- Я потому спрашиваю, что тут он в орденах времен Отечественной войны, - объяснил Дима.
- Ну и что?
- Если он успел повоевать, ему сейчас должно быть не меньше восьмидесяти.
- На данном портрете изображен Ефрем Германович, отец Германа Ефремовича, - громко, тоном экскурсовода, объяснил пожилой портье.
- Он тоже был губернатором? - спросила Соня.
- Ефрем Германович был первым секретарем Вуду Шамбальского крайкома партии.
Портье отправился провожать Соню в номер. По гигантскому трехкомнатному люксу можно было кататься на велосипеде. Прямо в спальне на мраморном подиуме стояла ванна на бронзовых львиных лапах. Имелась еще просторная ванная комната с джакузи, сауной и душевой кабинкой.
В кабинете над дубовым письменным столом Соня с изумлением обнаружила парадный портрет Сталина в форме генералиссимуса.
- Зимой пятьдесят третьего Иосиф Виссарионович намеревался лично посетить наш город. Никуда уж не ездил, а к нам вот собирался. Но не успел, расхворался совсем, а в марте умер, - грустно, как о добром знакомом, сообщил портье.
Соня поблагодарила старика, сунула ему в руку несколько мелких купюр. Он удалился, почтительно кланяясь. Как только дверь за ним закрылась, Соня вытащила ноутбук. Ей не терпелось спокойно прочитать последнее послание от деда, которое она смогла только пробежать глазами в самолете.
«Дорогая моя девочка!
То, что сказал тебе Ф.Ф. о нашем общем знакомом, к сожалению, правда, какой бы чудовищной нелепостью это ни казалось. До Берлина 1922 года была еще Вена 1913 го. Именно там и тогда возникло это существо впервые, для нашей семьи, во всяком случае».
Текст на мониторе расползался, буквы таяли. У Сони защипало глаза, она решила, что это от усталости, тряхнула головой, включила музыку. Заботливый Агап кин закачал ей много всего, в том числе ее любимого Мендельсона. Под скрипичный концерт она продолжила чтение.
«Твой прапрадед видел Эммануила Зигфрида фон Хота, говорил с ним. Имя, внешний облик, манера держаться - все совпадает. Многие годы я не пытался собрать воедино информацию, какую имел, мне просто в голову не могло прийти, что во всех случаях речь идет об одном и том же человеке. Слишком широко раскинулись эти события во времени и в пространстве. Любой намек на связь между ними противоречит здравому смыслу.
Итак, вот события, пока только краткий перечень. Позже попытаюсь каждое изложить по возможности подробней.
В январе- феврале 1913 года твой прапрадед М.В. был в Вене, на конференции по мозговой хирургии. В перерыве между заседаниями старинный его приятель доктор Эрнст фон Крафт познакомил М.В. с господином Хотом. Несколько раз они встречались, гуляли по Вене. Хот, по отзывам М.В., оказался эрудитом, знатоком истории, интереснейшим собеседником. Он устроил для Крафта и М.В. великолепную экскурсию по знаменитым музеям дворца Хофбург.
Когда мы с мамой и с Андрюшей сбежали из России и оказались в Германии, доктор Эрнст фон Крафт стал нашим ангелом хранителем. Благодаря ему мама сумела закончить образование и получить медицинский диплом в Берлинском университете. В его доме, под его именем я прожил почти двадцать лет, служил в СС, работал на англичан. От него я также слышал о господине Хоте.
Что касается Берлина, 1922 год, тут главный свидетель Ф.Ф. Думаю, он скоро пришлет тебе все подробности. Я, со своей стороны, могу лишь косвенно подтвердить факт его встречи и общения с Хотом, опираясь на некоторые документы, с которыми познакомился значительно позже, когда работал в архивах (Гуверовский институт, Стэнфорд, Калифорния, США; Придворный и государственный архив, Вена; Военно исторический архив, Фрайбург, Германия; Тайный государственный архив прусского культурного наследия, Берлин).
Тень Эммануила Зигфрида фон Хота не раз являлась мне в моих исследованиях, касающихся истории большевизма и национал социализма. Например, рядом с такими личностями, как Александр Парвус (настоящее имя Гельфанд Израиль Лазаревич; коммерсант, разработавший и осуществивший с помощью германских денег захват власти большевиками в России в 1917 году), Эрих Люден дорф, начальник Генерального штаба в Первую мировую войну. Славный немецкий генерал. Россия обязана ему явлением в Петрограде пломбированного вагона с группой большевиков во главе с Лениным в апреле 1917 го, а Германия - авторитетной поддержкой безвестного ефрейтора Адольфа Гитлера начиная с 1921 го.
Тень Хота сгущается именно там, где совпадают интересы еврея Гельфанда и антисемита Лю дендорфа. Тень столь же отчетливо присутствует в причудливом переплетении судеб мистика Георгия Гурджиева, создателя популярного до сих пор эзотерического учения, главы секты, и немецкого профессора Карла Хаусхофера, одного из главных идеологов Третьего рейха.
Георгий Гурджиев учился в тифлисской Духовной семинарии одновременно с Иосифом Джугашвили. Тогда же, в последние годы девятнадцатого века, в Тифлис часто наведывался немецкий историк Эммануил Зигфрид фон Хот. Он интересовался древней мифологией Северного Кавказа. Согласно легенде, именно там, на Кавказе, к скале был прикован Прометей.
Разумеется, никаких документов, подтверждающих контакты немецкого гостя с молодыми семинаристами Гурджиевым и Джугашвили, нет и быть не может. Но факт его присутствия в Тифлисе зафиксирован достоверными источниками, официальными документами и частной перепиской. Несколько статей Хота о Кавказе было опубликовано в журнале «Остара». Журнальчик этот назывался расово экономическим, издавался в Вене бывшим цистерианским монахом Ланцем фон Ли бенфельзом.
«Остарой» зачитывался в свой венский период (1908-1913) молодой Гитлер.
Гурджиев окончательно покинул Россию в 1922 м. Поселился во Франции, непонятно, на какие средства приобрел огромное имение под Парижем, стал главой секты. Как сложилась жизнь Джугашвили, знает весь мир. Он тоже возглавил секту. Масштабы несопоставимы, но методы воздействия весьма схожи.
Прости, Сонечка, я утомил тебя, запутал и запутался сам. Все, о чем я пишу, требует подробных, неспешных пояснений. Сейчас главное, чтобы ты сумела понять и принять то, что полностью противоречит всем твоим прежним знаниям, убеждениям, представлениям о мире. Пожалуй, стоит повторить для тебя один замечательный абзац из лиловой тетради М.В.
«Наука может шагнуть невероятно далеко, но почему то не вверх, к Богу, а всегда наоборот, вниз. Она берет на себя воспитательные и утешительные функции, придумывает ясные и доступные формулировки, прикрывает пугающую непознаваемую бесконечность матовым стеклом. Получается нечто вроде интеллектуальной теплицы. Мы все нежные тепличные растения, под открытым небом погибнем».
Так вот, Сонечка, сейчас матового стекла над тобой нет. Ты под открытым небом, и тебе нельзя оставаться нежным тепличным растением. Ты будешь замерзать. На смену страху может прийти черная тоска, безразличие и даже отвращение к живому. Не поддавайся, держись. Душевных сил тебе не занимать, ты справишься, я уверен.
Целую тебя, благословляю.
Герда передает тебе миллион приветов и наставлений. Ворчит, как всегда. Вычитала в каком то журнале о живительной пользе свекольного сока и заставляет меня каждое утро выпивать натощак полный стакан. Это ужасно, я свеклу ненавижу. Но смиренно пью. И еще, она выгуливает меня по два часа ежедневно, как собачонку. Думаю, скоро купит ошейник и поводок. P.S.
Я написал о тени Хота и спохватился, что забыл главное. Он не отбрасывает тени».
Высоко, отчаянно взвыли скрипки. Соня протянула руку за сигаретами, на миг оторвалась от монитора и встретила внимательный взгляд Сталина. Блик света скользнул по стеклу. Лицо на портрете ожило, шевельнулся жирный ус, прищурился глаз. Соня вскрикнула, вскочила, зажмурилась, бросилась вон из кабинета и в коридоре налетела на что то большое, теплое.
- Мы договорились поужинать в девять. Уже четверть десятого. Что с тобой? - Дима обнял ее, прижал к себе.
- Ужинать? - она вырвалась, отскочила, словно обжегшись.
- Ты сказала, чтобы я зашел за тобой. Я стучал, ты не слышала, у тебя музыка играет. Да что случилось, Сонечка? Почему ты такая бледная? Извини, я напугал тебя.
Они спустились в ресторан. Зал, такой же помпезный, как все в этой гостинице, был пуст и тих. Их встретила та же дама администратор, проводила к накрытому, уставленному закусками столу, рядом навытяжку стояли два официанта.
- Дима, ты что, заранее все это заказал? - шепотом спросила Соня.
- Нет, я ничего не заказывал, только предупредил, что мы спустимся в девять.
- Что желаете на горячее? - спросила администратор.
- Скажите, эти закуски нам? Вы ничего не перепутали?
- И закуски, и все прочее вам от нашего отеля. Вы, Софья Дмитриевна, личный гость Германа Ефремовича. Принимать вас для нас большая честь. Так что с горячим?
Глава двенадцатая
Глава двенадцатая
Москва, 1922
Вячеслава Линицкого выписали из госпиталя, он вышел на службу и вроде бы чувствовал себя неплохо, однако многие заметили, что он стал молчалив и рассеян. Иногда посреди работы вдруг застывал, глядел перед собой, не моргая, и не сразу отвечал, если его окликали.
Однажды сослуживец увидел на светлой рубашке Линицкого большое вишневое пятно.
- Слава, ты чем то пузо испачкал, - сказал сослуживец.
Линицкий колдовал над очередным прибором, держал в руке паяльник. Он обернулся, лицо его было белым, губы посинели. Раскаленное жало паяльника с шипением коснулось его левой ладони, но Линицкий не вскрикнул, не вздрогнул.
- Слава, ты чего? - испугался сослуживец.
- Все правильно, - тихим, безучастным голосом произнес Вячеслав, - так и должно быть, чем скорее, тем лучше.
Через час Линицкого в полуобморочном состоянии доставили в госпиталь. Зажившая операционная рана открылась и кровоточила. Кроме ожога от паяльника на левой ладони, у него обнаружились еще синяки и шишки на голове, на коленях и локтях.
- Я предупреждал, вам нельзя поднимать тяжести. Почему вы меня не послушали? И объясните мне, ради бога, кто и за что вас так странно побил? - сердито спросил Михаил Владимирович.
Линицкий лежал на кушетке, он сделал знак, чтобы профессор наклонился к нему ближе, и зашептал сквозь тяжелую одышку:
- Каждую ночь они приходят ко мне, даже когда я не сплю, я вижу их лица, слышу голоса. Они разговаривают так, словно меня нет. Никто из них на меня не смотрит, только маленький Стасик иногда взглянет быстро и отворачивается.
- Маленький Стасик, шестилетний внук жандармского полковника? - осторожно уточнил профессор.
- Да. Он один простил меня и жалеет, он дитя, ангел, никаких грехов с собой унести не успел. А остальные, взрослые, ушли не раскаявшись, с неотпущенны ми грехами, им тяжело, они меня простить и пожалеть не могут.
- Однако ведь не они вас бьют, - профессор смущенно кашлянул, - да, я понимаю, все это очень мучительно.
- Вы не понимаете, нет! - Вячеслав привстал на кушетке, лицо его исказилось, на лбу выступил пот. - Вы не можете понять, вы никого не убивали!
Жена Линицкого, крепкая сорокалетняя большевичка, чиновница Комиссариата народного образования, явилась в госпиталь и сообщила, что тяжестей Вячеслав не поднимает никаких, она аккуратно следит за этим. У него в последнее время нарушилась координация, он бьется обо все острые углы головой, коленями, локтями, спотыкается на ровном месте, льет на себя кипяток из чайника, защемляет дверью пальцы. Он почти ничего не ест и постоянно бормочет что то по польски.
- Строго между нами, - добавила товарищ Линиц кая, понизив голос, - я часто замечаю, как он молится. Распятие повесил у кровати. Я сняла, опять повесил. Это совсем уж нелепо, Вячеслав давно порвал с католицизмом, он убежденный атеист.
Кровотечение долго не удавалось остановить. Сестра и фельдшер замучились, никто не понимал, как такое может быть. Михаил Владимирович оставил Линицкого в госпитале, потребовал для него отдельную палату. Вечером пришел Валя Редькин.
- Я идиот. Нет, хуже, я мерзавец, - заявил он профессору после короткого разговора с Линицким, - я обязан был это предусмотреть.
- Что - это? - спросил Михаил Владимирович.
- Мне уже приходилось сталкиваться с подобным эффектом не однажды, и последствия всегда ужасны, - продолжал Валя.
Он так нервничал, что не услышал вопроса. Профессор налил ему воды.
- Успокойтесь и объясните, в чем дело?
Валя жадно осушил стакан, взглянул на профессора огромными испуганными глазами.
- Вы все слышали во время операции. Скажите, мог я поступить иначе? Мог удержаться и не разморозить Славу?
- Что значит разморозить? - осторожно поинтересовался профессор, про себя размышляя, не пора ли дать Вале валериановых капель.
- Попробую объяснить, - Валя кивнул, и огненная шевелюра вспыхнула под лампой. - Слава Линицкий много лет назад прошел специальную обработку. Ему выключили совесть. Это называется скрытый манипу лятивный гипноз. Человека, помимо его воли, превращают в автомат. Врожденное нравственное чувство подменяется набором абстракций. Убийство - подвиг, предательство - доблесть. Настоящая личность Славы много лет пребывала в полусонном, замороженном состоянии.
- То есть вы хотите сказать, что все злодейства совершаются помимо воли, в результате целенаправленного воздействия на психику? - спросил Михаил Владимирович с нервной усмешкой, достал из шкафчика флакон валериановых капель и принялся капать в рюмку, еще точно не зная кому, Вале или себе.
- Не все. Главным образом, злодейства по идейным соображениям, - Валя взял рюмку и вылил содержимое себе в рот. - Благодарю вас, мне правда трудно сейчас успокоиться. Настоящее название гипноза - завораживание. Звучит дико, первобытно. Попробуйте использовать такое словечко в научном труде! Я никогда не решусь произнести публично, что занимаюсь ворожбой. На самом деле методики очень древние, их знали и практиковали много тысячелетий назад жрецы и шаманы. Это никуда не делось, просто называется иначе. Гипноз, внушение, пропаганда, перековка.
- Погодите, если я правильно понял, нынешний Агитпроп тоже занимается ворожбой? - спросил профессор, пытаясь улыбнуться, но вместо улыбки вышла неприятная гримаса.
- Безусловно. Присмотритесь к плакатам. Мы окружены продукцией Агитпропа. Грубые картинки лезут в глаза, проникают в мозг. Используются древние символы, которые, помимо воли, воздействуют на глубинные слои сознания и меняют личность. Но это другая методика, их вообще много, разных методик. Одни рассчитаны на толпу, другие на отдельную личность. Со Славой Линицким вели сложную, индивидуальную работу.
- Кто?
- Отличные специалисты, мастера своего дела. Идеологи, - Валя усмехнулся. - В девятьсот шестом году мне довелось участвовать в психиатрической экспертизе революционеров бомбистов. Полиция завалила нашу кафедру следственными материалами. Главный вопрос был - насколько они вменяемы, эти молодые люди и барышни из хороших семей. Какому то высокому чину пришла в голову здравая мысль: почему их так много, почему так легко они жертвуют жизнью, чужой и собственной. Мой научный руководитель, профессор Луговой Роман Борисович, почти сразу предположил, что тут имеет место некое целенаправленное психическое воздействие, то есть скрытый манипулятивный гипноз, но он все не решался отправить официальное письмо министру. Мы продолжали работать с подследственными. Проводили вполне рутинные психиатрические экспертизы. Однажды юная красивая барышня бомбистка явилась с перевязанной щекой. У нее болел зуб. Я решил помочь ей, стал снимать боль внушением. Она легко впала в транс, и полезло такое, что наш бедный старик профессор едва не лишился чувств. Вы, Михаил Владимирович, сами имели возможность убедиться, что под гипнозом люди открывают не только свои, но и чужие тайны, прежде всего тайну внедрения в их сознание. Мы провели еще множество опытов. Обнаружилось, что из сотни подследственных прямому воздействию подвергался каждый пятый. Те, чье участие в движении представлялось особенно полезным. Яркие, обаятельные личности, способные зажечь других. Отпрыски богатых семей, способные вытянуть из родителей средства. Красивые барышни. Ну, это понятно. Талантливые инженеры. Вот вам наш Слава. Впрочем, тогда я с ним знаком не был, в число подследственных он не входил.
- Письмо министру профессор Луговой так и не написал?
- Написал, подробнейшее, тревожнейшее письмо. Он настаивал, что необходимо срочно принять меры, отыскать источник воздействия. Тайное общество, орден. Иначе лет через десять-пятнадцать психическая пандемия охватит всю Россию.
- Ответа не последовало? - спросил Михаил Владимирович, закуривая.
- Нет. Экспертизы были прекращены. Никого из нашей группы к подследственным террористам с тех пор близко не подпускали.
- Ту барышню и остальных вы тоже разморозили, как Линицкого?
- Да, для меня это было естественно, как вытащить занозу.
- Что стало потом с вашими бомбистами?
- Барышня потребовала свидания с родителями, с которыми давно уж порвала отношения. Плакала, умоляла простить ее. Отец добился, чтобы ее выпустили под поручительство семьи. Крови на ней не было, она совершила три покушения, и все, по счастью, неудачные. Кажется, она стала сестрой милосердия или приняла постриг. Во всяком случае, осталась жива и в здравом уме. Чего не скажешь об остальных. Остальные кончили трагически. Самоубийство.
- Их бы все равно казнили, - тихо заметил Михаил Владимирович.
Валя не ответил, сидел молча, сгорбившись, сжав виски ладонями.
- Как же быть теперь с Линицким? - спросил профессор после долгой мучительной паузы.
- Да, я виноват, - Валя тяжело вздохнул. - Я не подумал. Но я не мог оставить все как есть. Ну вот, допустим, у вас больной с отравлением. Вы ведь промоете ему желудок, хотя это неприятная процедура. Или рана гноится, ее нужно очистить, обеззаразить, хотя это может быть болезненно. В одном я уверен, Слава не покончит с собой, он католик.