Le diable noir - Сергей Игнатьев

Сергей Игнатьев

Le diable noir

Я узнал его, едва войдя в избу.

Из стылого осеннего ненастья и шорохов палой листвы я вошел в тепло, затворил дверь. На миг расслабился… И сразу же увидел его. И узнал.

Невозможно забыть лицо человека, однажды спасшего вам жизнь.

В ставку Денисова близ Городища я прибыл, сопроводив в Калугу пленных. Вернулся с дурными вестями — в имении своей тетки, во Владимирской губернии, умер князь Багратион.

Мой батюшка бился вместе с Петром Ивановичем против турок на левом берегу Дуная. Сам я находился адъютантом при князе в Бородинском деле. Видел, как он возглавил контратаку на флешах, как был поражен в ногу осколком ядра, как солдаты выносили его из боя на руках — в парадном мундире, при крестах и звездах, в белых перчатках. Смертельно бледный, закусивши губу, он всё порывался обратно, отдавал последние приказания… Затем скрылся от меня в пороховых дымах — как скрылся, смешался в памяти весь тот кровавый день.

Последние вести о Багратионе, которые получила наша партия, гласили, что князь пошел на поправку — уже передвигается на костылях по комнате. Мы шумно отпраздновали это известие.

И вот, узнав о занятии Москвы французом, Багратион пришел в ярость, сорвал с себя бинты. Побеспокоив раны, вызвал гангрену, от которой скончался 12 сентября. Невосполнимая потеря для Отечества, для армии.

Я не знал, как преподнести эту весть командиру.

Мне сказали, что Денисов находится при захваченном одним из наших пикетов то ли французском лазутчике, то ли беглом пленном. Подробностей никто не знал. Командир как засветло заперся с ним в крайней избе вместе с нашим медиком Гельнером, так еще и не выходил.

Не желая откладывать исполнение своего мрачного долга, я пошел прямиком к командиру.

Войдя, сперва увидел Гельнера, колдовавшего возле раненого, которого положили на застеленную буркой лавку.

Всё положение тела несчастного было какое-то перекрученное, изломанное. Забинтованная голова откинута на смятые разномастные подушки. Кадык выставлен, тонкая черта усов над воспаленными, искусанными губами, испачканными пеной. Темные пряди, зачесанные на виски на манер императора Александра, блестели от пота.

Он ничем не напоминал того блестящего гусарского поручика, которому я обязан был жизнью. Отчаянный кавалерист, влетевший в мою жизнь на гнедом жеребце как чудесный спаситель. Явивший себя на Курганной высоте — призрак войны в разрывах черного дыма, под гром канонады, посреди заваленного телами смертного поля…

Но я сразу узнал его. А узнав — так и замер на пороге.

— Никак знаком с нашим гостем, Вихров?

Денисов, поймав безумный отблеск моего взгляда, в который раз подтвердил свои прорицательские способности. В войсках говорили, что он гадает по звездам и внимает голосам птиц, с неизменной удачей выбирая места для вылазок. Раз за разом атакуя растянутую от границ до самой Москвы «Великую армию» в мягкое подбрюшье, кровоточащее от наших непрестанных укусов.

Подполковник Денисов, командир нашей партии, был облачен в черный кафтан и высокие охотничьи сапоги. Смоляные кудри в беспорядке, в проборе — тонкая седая прядь. Короткая татарская бородка, крутой разлет бровей, живые темные глаза. Шиллеровский тип, излюбленный немецкими поэтами-романтиками благородный разбойник. Он невозмутимо курил в углу, сжимая в пальцах длинный мундштук турецкой трубки. Сидел в кресле-качалке, неведомо каким ветром занесенном в эту крестьянскую избу. Впрочем, как раз ведомо… Тем же ветром, каким занесло сюда, в глубь стылых осенних лесов, и всех нас… Злой и колючий, гибельный для неприятеля, ветер русской «Малой войны».

Я козырнул, собираясь доложить Денисову по форме, но тут заговорил больной. Он бредил:

— Откликнувшись на зов огней в чернильной тьме, мы вышли за пределы мелового круга. Мы потянулись к неведомым звездам, побрели непроторенными тропами. Мы желали обрести вечность, желали обмануть время. Быть, не прекращаясь. Продолжаться — неизменными. Мечтали жить…

Раненый смолк. Я, Гельнер и Денисов переглянулись.

Я поймал себя на том, что так и стою возле порога, вскинув ладонь к козырьку кивера, приветствуя Денисова. Смутившись, я опустил руку.

— Знакомы, Василий Давыдыч, — кивнул я. — Это поручик Ржевский. Он спас мне жизнь.

Странно, но мне толком не запомнился тот день. День, когда я едва не погиб, когда мне предначертано было погибнуть. День, что переменил не только мою жизнь, но и всю историю Отечества.

Воспоминания, на манер лоскутного одеяла, соткались из сбивчивых рассказов очевидцев, из солдатских баек у костра, из официальных воззваний и бюллетеней.

Но что делал я сам? Где был? Всё укутал кровавый туман.

Будто милосердная память поспешила скрыть произошедшее, сохранив мне рассудок. Лишь во снах она возвращала меня туда, добавляя новых стежков к лоскутному одеялу, но утром кошмар развеивался. Пропуская сквозь прикрытые ресницы рассветный луч, я с облегчением вспоминал, что тот день уже в прошлом, он миновал. Я остался в живых.

Как это было? Раннее утро 26 августа 1812 года разорвала пополам канонада сотни французских орудий, бьющих по левому флангу, выбранному Наполеоном для главного удара. Ужасающая какофония. Казалось, зловещая комета, наблюдаемая повсеместно в канун роковой бородинской поры, стремительно обрушилась на Семеновские флеши, потрясая и оглушая, повергая в трепет и оцепенение.

Я был вне себя. Ярил Черняша, хотел скорее получить донесение чрезвычайной важности, сорваться с места! Мне был тесен доломан, воротник давил на горло. Бездействие непереносимо. Я сходил с ума.

Первую атаку на флеши близ Семеновского, которые нам предстояло держать, рассеял плотный артиллерийский огонь. Вторым приступом неприятелю удалось захватить левую флешь. Они показались совсем близко: в разрывах дыма блеснули орлы на киверах, безумно вытаращенные глаза на закопченных лицах. Наша пехота устремилась им навстречу, пошел штыковой бой.

В ушах моих еще звучал отрывистый голос Петра Ивановича: «Вихров, скачи к командующему, живее», а Черняш уже во весь опор нес меня к Горкам. Я и досадовал, что покидаю опаснейший участок боя, не успев зацепить кончиком сабли ни единого красного эполета, и в то же время был счастлив, сломя голову несся исполнить поручение. Я в сражении! Я исполняю свой долг! В голову лезло неуместное: если бы теперь меня видела Лиза!

Я вернулся к четвертой атаке флешей, с подкреплениями. В те минуты схватка кипела на всех ключевых позициях — по Старой Смоленской дороге наши удерживали польский корпус, на Курганной высоте — итальянцев вице-короля. Мы бились с половиной Европы, присягнувшей золотой наполеоновской пчеле, золотому французскому орлу. Один на один сошлись с армией в двунадесять языков.

Семь атак на флеши. Они смешались в моем сознании — в звоне стали, визге картечи, криках раненых, отрывистых напевах флейты и рокоте барабанов… Я видел, как молодой генерал Тучков, со знаменем в руках, встретил грудью картечь. Как кипел ближний бой, штыки ломались, озверелые люди, черные от копоти, как черти в преисподней, зубами и когтями цеплялись за каждый клочок земли. Как разбивались ровные цепи по-парадному блестящих, будто оловянных солдатиков, превращались в толпы кричащих, залитых кровью безумцев. Как накатывали штормовыми волнами, сбивались с галопа пестрые кавалеристы — кирасиры, закованные в сталь, точно средневековые рыцари; ощетинившиеся лесом пик уланы в четырехугольных шапках; с гиканьем летели отчаянные гусары; тонули в клубах порохового дыма драгуны…

В полдень на флеши началась восьмая атака. Багратион был в центре событий. Я старался быть ближе к нему. Я кричал, как все, я стрелял, как все, я рубил кого-то саблей… Кажется… Не помню точно. Я видел, как Багратион покачнулся, раненный в бедро. Атака продолжалась, наши неслись вперед, преследуя отступающих французов с громогласным «ура».

Затем отступали уже мы, следуя приказу, сохраняя порядки, отстреливаясь и огрызаясь. Артиллерия прикрывала нас — превращая в щепу остатки живописных березовых рощиц, кромсая не успевшие еще отцвести просторные поля, ровняя с землей редуты, саму землю выворачивая пластами глины, превращая в кровавое месиво трупы наших и французов, слоями лежащие вокруг Семеновских флешей.

Мы отошли за Семеновский овраг. Командование левым флангом принял Дохтуров. Коренастый, обстоятельный, он сидел на барабане, глядя через подзорную трубу, как французы суетятся на занятых флешах, разворачивая конные батареи. Он смотрел на них хмуро и спокойно, а траву вокруг пригорка секли случайные осколки и ветер сыпал на генеральскую двууголку искрами от горящих семеновских изб.

Координируя действия наших военачальников, я поскакал с устным докладом на Курганную высоту. Небо заволокло дымом так, что стало не видно солнца. Казалось, наступили сумерки. В черных и серых клубах, густых как туман, я сбился с пути.

Черняш несся во весь опор, мимо проскользнули изувеченные тела, лежащие одно на другом, разбитый лафет… Дым рассеялся — передо мной показалась шеренга, частокол штыков, ремни амуниции крест-накрест, цвета мундиров не разобрать… Наши?

На киверах заблистали кокарды ромбом. Колыхнулся, разворачиваясь, батальонный штандарт: бело-золотой по центру, красные и синие углы… Французы.

Я с силой натянул поводья, поднял коня на дыбы. С той стороны хрипло пролаяли команду. Оглушила сплошная трескотня выстрелов. Свистнуло у самого уха, Черняш всхрапнул, спотыкаясь. Я развернул его, понесся назад и влево, миновал плетеные фашины. Оказался на батарее, которую пытался найти ранее. Орудия молчали. Артиллерийская обслуга лежала, смешавшись с наполеоновскими пехотинцами.

Я задохнулся — вокруг дым, батарея пуста. Ужасная мысль: ВСЕ перебиты, ВСЕ мертвы — я остался один!

Из клубов дыма показался наш фейерверкер, спотыкаясь, банником опираясь на землю, как костылем. В сбитом набок кивере — длинный красный шнур болтался из стороны в сторону, гипнотизируя. Я не сразу заметил, что у него нет руки. Там, где ей положено было находиться, тоже моталось что-то красное и длинное, в такт шагу, из стороны в сторону…

— Посторонись, вашбродие, — пробасил артиллерист. — Ядер надобить… Кончились.

Тут кто-то невидимый и подлый, подкравшись сзади, с силой ткнул меня в спину. По затылку забарабанили комья земли. Мертвые тела, скрюченные судорогой руки, выставленные ружейные дула, лошадиные копыта понеслись мне навстречу.

Я упал вместе с Черняшом. Он придавил меня тяжелым телом. Должно быть, раздроблена нога. Я не мог подняться. Не мог главного — самой сути существования — доставить доверенный мне пакет! Чувство детской досады довело меня чуть не до слез.

Сколько ненужной, лишней амуниции — ташка с императорским вензелем, сабельные ножны — без сабли… где она? Саблю я с удивлением обнаружил в руке. А мой прекрасный ментик, отороченный мехом, украшенный золочеными шнурами? Он так шел мне, первые дни службы я нарочно искал зеркал — не мог налюбоваться, глупый павлин. Дурак. Мальчишка! Я неловко скреб руками. Пытался выбраться из-под убитого Черняша, чувствуя, как греет живот, проникая сквозь сукно доломана, сквозь рубаху, его липкая кровь… Шипел, со злобой бил кулаком по земле. Всё тело, каждую кость терзала нудная боль.

Из дыма выныривали фигуры, перепрыгивали через меня, наступали на меня, шли по мне… Один остановился. Сапоги с отворотами, одинарный эполет, нагрудная пластинка, шпага… офицер. Без шляпы. Отчего-то это ужасно насмешило меня. Я захохотал. Он заметил меня. Глаза у него были не человеческие, а рыбьи — выпуклые, пустые, бесцветные. Он занес шпагу для одного-единственного удара. Я понял, что погиб…

Тогда он и явился, мой нежданный спаситель. Поручик в сине-зеленом мундире павлоградских гусар. Он ударил клинком сплеча, со свистом, разрубая французу лицо.

Когда я очнулся, мир колыхался вверх-вниз. По ходу движения журчал мелкий ручеек. Он был густо-красного цвета. Навстречу шли бородатые мужики, в картузах с ополченскими крестами. В ведрах у них было вперемешку что-то винно-красное, как в ручейке, приятное для глаза. И еще бледное, синюшное, неприятное…

Впереди были палатки, вокруг которых лежало много-много людей. Не так, как на флешах или Курганной батарее — эти лежали аккуратно, рядами.

Поручик на своей лошади вывез меня к лазаретам. Попутно он рассказывал, что я был молодцом. Что все мы — молодцами! Что мы деремся, как черти! Что контратака развивалась благополучно. Ермолов смог организовать солдат и выбил француза из укреплений. От начальника артиллерии Кутайсова вернулась лишь лошадь с окровавленным чепраком. На высоте был взят французский генерал Бонами.

Сдав меня медикам, поручик собирался обратно, не хотел пропустить ни единого мгновения. Он всё говорил и говорил, пьяный от опасности и крови, а мне хотелось лишь узнать его имя.

«Ржевский, — ответил он, уезжая. — Поправляйся, корнет, и не тоскуй — сегодняшним дело не кончится… на твой век хватит!»

Не забыть бы, твердил я себе, как молитву, лежа у палаток в ожидании фельдшера, среди стонущих раненых, борясь со рвотой, погружаясь в забытье… Не забыть бы: Ржевский.

Той ночью мне опять снилось Бородино.

Меня растолкал Митенька Беркутов, мой ровесник. Должно быть, мне опять снился безрукий фейерверкер. Должно быть, я кричал.

Беркутов, пытавшийся меня растолкать, отстранился от лавки, с удивлением приподняв белесые брови:

— Какие ядра, Вихров? Чего кричишь?!

— П-приснилось, — хриплым со сна голосом пробормотал я.

За окнами было еще темно.

— Прости, брат, что разбудил. Товарищ твой, ну тот, которого Еремеев захватил… зовет. Ни с кем говорить более не желает. Гельнер говорит, совсем плох, как бы до утра протянул… Решил, что лучше позвать тебя…

— Спасибо, Митя.

Я тер глаза, пытаясь сбросить остатки навязчивого кошмара, что преследовал меня от ночи к ночи. Выбрался из-под свалявшейся шкуры, что служила мне одеялом. Накинув доломан, взявши ножны, застегиваясь на ходу, последовал за Беркутовым, в стылую осеннюю ночь.

В избе, где содержался Ржевский, пахло болезнью и аптекой. Раненый дремал. Гельнер сидел подле него при тусклом свете лучины. Прикрыв набрякшие мешками глаза, покачивал тяжелеющей головой, стараясь удержаться между сном и явью.

Доктор вздрогнул, когда я вошел.

— Вы, что же, совсем не спали? — спросил я.

— А, это вы, — Гельнер поправил очки, потер тронутую щетиной щеку. — Засиделся вот… У товарища вашего опять начался жар. Бредит… И бред этот, неловко сказать, захватывает…

Гельнер виновато поморщился, устало потер ладонью залысый лоб.

— Я вас подменю, — сказал я. — Ступайте, отдохните немного.

Гельнер не стал спорить. Усталость сваливала его с ног.

Я сел возле раненого. Ржевский застонал, пробуждаясь.

— Корнет, вот и вы, — слабо пролепетал мой спаситель. — Я посылал за вами… Знаете, зачем?

— Не имею представления. Я посижу с вами, спите… Вам нужен отдых.

Ржевский сделал слабый возражающий жест, уронил непослушную руку поверх одеяла.

— Багратион мертв? — неожиданно спросил он, приподнимаясь.

— Что?!

— Где теперь Ферро?! — Ржевский возвысил голос, ухватил меня за рукав. — Уже в Лычевке?! Или только на подступах?

В первые мгновения проскользнула мысль о Гельнере и Беркутове — находясь возле раненого, наверняка беседовали, обменивались сведениями… Но какого черта?!

— Какого черта?!

Ржевский страшно оскалился. Улыбка смерти — обтянутые кожей скулы, оскал превосходных зубов, запавшие глаза.

— Умоляю вас, — вцепился в мой рукав еще сильнее. — Безумие отступило… но оно здесь, рядом. Никто не знал… Да и откуда мы могли? Они рассчитали всё, эти идиоты. Но кто мог знать… Что безумие — побочный эффект…

— О чем вы, сударь?

— Умоляю вас — не задавайте вопросов! Просто слушайте. Пока оно не вернулось, снова не захватило меня…

— Да кто, черт побери?!

— Проклятый побочный эффект. У них получилось почти всё. Точнейший расчет. Спустя несколько дней… Под Малоярославцем… Будет серьезное дело. Случайная казачья сотня напорется на императорский конвой. Возникнет паника. Рапп будет прикрывать отход императора. Наиболее подходящий случай. Они рассчитали всё — кроме побочного эффекта.

— Постойте, не горячитесь, я позову доктора…

— НЕТ! — страшно захрипел он. — Просто слушайте. Умоляю. От этого зависит судьба Отечества, черт бы его подрал!

— Да как вы смеете?

Он расхохотался.

«Что я здесь делаю?» — подумал я. Он же заразит меня своим безумием! Он безнадежен. Надо позвать Гельнера. Пусть даст ему… ну хотя бы грога. Сделает какую-нибудь примочку, компресс. Хоть что-нибудь, чтоб облегчить его страдания.

— Кто я? — Ржевский задыхался смехом, дергался, бился в припадке. — Кто?! Посудите сами, я знаю всё, что произойдет с этой страной, — на пять сотен лет вперед. Я имею представление о таких вещах, личностях и событиях, которых нет еще и в проекте… И ежели нашего радушного хозяина французы величают «Черным Дьяволом», то я — его противоположность. Я спустился помочь вам, ангел небесный, подмога, последняя надежда…

— Прекратите нести околесицу! — Я попытался уложить его обратно в постель, но он сопротивлялся, очередной припадок придал ему сил. — Прошу вас, прекратите! Вам нужно отдохнуть. Успокойтесь, поспите!

— Отосплюсь на том свете… Не сердитесь. Я, верно, говорю дерзости… Это мой рассудок, мой несчастный разум не справился. Его изуродовал хроноканал. Я дерзок? Ну что ж, вызови меня на дуэль. Давай, застрели меня к чертовой матери. Но сначала выслушай! Они решили изменить историю. А нам не оставалось другого выхода. Чтобы помешать, полезли сюда сами. Нас вынудили. Я уверен — это простится. На Горних Весах отмеряют нам, в час Страшного суда…