— Правильно. Спешить нам некуда. Как ни колдуй, а растение растет по своим собственным законам. Через внутреннюю логику вещей не перепрыгнешь.
— Иштван доволен?
— Еще бы. Мы начинаем готовить смену первоисточнику.
— Сергей, ты — нахал: еще с Цербером у тебя ничего нет, а ты называешь ее первоисточником и уже готовишь ей смену!
— Логика и нахальство — понятия совместимые. В нашем деле, Альдонка, нужно хоть и медленно, но спешить!
Кафе. Играет музыка. Солидная публика, Сергей и Горст за столиком пьют кофе. Горст необычайно доволен и с волнением рассматривает небольшой альбом, где на сером паспорту наклеен десяток старинных марок.
Горст:
— Господин граф, ваше вознаграждение не соответствует моей услуге! Я не знаю, смею ли я принять его…
— Смеете, герр Горст: моя невеста пожелала, чтобы я научился стрелять, и ради нее я хочу стрелять хорошо и красиво.
— Если здесь замешана ваша невеста, то я сдаюсь, но с условием: позвольте мне дать вам еще четыре десятка уроков?
Они смеются. Сергей:
— По рукам, дорогой герр Горст!
Позднее лето. На берегу большого горного озера в укромном месте сидят Иштван, Сергей и одетый художником Вилем: у него отросли борода и грива волос, ярко-желтый шарф небрежно наброшен вокруг шеи, в зубах трубка с длинным мундштуком. К ветвям куста прислонены мольберт и этюдник. Вилем:
— Этот отель — место, где постоянно останавливается в Женеве немецкая делегация при Лиге Наций. Так сказать, ее штаб-квартира. Делая зарисовки с известных политических деятелей там, в Интернациональном баре, я заметил, что Рой особенно дружен с одним молодым чиновником. Потом через бармена Эмиля незаметно узнал его имя и фамилию: Фридрих Айхеншток. Через фрейлейн Эльзу, дочь полковника Тона, живущего в Женеве под видом журналиста, познакомился с Айхенштоком. Он подчинен Рою, шифровальщик. Пустой малый. Дуб. Самолюбивый, постоянно нуждается в деньгах. Я уже занял ему сто марок.
Иштван:
— За вашей дружбой не наблюдают? Что говорит полковник?
— Он до смерти рад, что я ухаживаю за его дочерью. Я делаю туманные намеки насчет будущей жизни фрейлейн Эльзы в Амстердаме. Ее мама уже стала ко мне значительно внимательнее! Думаю, со стороны папы, этого старого контрразведчика, пока опасности нет.
— Будьте осторожны, Вилем. Побольше осмотрительности, мой друг! Не спешите. Разведка — враг спешки: наши ошибки нельзя исправить. Поэтому «тише едешь — дальше будешь», как говорят русские.
— Все учту, товарищ Иштван.
— Сергей, как обошлось дело с заменой товарища Виле-ма на Курта?
— Гладко. Раз липа надежная, то все остальное всегда проходит незаметно. Курта уже видела наша Цербер и нисколько им не заинтересовалась. Раз, шутя, бросила: «Жаль, что парень — немец из Судет, из него вышел бы хороший эсэсовец!».
Иштван:
— А судетских немцев разве не берут в эсэсовцы?
— Берут, и Курт в свое время пригодится. Когда я добьюсь своего с Цербером и исчезну со сцены, тогда…
— Я заменю тебя, Сергей!
— Как управляющий моими имениями в Венгрии и Чехословакии, но незаметным связистом может стать водитель машины гауптшарфюрера молодой эсэсовец Курт! Не так ли, товарищ начальник?
Гостиная Дорис. У двери прощаются Сергей и Дорис. Видна розовая половина ее лица.
— Еще последний поцелуй, милый!
Сергей торжественно:
— Да, Дорис, последний. Прощальный.
Дорис отступает на шаг. Поворот лица. Видна черная половина. Подозрительное и настороженное:
— Прощальный? Ты уезжаешь в Америку? Что же ты молчал?
Сергей гордо выпрямляется:
— Ты сделала свое дело, Дорис. Я понял свое ничтожество и хочу искупить потерянное в поцелуях время. Еду в Венгрию, там поступаю в ударный отряд организации «Скрещенные стрелы». Буду гауптшарфюрером, как ты, моя водительница и идеал. Ты победила. Я приберег это известие как подарок и кладу его к твоим ногам. Прощай.
Он по-военному вытягивается и щелкает каблуками.
Дорис вне себя от удивления. Она рычит:
— Подарок… Какой подарок? К ногам… Ничего не понимаю!
И внезапно порывисто бросается ему на шею.
— Ты никуда не уедешь: ты — моя первая и последняя радость, ты мой, только мой! Какая нелепость… Какие «Стрелы»… К черту, слышишь, все ваши венгерские стрелы к черту!! Все стрелы мира! Я нашла тебя в темной ложе ночного кабака не для того, чтобы отдать каким-то стрелам. Ты — мой! Я тебя не отдам никому — ни венгерским стрелам, ни немецким свастикам, ни американским звездам: ты — мое счастье, моя жизнь, моя стрела, моя свастика и звезда!
Дорис сильными руками бросает Сергея на черный диван. Черная и белая половины ее лица равно искажены страстью:
— Я тебя никуда не пущу! Слышишь?! Я не только гауптшарфюрер, но и женщина! Я выстрадала тебя, выстрадала твою любовь: ты — мой!
Нарядный город днем. Перед гостиницей под каштанами на тротуаре корзины цветов. Рядом на скамеечке дородная чистенькая старушка в белом чепце и темном платье в клеточку. Подходит Сергей. Говорит громко:
— Две больших гвоздики, пожалуйста. Я выберу сам. Он наклоняется и добавляет быстро и шепотом:
— Завтра утром, матушка Луиза, в девять, в парке Ариана на той же скамье.
Парк. Сидят Иштван и Сергей, между ними продавщица цветов.
— Я сразу узнала его, товарищи: тот самый, который давал деньги Курту на зажимы и листовки… И на краску… Он сам купил Лизе сумочку для краски! Он, говорю, он самый! Сын или внук знаменитого генерала или богатого помещика из Африки. Зовут Адриан, фамилии не знаю. Чистый барин, то есть барин самый первый сорт, а вот нам сочувствует: сам красил лозунги на тротуарах и с этими листовками рисковал головой! Он, я не ошибаюсь! Живет в гостинице!
— Дело не пойдет, — говорит Иштван. — Советская разведка никогда не контактирует с членами коммунистических партий!
Сергей:
— Курт не состоял в немецком комсомоле, Гитлер помешал оформиться. В партии, тем более, не состоял. Курт — честный немец и антифашист по убеждению. Молодежь повсюду разочарована своим положением — что аристократ Адриан, что рабочий Курт. Пусть Вилем узнает фамилию Адриана. Это важно!
Иштван:
— Может быть, это будет новая линия, дополнительная?
Сергей:
— Но Адриан слишком молод. Он, вероятно, еще никогда не служил!
— Тем лучше. Нам нужен не чиновник, а преданный и проверенный друг. Служить Адриан станет там, где мы ему укажем! Материально он обеспечен, его общественное положение прекрасное! Начинаем новую линию! Это большой успех! Очень большой успех! Адриана мы назовем Африканцем.
Старушка поднимается.
— Ну, товарищи, я ухожу! Привет сыночку! До свидания!
Иштван и Сергей дружно:
— Привет вам, матушка Луиза! Спасибо за помощь!
Когда пожилая женщина уходит, Сергей говорит серьезно:
— Рой пьет запоем. Он уже на заметке у начальства. Линия начинает трещать. Год не прошел, а она уже в опасности.
— Год такой работы да с такими блестящими результатами — это много.
— Айхеншток — дурак. Настоящий дуб. Он не заменит Роя.
— Он уже начинает работать. Я боюсь только одного, чтобы Вилем по неопытности не стал давать ему слишком много денег. И потом: как бы Вилем сам не переоценил свое положение в семье полковника Тона! Инстинкт контрразведчика может взять верх над отцовскими чувствами, и тогда оба наших дружка — Вилем и Айхеншток — полетят в пропасть. Руководить ими трудно: оба не слушают советов — Вилем из понятного рвения. Дуб — по глупости.
Иштван закуривает сигару и закидывает ногу на ногу. Он в глубоком раздумье. Наконец говорит:
— Ты понимаешь, Сергей, через год работы с нами Африканец может стать нашим замечательным помощником. Если молодую графиню Равенбург-Равенау мы сумели перевоспитать, то из преданного нам антифашиста вырастет настоящий подпольщик!
Гостиная Дорис. Сергей и Дорис лежат в обнимку на черном диване. Оба курят. Оба полураздеты. У обоих блаженный и усталый вид.
Сергей:
— Дорис, пора морально оформить нашу связь. Я — человек определенного круга и не должен ронять своего достоинства.
— Что ты хочешь сказать?
— Мы прячемся ото всех, как преступники. Тебе не к лицу быть на положении любовницы.
— А что же к такому лицу, как мое?
— Графское достоинство.
Дорис инстинктивно делает движение торжества и восторга, быстро овладевает собой. Говорит с притворным равнодушием:
— Ты хочешь жениться на мне?
— Обязан. Я тебя люблю. Твое лицо не мешает тебе стать гордой графиней Переньи де Киральгаза. Только вот…
— Что именно? Договаривай, милый.
Пауза.
— Я уже твоя жена. Говори откровенно, моя радость!
— Видишь ли, Дорис, тысячелетний графский герб требует позолоты. А я небогат. Денег от американской тетушки нам не хватит.
Пауза. Дорис сосредоточенно думает, пуская дымок в потолок.
— Куда твоя тетушка вложила капитал?
— В британский трест «Империал Кемикл» и американский «Дюпон де Немур».
— Оба связаны с нашим «И.Г. Фарбениндустри».
Пауза.
— Ты когда-нибудь играл на бирже, милый?
— Нет.
— Я тоже. Но у меня в руках секретные сведения о военных заказах: я буду давать их тебе, а ты будешь играть через твой Дрезденский банк. Перед каждым правительственным заказом купишь акции подешевле, а после заказа цена подскочит, и каждый пункт даст нам тысячи марок в зависимости от количества твоих закупок.
— У меня наличных денег немного.
— Займи в банке.
— Боюсь своего неумения. Пролечу в трубу с тобой вместе.
— Не бойся! Я с тобой! Ты знаешь, милый, у меня в руках и сведения о России. Они влияют на движение курса всех военных акций. Скоро будет война, милый, и мы с тобой перевезем этот диван в Кремль. А пока я буду вовремя рассказывать тебе кое-что для биржи.
Дорис поднимается и становится на колени на диване над Сергеем.
— Дай мне руку на жизнь и на смерть!
— На жизнь, Дорис!
— Нет, скажи: на жизнь, графиня Переньи де Киральгаза!
Сергей повторяет. Дорис счастливо и торжествующе хохочет, поводя в воздухе руками, как дирижер над оркестром.
— Повтори еще! Еще! Какая дьявольская симфония в твоих словах… Я им еще покажу… всем насмешникам… Я сделаю из тебя, азиат, северного германского человека, и мы вместе войдем в Валгаллу.
Сергей:
— А по дороге остановимся в Кремле!
Оба дружно хохочут.
Задняя комната аптекаря. За столом сидят суровые и хмурые Иштван, Степан и Лёвушка. Перед ними навытяжку стоят Сергей, Альдона и Ганс.
Степан грозно:
— Ты знал об этом коллективном заявлении Альдоны и Ганса? Отвечай, Сергей!
— Знал.
— Ты его допустил, а допустив, не предупредил нас о столь гнилых настроениях твоих подчиненных. Позор! Ты в ответе за группу. Ты ее разложил! А группа ваша не из последних, и стыдиться вашей работы вам нечего. Лёвушка это вам подтвердит, он знает число и качество завербованных по всем группам.
Молчание. Степан:
— От кого вы получаете задания? Отвечайте, Альдона и Ганс!
Оба недоуменно:
— От вас через Сергея.
— А мы от кого?
— От Центра.
Степан хлопает ладонью об стол так, что звякают пустые стаканы.
— Какие это были задания?
— Обыкновенные, — нетвердо отвечает Альдона.
— Как это «обыкновенные»?
— Ну, как? Я не понимаю… Такие, как всегда…
— Был боевой приказ напасть на гитлеровского фельдкурьера?
— Был.
— Кто был ранен в этом бою?
— Я.
— Так какого же черта тебе еще надо, Альдона?
В ответ Альдона молча и смущенно разводит руками.
— Чем фашистская пуля под Берлином хуже вражеской пули в другом месте? А? Отвечай, Альдона!
— Она… Конечно… Но…
— Тебе нужно военную форму и знамя в руке? Газетную шумиху? А? Парадокс: доросла до двадцати четырех лет и не понимаешь, что настоящие герои не обязательно одеты в военную форму и не всегда держат знамя! А главное — не нуждаются в рекламе! Тебе показухи захотелось, а? Ты не понимаешь, что если в условиях мирного существования добровольно идешь на риск смерти, то ты уже героиня? Не где-то под Шанхаем, а здесь, под Берлином! Не понимаешь, что ты уже давно фронтовой боец! Что фронт может проходить через кабинет итальянского полковника! А, Ганс? Позор!
Иштван:
— Вы хотите дезертировать с поста ради романтики? Плохо, Альдона, плохо, Ганс: плохо потому, что очень глупо. Не ожидал!
Лёвушка:
— Стыдно, ребята. Вы не дети. Поддаться таким настроениям в трудную минуту борьбы — это предательство товарищей, по сути дела — измена делу. Кто сбежит из-под Берлина, тот сможет сбежать из-под Мукдена, а научившись бегать, сбежит из-под Москвы. Сначала будете кривляками-леваками, потом незаметно для себя перескочите боевую баррикаду и очутитесь прямо в стане наших врагов. Именно там любят показную красивую романтику. А мы ценим простоту, искренность и непоколебимую верность делу! Стыдно, ребята! Степан, прошу: верни им их заявления, они, я уверен, поняли свою ошибку и раскаиваются!
Степан с недовольным лицом передает Альдоне и Гансу их бумажки:
— Ладно, идите. А ты, Сергей, останься. Ты получишь вдвое!
Парк весной. Иштван и Сергей гуляют по безлюдной аллее. Иштван:
— Центр утвердил разработку линии Экономиста. Работай осторожно, Сергей. Старайся не показываться с ним на людях.
— Это не всегда возможно.
— Конечно. Избегай людных мест. За всеми сотрудниками Цвайгштелле следят, если не постоянно, то выборочно. А черт никогда не спит, раз в месяц контрразведка пошлет за Экономистом агента и вскроет знакомство с тобой. А если ей уже известно о твоей связи с Цербером? Смотри, братец, можешь потерять не только перспективную линию, но и собственную голову!
Скромно обставленная комната. У окна в кресле сидит красивая седая дама в черном платье с укрытыми пледом ногами. На коленях у нее книга. Входят Горст и Сергей. Оба склоняются к сидящей.
Горст:
— Мутти, позволь представить тебе графа Иожефа Пэре-ньи де Киральгаза. Граф почтил меня своей дружбой, которую я высоко ценю. Граф, познакомьтесь, это моя мать, фрау Розмари Горст. Мой отец, полковник в отставке, умер в прошлом году.
Сергей целует старушке руку.
— Садитесь, граф. Я очень рада вашей дружбе, сын много говорил о вас.
Сергей:
— Мы случайно познакомились в тире Союза стрелков и сошлись вначале потому, что оба увлекаемся коллекционированием марок.
— Это было вначале, а потом?
— А потом знакомство перешло в дружбу. Я — иностранец, мы видим только поверхность немецкой жизни и считаем, что все немцы, поскольку они кричат друг другу «Гайль Гитлер», являются гитлеровцами. Ваш сын — новый для меня тип немца, который разрешает себе мыслить самостоятельно.
— О, да, граф. Мы самостоятельно мыслим и горды этим. Поскольку Конрад мне рассказывал о вас как о прогрессивно настроенном человеке, я сейчас доверю вам нашу семейную тайну. Вы увидите, к кому вы попали в дом.
Мать и сын обмениваются взглядами.
— Надо верить в людей, мой мальчик, не бойся! С некоторым колебанием Горст идет к серванту, открывает его и из-за кипы столового белья достает тоненькую книгу. Оглядывается на дверь и на цыпочках, как готовую взорваться бомбу, несет ее Сергею.
— Что это?
Горст говорит шепотом:
— «Зимняя сказка» Гейне.
И поскольку лицо Сергея не выражает ничего, он добавляет:
— В этой книге — наша судьба. Если ее обнаружат у нас, я вылечу с работы с волчьим билетом, и, возможно, мы будем изгнаны из дома. Благонамеренные граждане, живущие в этом доме, нас не потерпят.
Сергей:
— Мне трудно всему этому верить, уважаемая дама. Но я верю, и мне грустно, что все это происходит на родине Канта, Бетховена и Гёте.
Горст относит книгу на место и говорит веселым голосом:
— А что если я сделаю кофе, мутти?
Он уходит и скоро из кухни доносятся звуки передвигаемой посуды.
Седая дама:
— Вы должны помнить, что Конрад работает в особо важном учреждении. Он окружен фанатиками и должен быть всегда начеку.
— Такая работа чем-то оправдывается?
— Да. Сейчас трудно найти работу по сердцу и приходится крепко держаться за то, что есть. Когда-то мы жили иначе. Теперь моральный гнет дополняется материальным оскудением.
Дама указывает на свои ноги.
— Теперь плед и кресло — это все, что интеллигентная немецкая женщина может позволить себе в случае болезни.
Входит Горст с подносом, на котором стоят чашечки, кофейник и вазочка с печеньем. Он ставит низкий столик между беседующими и сервирует его.
— Да, граф, я слышал слова мамы и подтверждаю их. Сейчас прирабатывать на стороне почти невозможно.
Он целует мать в лоб.
— Разве я допустил бы это, если бы мог помочь?
Мать привлекает его к себе.
— Знаю, знаю, Конрад. Не говори об этом, дорогой мальчик!
Седая дама делает глоток черного кофе.
— Иностранцы полагают, что жизнь честных и культурных немцев в сегодняшней Германии тяжела потому, что над всеми довлеет страх. Но вы ошибаетесь. Я ощущаю жизнь не как постоянную опасность, а как непрерывное унижение. Унижение, господин граф! Года два тому назад ко мне из учреждения, где работает мой сын, явилась группа одетых в белые халаты людей. Они что-то замеряли в моем лице и потом с поклонами выдали мне справку, что у меня лоб, нос и губы имеют такую-то ширину, длину и лицевой угол равен тому-то, что в целом дает какой-то индекс, по которому я принадлежу к человеческой породе, называемой северной готической расой. Меня приравняли к породистой собаке, граф, низвели до уровня животного с дипломом и медалью за хороший экстерьер. Я унижена, и мой сын также ежедневно унижается на работе какой-то наглой девкой в эсэсовской форме. А ведь тридцать лет я работала классной наставницей в институте благородных девиц и знаю, какой должна быть немецкая девушка. И это унижение мы терпим! Обязаны терпеть!