— Отосплюсь на том свете… Не сердитесь. Я, верно, говорю дерзости… Это мой рассудок, мой несчастный разум не справился. Его изуродовал хроноканал. Я дерзок? Ну что ж, вызови меня на дуэль. Давай, застрели меня к чертовой матери. Но сначала выслушай! Они решили изменить историю. А нам не оставалось другого выхода. Чтобы помешать, полезли сюда сами. Нас вынудили. Я уверен — это простится. На Горних Весах отмеряют нам, в час Страшного суда…
— Что вы несете, боже, что вы несете!
— Страшный суд близок. Крестьяне правы. Грядет антихрист. Он уже здесь. Эти недоумки хотели переиграть историю, а в итоге запустили сюда настоящего дьявола. Или еще нет?.. Или уже? Главное, что нужно знать, — дошел ли отряд Ферро до Лычевки? Если да — можно не переживать. Завернуться в простыню и ползти к кладбищу… Ведь ОН — не просто дьявольски умен и чертовски изворотлив. Таким его сделали. Его голова — под завязку забитый склад знаний. Всё, что необходимо новому Александру и Цезарю, новому Фридриху и Бонапарту… Что же я несу… Он же и есть Бонапарт. Ха-ха! Удачная копия, подделка, по мощности превосходящая оригинал тысячекратно. Тот, настоящий, который сидит теперь в Москве среди дыма и головешек, залил кровью половину Европы. Этот — зальет кровью весь мир. Он достаточно умен для этого. А теперь еще и БЕЗУМЕН. Взгляните на меня… Я человек, и я не выдержал. Он — нечто большее. Идеальная машина для построения империй. Главное — материал. Кровь — это раствор. Кости заменяют кирпичи. Если безумен я… Значит, безумен и он, и на карту поставлена судьба всего человечества…
Он закашлялся, задохнулся собственными словами. Откинувшись на подушки, стал жадно глотать воздух.
Я не понимал, о чем он ведет речь. Знал, что слушаю безумца, но неистовость, слепая убежденность его монолога заставляла усомниться — вправду ли безумен? Не скрыто ли в бессвязном бреде нечто по-настоящему важное?!
— Что бы мы не делали, мы уже случились, корнет. Мы уже были. Произошли. Старушка история проглотила нас, как пригоршню устриц. И запила прохладным «Клико»…
— О чем вы толкуете, Ржевский?
— Ржевский! Отличное имя. Я мог бы его использовать. Если бы представился еще один шанс. Но его не будет. Увы… Не верите, да? Напрасно. А вот «мусье» — те сразу поверили. Слушайте… пока отпустило, пока я могу донести это до вас. Не перебивайте. Просто запоминайте…
И я стал слушать. Я понял, что у меня нет другого выбора. Возможно, я заразился от него безумием, вдохнул ядовитые испарения его убежденности и веры… Но на миг я поверил что всё это действительно ВАЖНО. И я стал слушать.
…За год до начала войны к Наполеону обратился Франц Леппих, немец. Предложил снабдить армию боевым аэростатом, способным не только вести разведку, но и сверху поражать неприятеля.
Император отказался. Ему это показалось трюкачеством. Уловками, недостойными истинного стратега.
Леппих вышел на связь с русским посланником в Штутгарте, через него — с императором Александром. Информация о проекте была засекречена. В ходе тайной операции фельдъегеря переправили Леппиха в Россию. Для работ была выбрана усадьба Воронцово в шести верстах от Москвы, на начальные расходы отпущено восемь тысяч рублей.
В середине августа двенадцатого года Леппих совершил пробный запуск. Поднять удалось лишь двоих, но большего и не требовалось. Об испытаниях аэростата донесли Наполеону. Неприятель заглотил наживку.
Машина, собранная Леппихом, действительно была предназначена для полетов и внезапных атак неприятеля.
Но только не по воздуху…
Я недоуменно смотрел на поручика, ожидая продолжения.
Но долгий рассказ, казалось, вытянул из него остатки сил.
Он тяжело дышал, глядя в потолок избы темными, влажными глазами.
— Не по воздуху, — хрипло повторил он, отдышавшись. — А по времени…
— По времени?!
— Не перебивайте, корнет. Просил же…
— Я слушаю вас, — выдохнул я. — Продолжайте!
Едва только Кутузов высказался в том смысле, что с потерей Москвы не потеряна еще Россия, началась операция по эвакуации мастерской Леппиха.
Наполеон, так и не дождавшись «депутации бояр», вошел в Москву. В Воронцово был немедленно отправлен специальный отряд. Кроме каркаса «воздушной лодки» и груды бесполезных пружин, гвоздей, винтов и гаек, в их руки попало кое-что весьма ценное. Сотни три бутылей, в описи обозначенных как «купорос». Никакого толку захватчикам от них не было. Если бы речь шла и впрямь о строительстве аэростата. Если бы в бутылях действительно был «купорос».
Ржевский вновь прервал свой рассказ, поднес к лицу ладони. Они мелко подрагивали. С ненавистью глядя на собственные руки, он застонал, сцепив зубы.
— Развалина! Я — развалина… Впрочем, слушайте… В бутылях был не купорос, а особый химический состав, использовавшийся Леппихом в его экспериментах. Аэростат был лишь прикрытием, и из затеи ничего не вышло. Зато основной проект продвигался… Самое плохое, что в свите Наполеона нашелся некто, кто заинтересовался предприятием еще на стадии, когда его отверг император. Луи-Эмиль Бланшар, ученый-универсал, энциклопедист. Звезда его взошла еще в Египетском походе. Многие почитают его новым да Винчи при дворе Корсиканца… Куратором проекта стал Савиньи, академик, человек редкого трудолюбия и упорства. Третье имя, которое вам необходимо запомнить, — полковник Арман Ферро. Этот уже никакой не ученый. Бретёр, гусар, храбрец. Более кровожадного мерзавца и головореза не видывал свет. Прямо сейчас он следует к Лычевке с сильным отрядом. Знаете, где это?
— Совсем рядом! По проселку от Дорогобужа… Почти безлюдная деревенька, туда не заглядывают даже мародеры. При ней позаброшенный монастырь, кажется, шестнадцатого века… Но что там понадобилось французам?
— Туда, в Лычевку, без ведома штабных, по частной инициативе Бланшара были отправлены препараты, изъятые французами в Воронцове. Недостающее звено для разработок, что они вели с одиннадцатого года. Туда же… вчера… нет, стойте, уже позавчера… прибыл Савиньи. Об этом не знает даже смоленский губернатор. Операция весьма секретная. Я должен был оказаться там раньше него, но увы… В пути со мной сделался очередной припадок. Я теперь не протяну долго. Поэтому я заклинаю вас — слушать и запоминать… То, что не удалось сделать мне, — сделаете вы!
— Но что?!
— Вы должны уничтожить этот механизм, корнет! Эта лодка, с помощью которой можно плавать по времени, как по речке. Теперь у них есть топливо для нее. А ставки в игре слишком высоки!
— Уничтожить? Но каким образом? И при чем тут этот Ферро? Вы сказали, что он двигается к Лычевке! Сколько с ним людей? Что они задумали? Скажите толком!
— Вы всё узнаете завтра… вернее, уже сегодня утром… Это несущественно. Времени мало, но время еще есть. Время! Этот тихий яд, сводящий меня с ума… Савиньи произвел всё необходимое для установления хроноканала. Он теперь стоит возле дверцы, прикрывающей выход из туннеля, и если откроет ее — сюда, в наш мир, придет такое зло, по сравнению с которым Бонапартово нашествие — шалости детские!
— О каком таком зле вы толкуете, поручик?!
— О тех силах, что зашвырнули меня сюда. О тех силах, что мешают мне отсюда выбраться. О тех, кто хочет изменить ход истории.
— У меня голова кругом идет! Что это за силы такие? Заговорщики? Клика безумных книжников?! Чего они добиваются?!
— Савиньи и те, кто за ним стоит, вступили в контакт с теми, кто стоит у дверцы с другой стороны этого чертового туннеля… Там, в будущем… Им кажется, что их новые приятели помогут им выиграть войну. Для этого, полагают они, достаточно лишь одного — подменить императора. Подменить Бонапарта.
— Подменить его?? Но — кем?
— Его репликой, двойником. Только этот, новый Корсиканец, точно знает, что нужно делать, чтоб переломить ход противостояния в свою пользу. У него есть неоспоримое преимущество.
— Какое же?
— Он из будущего, — Ржевский помедлил, изобразил слабое подобие улыбки. — Как и я сам.
* * *Ржевский умер на рассвете. Сделался совсем плох, опять стал бредить о звездах и планетах, о шелесте песка в песочных часах, о зубчатых колесах, перетирающих хрупкие человеческие жизни. Затрясся, засмеялся безумным смехом…
Я кинулся за Гельнером. А вернувшись, мы нашли поручика мертвым.
Попытался пересказать Денисову наш ночной разговор. Всё время сбивался. Я будто стал соучастником Ржевского в каком-то сомнительном розыгрыше. Будто разделил с ним его сумасшествие.
Денисов выслушал с самым внимательным видом.
— Тебе, Вихров, я верю. Что до Ржевского, по всему видать — он был славный малый… Однако странен его рассказ. Если сведения о продвижении к нам неприятеля подтвердятся, всё не напрасно… Честь и хвала герою! Мы встретим врага во всеоружии. Приходилось слыхать об этом молодчике Ферро… Похоже, предстоит нам с ним хлопот…
Командир задумчиво покусывал трубку.
Переданное мной накануне известие о смерти Багратиона погрузило Денисова в меланхолию. Он ничем не желал выдавать этого, но мы знали, как дорог был ему Багратион, как много сделал он для нашего партизанского дела, вызывавшего столько критики и пересудов в штабных кругах.
Задумчивое молчание Денисова было прервано конским ржанием за окном. Последовала серия возгласов, следом в двери настойчиво постучал часовой.
Оказалось, казачий пикет, стоящий на проселочной дороге из Дорогобужа в сторону села Лычевка, известил о приближении неприятельских колонн.
Такого количества французов нам еще не приходилось встречать в своих краях. Разбивая в пух и пленяя разрозненные группы фуражиров и отставших от армии мародеров, мы почитали себя хозяевами области. И вдруг прямо посреди наших земель марширует чуть ли не целый полк, сопровождаемый конной батареей и снующими окрест разъездами конных стрелков.
Как переменился Денисов! Вся его мрачность рассеялась. Процедил: «Вот и случай отдать почести праху героя!» Принялся рассылать вестовых, давать распоряжения, руководить приготовлениями к «Делу».
Хорунжий Еремеев вызвался достать «языка». Толстяк с бравыми рыжими усами, малиновыми щеками и маленькими, хитрыми глазками — он смахивал на маркитанта. Ему, казалось, более подошел бы колпак с кистью и засаленный передник, чем мохнатая казачья шапка с алым шлыком и серебряной чешуей и курчавая бурка, вздымающаяся повыше плеч двумя черными рогами. Это был самый отчаянный и опытный из разведчиков нашей партии.
Я упросился ехать с ним. Хотелось развеяться после гнетущего ночного разговора, после смерти поручика.
Еремеев согласился. У нас были хорошие отношения. Как-то он поведал мне о своей заветной мечте. Показал медальон, скрывавший маслом писанный портрет. Сперва я думал, что речь пойдет об амурной страсти, но пригляделся… Орлиный профиль, знакомая на весь свет шляпа. Еремеев объяснил, что с самого начала войны возит с собой этот портрет на случай, если представится шанс сверить личности, чтоб не вышло ошибки. Ухватить за шиворот самого антихриста, пленить его и доставить в штаб — самая заветная его мечта.
Я понимал его.
Провожать нас вышел лично Денисов.
— Не горячись, Вихров… Петра Иваныча жаль. И спасителя твоего бородинского жаль… Но мертвых обратно не воротить. А живые нам теперь — каждый человек на счету. На рожон не лезьте.
— Слушаюсь, господин подполковник!
— И вот еще… Про Ржевского. В Павлоградском полку я всех офицеров поименно знаю. И, знаешь что, корнет… Никакого Ржевского там отродясь не было.
Денисов похлопал меня по плечу, направился обратно в избу, готовить встречу неприятельским силам, идущим на Лычевку. Кем бы ни был на самом деле «поручик Ржевский» — рассказ его, хоть частично, начинал подтверждаться.
Оставалось лишь надеяться, что он не подтвердится в остальном…
* * *Мы с Еремеевым вели коней на поводу, по мягкому мху, стараясь ступать неслышно, задрапированные хвойными ветвями, будто какие рождественские щелкунчики, обознавшиеся сезоном.
Вокруг была осень, в запахах прелой листвы и грибов, в дрожании золотой и багряной листвы на промозглом ветру. На миг между туч проглянула чистая синева, но затем вновь всё вскрыла тяжелая синяя завеса. Заморосил дождь.
Мы следовали параллельно проселку, не сводя глаз с дороги. Находились примерно на середине пути между французским отрядом и Лычевкой.
Скрип каретных спиц и плеск бочажков под копытами лошадей мы заслышали издали.
Молча переглянулись. Я кивнул, мол, готов…
На козлах кареты, снабженной строгим армейским гербом с непременной бонапартовской N, отчаянно нахлестывая лошадей, сидел совершенно экзотический тип. Красногубый, иссиня-черный африканец, в изумрудных чалме и шальварах, в расшитой золотом алой венгерке.
Непривычно было видеть такого щеголя посреди пасмурного осеннего ненастья. Сами мы давно сменили блестящие шнуры и лоснящийся мех форменных ментиков на неприметную серость походных шинелей и накидок, на крестьянские бекеши и косматые бурки. Повеление самого Денисова, в первые дни «малой войны» захваченного крестьянами, принявшими его за француза. Они угрожали скорой расправой, потрясая топорами и рогатинами. В ответ наш командир, возмущенный таким сравнением, обложил их отборной русской бранью. Тем и спасся от недоразумения.
Но африканцу было не до маскировки. С силой нахлестывая лошадей, он вздымал колесами кареты веера грязных брызг, гнал вперед, рискуя разбиться на очередном ухабе. Никакого прикрытия у кареты не было.
Соблазн был слишком велик. Не сговариваясь, мы с хорунжим вскочили в седла. Пустили лошадей вскачь — наперерез карете.
Мамелюк на козлах заполошно оглянулся, сверкнув белками.
Одной рукой он продолжал править, в другой возник длинный пистолет.
— Еремеев, берегись! — крикнул я, пригибаясь к холке лошади.
Африканец обернулся вторично, будто до крайности удивленный моим возгласом. Затем поступил странно — выпалил в воздух, отбросил пистолет и заголосил, натягивая вожжи:
— Братцы, не погубите! Я СВОЙ! Чуть за хранцев не принял сослепу!
Удивлению моему не было предела. Мы поравнялись с каретой.
Я глянул на Еремеева. У того на красном лице читалась сложнейшая гамма чувств.
— Феофан! Собачий хвост, пропажа! — загорланил хорунжий. Обернулся ко мне. — И впрямь из наших! Кашеварил в Бугском полку. Сказывали — зарублен неприятелями.
Африканец продемонстрировал превосходные зубы:
— Еремеев, друг сердешный! Сколько зим!
Карета меж тем замедляла ход. Лошади, обезумевшие от долгой отчаянной скачки, устало фыркали, поводя острыми ушами.
Хорунжий расхохотался:
— Стало быть, жив курилка?
— Истинно так, батюшко, — ответствовал мамелюк. — Сгубил меня черт, сам знаешь, грешен я — слаб ко хмелю. Как пошли мы в ту вылазку, это уж после Смоленска было, при отступлении — сам знаешь, в такие времена лишней капли не перепадет нашему брату. А тут… открыли мы цельный обоз отборных итальянских вин. Самого, стало быть, вице-короля. Уж не удержался, грех на мне… Так и попался карабинерам ихним. В самом скотском виде, прости господи!
— И что ж ты, — Еремеев указал на живописный мундир Феофана, — как хранцы сцапали, так в мамелюки подался, мать твою перетак?
— Чего городишь, дурень, окстись! По хмельному делу грешник — не отрицаю! Но в измене меня винить?! Едва как меня сцапали, сразу зарекся — ежели сразу не расстреляют, едва хмель развеется — дёру дам, к нашим. Эта бражка тальянская уж оченно в голову шибает — какой из меня рубака! Дайте, думаю, только протрезветь — ужо я покажу хранцу, и уж само собой ни капли больше, вот те крест! Но повернулось-то совсем сказочно…
— Это как же?
— Подводят меня, стало быть, к самому ихнему анператору…
— ВРЕШЬ!
— Да вот те крест! Подводят, значит, прямиком к нему, вокруг свитских видимо-невидимо, и все эдакие павлины, орденами сияют. Гренадеры-усачи в шапках медвежьих, смотрят эдак сурово… Прямо страсть! Докладывают анператору — вот, мол, захватили русского мародера. Бонапарт как на рожу-то мою православную поглядел — уж так развеселился, что тотчас меня помиловал. Пожаловал меня, стало быть, монетою со своим портретом. И к обозам определил.
— Покажи монету-то.
— Пропил…
— Ах ты, окаянный. Зарекался ведь?!
— Слаба плоть… Но дальше слушайте… Я, стало быть, играю дурачка. «Ни бэ, ни мэ» по-ихнему, а только, знай, одно талдычу — «авотр сантэ»! Стало быть, «наливай». По нашему, по-русски — молчком. Решили, что форменный дикарь. Оказался я при обозе. Да не при каком захудалом — при императорском. Во хранцевом наречии я хоть и не силен, а глазом всё примечаю, учет веду. Вот, думаю, при случае, как дёру дам — всё нашему атаману обстоятельно и подробно доложу. Но не хотелось, понимаешь, Еремеев, с пустыми руками. Хотелось, значит, гостинцев прихватить…
— Долго же ты выжидал…
— Торопливость-то где уместна — при блошиной охоте. И вот вышел мне случай — стояли мы уже в самой Москве. Тяжело было мне смотреть, Еремеев, как нехристи древний наш град топчут, бесчинствуют всячески, грабят да гадят. Совсем они там распоясались, одно слово — гунны! Бывало прям невмоготу становилось — раззудись плечо, перебью — сколько успею! Терпел… А тут гляжу как-то, по ночному времени, с большой скрытностью, собирают целый поезд, подвод на полста. А грузят-то — мать честная! — всё бутыли, бутыли, бутыли… Ну, думаю, вот тебе, Феофан, и твой случай! Не с пустыми руками к атаману явишься. Последовал я с этим обозом прямиком в эти края. А дальше…
Феофан замолчал, помрачнев.
— Что же дальше?! — невольно вырвалось у нас с Еремеевым.