одно живое существо. Чудо сердец, подхватывающих ритм друг друга и бьющихся в унисон…
Помню, как мы завтракали вдвоем, кое–как прикрывшись одеждой, и каждая клеточка была промыта и опустошена, а каждый нерв раскручен и успокоен… Хлеб, мед, кофе… Помните, какой прекрасный аппетит бывает в такие часы…
— Тебе хорошо со мной? — спрашивал я.
— Хорошо, — отвечала она.
И мне тоже было очень хорошо.
— А может быть, это у тебя любовь? — шутил я.
Она смеялась.
— Ишь, размечтался!..
Честно говоря, не помню, что мы делали кроме этого. В общем, ничего. Ждали…
Гуляли по городу. Лето выдалось нежаркое, с частыми теплыми короткими дождиками, которые мы пережидали в кафе или просто меж колонн какой–нибудь ротонды в парке. Типичное лето наших широт. Она жила в центре города, поэтому декорациями нашим прогулкам были ажурные решетки и классические портики минувших веков. Помню, парящий и высыхающий на глазах асфальт… Нежные городские радуги, перекинувшиеся как–нибудь между золоченым округлым куполом и тонким шпилем.
Нашим излюбленным местом были парки, с чинными дорожками меж заборов, одетыми в гранит речками и канавками, тонкими мостиками над ними. По дну протоков стояли вытянувшиеся в течении водоросли. Кусты на берегах отражались в смоляной воде. Не припомню, о чем мы разговаривали, возможно, ни о чем. Просто сидели обнявшись возле какого–нибудь корта, слушая чмокающие удары ракеток по мячу…
Говорили ли мы о том, что переживаем? Думаю, что нет. Думаю, даже не отдавали себе отчет в том, как нам хорошо вместе. Молодость беспечна. Она считает, что счастье — естественное состояние человека, что оно будет вечно, и если раньше его почему–то не было, то это лишь по ошибке, потому что счастье задержалось в дороге.
Бакст сделал паузу для того, чтобы разжечь сигарету и дать слушателям возможность прочувствовать сказанное. Официант, уже некоторое время дожидавшийся над его плечом, использовал паузу для того, чтобы забрать опустевшую тарелку и поставить горячее.
Случайно мой взгляд упал на Алену, и я заметил, что она слушает Бакста с интересом, хотя ее лицо и сохраняет немного недоверчивое выражение.
— Между тем, — продолжал Бакст, — лето перевалило за свою вершину и по неуловимым признакам стало заметно, как оно покатило на убыль.
Нам было по–прежнему хорошо, несмотря на то, что острота первых впечатлений притупилась. Тот дивный пленительный остров любви, который мы жадно исследовали, был, в конце концов, более или менее изучен. По–хозяйски, как старожилы, наслаждались мы теперь его роскошествами: забредали поваляться на мягком лужке, или весело пробегали по молодой рощице, или с разбега бросались в холодный прозрачный поток. Быть старожилами тоже неплохо.
— Кстати, — спросил я ее однажды. — А когда твой театр уезжает в Эдинбург?
Она как–то очень беспечно махнула рукой.
— Что это значит? — не понял я.
— Он уже уехал.
— Как уехал? А ты?
— А я, как видишь, осталась, — рассмеялась она, но в ее глазах мелькнуло болезненное выражение.
Не знаю почему, но я опять не стал ее спрашивать. И она больше ничего не сказала.
Наконец начались мои съемки. «Мои съемки» — громко сказано. По режиссерской ведомости мое участие, как помню, сводилось к полутора съемочным дням. Но я старался проводить на площадке как можно больше времени, приглядываясь к работе режиссера, перенимая опыт других артистов, среди которых были весьма известные.
Она встречала меня. Сидела на скамейке возле студии, читала книгу.
Я часто задерживался и приходил поздно, возбужденный, уставший и голодный. Невнимательно ел то, что она приготовила, почти не замечая, что именно. Возбужденно рассказывал о новых впечатлениях. Она старалась слушать участливо. Иногда, упав головой на подушку, я засыпал, не дождавшись ее из душа.
Как–то раз я особенно задержался после проводов домой одного киевлянина. Пришел к ней уже после двенадцати. И с удивлением обнаружил, что она не спит, а читает книжку в углу дивана, а посреди комнаты стоит накрытый со свечами стол.
— У нас праздник? — удивился я.
— Так, ерунда, — сказала она и поднялась, чтобы перенести посуду на кухню.
— У тебя день рождения? — не очень находчиво предположил я.
Она отрицательно помотала головой.
— Тогда что?
— Ничего. Не обращай внимания.
В холодильнике оказалась бутылка шампанского. Я увидел, что она испекла торт.
Я стал настаивать, и после долгих уговоров она сообщила, что сегодня исполнился ровно месяц со дня нашего знакомства.
— Впрочем, — добавила она, — это, конечно же, ерунда. Не обращай внимания.
— Нет, нет! — запротестовал я. — Это важно. Как я мог забыть! Устраиваем пир горой!
Той ночью мы любили друг друга особенно горячо.
Так закончился июль и начался август. Летний этап съемок, в котором я участвовал, завершился. Больше я не был нужен. Давно остались позади самая короткая ночь, вечера становились все темнее и темнее… И как всегда, от этого становилось грустно, было жаль уходящего короткого лета, временами появлялось ощущение, что ты ждал от него большего.
Замаячило где–то впереди возвращение ее родителей и, соответственно, окончание нашей безоблачной жизни. О том, что будет дальше, мы как–то не говорили. Что толку? Правда, она становилась все более и более задумчивой. Несколько раз, проснувшись в темноте, я не обнаруживал ее рядом с собой, она не спала, сидела не кухне. И я отчего–то не вставал выяснять, в чем дело, а поворачивался на другой бок и засыпал.
А однажды вечером позвонил, а потом зашел в гости Пистон.
— Как, вы все еще вместе? — удивленно спросил он и неодобрительно покачал головой.
Мы вынужден были признать, что да, все еще вместе.
Сам Пистон минувшие недели провел очень напряженно и плодотворно. Он объехал всю Прибалтику, изучая передовой опыт наших ближайших соседей, побывал почти во всех крупных городах и университетских общежитиях. В Таллинне познакомился со свободной коммуной, где пять молодых людей и три девушки жили одной общей семьей. «Молодцы ребята!» — горячо высказался о коммуне Пистон.
Но сейчас — Пистон это чувствовал — обстоятельства требовали его присутствия в Новом Афоне, на студенческой базе отдыха. До него дошли слухи, что нравы там в последнее время обрели крайнюю степень свободы. Девушки на пляже все поголовно отказываются носить купальники, вечерами на танцах творится что–то несусветное… Афинские ночи! В общем, Пистон обязательно должен там побывать, чтобы все увидеть своими глазами, осмыслить и по возможности возглавить.
Мне вдруг вспомнился Кавказ, студенческая базы отдыха в Новом Афоне, на которой я побывал в предыдущем году. Черноморское побережье, море с медузами, солнце, горячий пляж, песчинки в волосах и обуви…
— Поедешь со мной? — строго глядя на меня, вдруг спросил Пистон. — Я думаю, там нужно попробовать опыт таллинских коммун. Мне очень понадобится твоя помощь.
Я взглянул на Татьяну. Она смотрела в сторону.
— Поедем? — спросил я ее.
Она встала, чтобы поставить на огонь чайник.
— Чтобы образовывать коммуны? — невесело усмехнувшись, спросила она.
— Почему обязательно коммуны?.. — отчего–то обиделся я.
Она помолчала. Пистон взыскательно ожидал нашего решения.
— Знаешь, — наконец сказала она. — Если тебе хочется, поезжай один. Я не поеду. Мне родителей нужно дождаться… Да и вообще… Дела скопились…
— Вот и хорошо, — жизнерадостно подытожил Пистон.
Я посмотрел на нее пристально, стараясь понять, с каким чувством она это говорит. Татьяна избегала моих глаз.
Я стал собираться.
— Когда вернешься — позвони, — легко сказал она в дверях.
— Конечно, позвоню, — сказал я, как о само собой разумеющемся.
И уехал.
Теперь сам не могу понять, зачем. Какого черта мне нужно было в этом Афоне? И причем здесь был Пистон? Ведь мы любили друг друга и были счастливы. И какое значение имели все эти теории современной любви, разговоры об утонченности человека двадцатого века, шестеренках и зубчиках…
Бакст умолк и в трагической задумчивости уставился на остывающий лангет. Потом, действуя, скорее, машинально, взял нож и вилку и начал есть.
Бакст умолк и в трагической задумчивости уставился на остывающий лангет. Потом, действуя, скорее, машинально, взял нож и вилку и начал есть.
— А дальше? — спросил кто–то из присутствующих.
— Дальше? — рассеянно переспросил Бакст. — А дальше ничего не было. Мы съездили в Новый Афон, и, нужно сказать, неудачно. Там сменились отдыхающие, и новая смена оказалась на удивление скучной. Не было ни одной мало–мальски интересной девчонки. А уж думать о каких–то афинских ночах было просто смешно.
Мы вернулись почти в сентябре, и сразу навалились какие–то дела — сейчас смешно вспомнить, что могло быть важнее того, чтобы вновь с ней встретиться. А когда я собрался позвонить, то вдруг сообразил, что прошло почти три месяца, и она уже, наверное, Бог знает что обо мне думает. Страшно разволновался и… и не позвонил. Уговорил себя, что теперь это уже неприлично, что она вряд ли придавала больше значение нашей связи и теперь, наверняка, уже забыла меня… Вот как–нибудь она придет в общежитие, мы встретимся, и тогда…
Но она в общежитие больше никогда не пришла…
Бакст умолк, и за столом воцарилось молчание.
Присутствующие занялись едой, каждый думая о чем–то своем, время от времени поглядывая на Бакста. Лирическая и интимная история, в твоем присутствии рассказанная о себе знаменитостью, всегда вызывает симпатию. Но кроме этого, у каждого оказалось о чем подумать. У кого о грустном, у кого о приятном.
Лично я думал о том, насколько Бакст сам верит в то, что рассказывает, в свою интерпретацию происходившего тогда. Насколько он верит, что та девочка разделяла его взгляд на происходящее, исповедовала любовь, свободную от условностей. Думал о том, что она, скорее всего, видела события того времени совсем по–другому.
Пытался ее представить… Глаза, волосы, низкий хрипловатый голос… Она, наверное, в самом деле любила того цепкого, напористого человека. Любила и чувствовала, чем все кончится в один прекрасный день… И мужественно встретила час, когда он ее безжалостно бросил, возможно, почувствовав, что отношения зашли слишком далеко и грозят стать обузой.
Я смотрел на сухое, собранное лицо Бакста. На жесткие складки в углах губ, на морщины возле глаз… Лицо, столь живое и привлекательное в кадре, сейчас, когда Бакст задумался и не контролировал его выражение, было жестким и неприятным. В нем угадывались следы постоянной борьбы, непростого пути к успеху.
Я подумал о том, что за все в жизни приходится платить. Что наверняка блестящая, успешная жизнь Бакста сплошь состояла из перепутий, когда нужно было выбрать одно из двух: или движение к цели или личное счастье, любовь, дружбу. Он безусловно был славным малым, тянулся к людям и искренне их любил, жадно перенимал от них все самое интересное, впитывал их черты, судьбы, характеры; к нему тянулись в ответ, он был душой компании, обаятельным и легким, — но до тех пор, пока его планида не требовала жертв. А когда требовала, когда кто–то или что–то начинал его связывать, мешал его движению вперед, он бывал безжалостен и груб.
А в итоге перед нами сидел знаменитый, удачливый, не бедный, но, совершенно очевидно, — одинокий человек… Сидел и с тоской вспоминал какую–то давнюю девочку, девочку из своей молодости… Вспоминал, как что–то удивительное и единственно важное…
А еще я снисходительно — признаюсь, снисходительно — подумал, что с сорокалетним Бакстом, победителем, звездой, почти гением, возраст играет те же шуточки, что и с обычными людьми: неожиданные ощущения неудовлетворенности, тоска по молодости, тоскливый холодок первых предчувствий старости и болезней…
Я огляделся по сторонам. Наши спутники ели, почти не переговариваясь между собой. Красивая Алена сидела, задумчиво вертя в руке стакан.
Бакст не обращал ни на кого внимания, чертя ножом какие–то узоры на лежащей на столе салфетке, одна бровь приподнята (по–мефистофельски), и что–то неуловимое в выражении его лица и в позе подсказывало, что это еще не конец рассказа, что это лишь пауза, после которой последует неожиданный финал.
Я вздохнул. Бакст, судя по всему, чувствовал, что его рассказ недостаточно сюжетен, что в нем слишком много прилагательных и слишком мало глаголов. И, очевидно, собирался придать рассказу завершенность и выпуклость, ввести эффектный ход.
Не нарушая красноречивой задумчивости, Бакст взялся за бутылку, невнимательно махнул ее донышком в сторону соседа справа и соседа слева, предлагая им выпить, не дождался ответа и налил только себе.
Он выпил, поморщившись, заел остатком лангета и затуманившимся взглядом обвел слушателей.
— И представляете, — как бы даже удивленно сказал он. — Эта старая история имела удивительное продолжение.
Я еще раз вздохнул.
— Выпало мне недавно под Новый год лететь в Мадрид по какому–то фестивальному делу, — продолжил Бакст. — Поездка случилась неожиданно, сломав все планы, к тому же в последний момент вышла досадная суматоха с визами и билетами, я все время спешил и все же опаздывал. Наконец все утряслось, я вылетел с пересадкой в Праге.
Но прилетев в Прагу в самый что ни на есть канун праздника, я, к своему изумлению, застаю там полную неразбериху — то ли забастовка авиадиспетчеров, то ли авария на взлетной полосе — ничего не понять.
Уже много часов царит невообразимый хаос. На воздушных линиях все спуталось, все расписания пошли к черту, везде народ и сваленные в кучи вещи, носятся оставленные без присмотра дети; в ресторанах чад и копоть, взмыленные официанты мечутся и пытаются накормить всех скопившихся, столики выносят прямо в залы ожидания, люди волнуются на разных языках — в общем, вавилонское столпотворение. А приближается, еще раз замечу, Рождество.
Я перестал жевать и внимательно посмотрел на Бакста. Что–то в его истории показалось мне подозрительным. Бакст, как ни в чем не бывало, продолжал.
— Я тоже было принялся метаться вместе со всеми и что–то требовать. Трясти какими–то бумагами и доказывать, что именно мне нужно лететь немедленно, что без меня все развалится и не состоится. Но через некоторое время одумался и понял, что поделать ничего невозможно. Руководство аэропорта бьется изо всех сил, проблему скоро решат, рейсы возобновятся и нужно просто ждать.
Оглядевшись вокруг, я обнаружил, что аэропорт вокруг просторный, современный, народ подобрался самый пестрый и живописный, авиакомпании наперебой предлагают в компенсацию задержке бесплатные услуги, а сервис повсюду, заметьте, европейский. Так что, раз уж все равно опоздал к открытию мадридского фестиваля, то не будет большой беды провести в этом шумном месте несколько праздных часов.
«Приведу себя в порядок, а потом изрядно выпью и закушу,” — с удовольствием подумал я. И тотчас приступил к осуществлению плана. Пристроил кое–как в зале бизнес–класса свои вещи, сменил костюм на мягкий свитер. Побрился в парикмахерской, освежил лицо и волосы и почувствовал себя помолодевшим на двадцать лет.
Нашел свободное место в кафе, у стойки, рядом с окном, залепленным языками снега, под телевизором, передающим выпуск новостей СNN. Выпил раз, потом второй, просмотрел иностранную газету. Перекинулся парой английских слов с соседом справа от себя и окончательно пришел в хорошее расположение духа.
И уже стал подумывать о том, чем бы таким необычным побаловать себя из еды, как услышал за спиной страшно знакомый, чудесный голос. Тут я конечно «порывисто» обернулся — и, можете представить, кого увидел перед собой? Мою Татьяну.
Бакст сделал паузу, подчеркивая уникальность ситуации. А я откинулся на спинку стула и уставился на него с изумлением — я узнал знакомые с молодых лет фразы. Мало того, что финал Бакста явно заворачивал на давно проторенную в классической литературе дорожку, так теперь он попросту отдавал бессовестным плагиатом. Бакст бросил на меня короткий недовольный взгляд и продолжал:
— В первую секунду я даже слова не мог произнести, только таращился на нее радостно и с изумлением. А она — вот что значит женщина, — даже бровью не повела. «Сколько лет, сколько зим! — говорит. — Вот так встреча! Какими судьбами?» Причем, по глазам видно, что в самом деле рада, но говорит об этом как–то уж чересчур просто, будто ничего и не было между нами. И держится совсем не с той манерой, что прежде, а уверенно, светски, — и представьте, как–то даже насмешливо. А я — стыдно сказать — отчего–то смутился. Может быть, оттого, что Татьяна моя как–то удивительно расцвела, и по обращению видно, что вращается в самых высоких сферах. Соответственно и одета: просто, дорого и с безупречным вкусом. Я восхищенно припал к ее руке…
А она чуть отступает в сторону и как ни в чем ни бывало говорит: «Познакомьтесь, кстати, с моим мужем,” — и за ее плечом я замечаю средних лет иностранца, с необыкновенно благородным, открытым и мужественным лицом.