«Это я, – сказала Млада. – Доложите моей родительнице, что я со смотрин вернулась».
За воротами что-то буркнули, и окошко закрылось. Млада чуть улыбнулась гостям:
«Ждём. Внутрь вам нельзя: тайны оружейного дела мастера оберегают. Да и волшба, без которой оно не обходится, опасной может быть. Мастера-то в защите работают – даже если и отлетит что-то ненароком при ковке, то ничего, а вот простой человек незаживающую рану получит».
Ждана и её родители с почтительным страхом взирали на широкие ворота, за которыми творилось таинство рождения чудесного оружия. И не только его: белогорские мастера-оружейники изготавливали инструмент для горного дела, который резал камень, как масло, и вплетали нитки чар в украшения.
Наконец в одной из створок ворот открылась калитка, и навстречу гостям вышла женщина-кошка такого огромного роста, что даже отец Жданы смотрел на неё снизу вверх. Мать же смущённо заморгала при виде блестящего от пота голого туловища, не по-женски мускулистого и широкоплечего. Грудь прикрывал только длинный кожаный передник, а обута незнакомка была в грубые и тяжелые сапоги: по сравнению с ними ноги Жданы выглядели детскими. На длинной сильной шее гордо сидела голова, выбритая до зеркального сияния, и только с макушки женщины-кошки спускался на плечо пучок иссиня-чёрных волос, заплетённых в тугую и блестящую косу. Чертами незнакомка очень напоминала Младу, только более зрелую и суровую, а голубые глаза-льдинки, глубоко сидящие под тёмными бровями, даже не потеплели при взгляде на Ждану. Жёстко сложенные губы не тронула улыбка, а впечатление усугублял бугристый рубец на правой стороне лица, похожий на след от ожога и захватывавший верхнюю часть щеки, висок и немного – лоб. Хоть никто её не представлял, но оробевшая до холодка под коленями Ждана сразу догадалась: это и была знаменитая Твердяна Черносмола, та самая, чьи руки сделали меч, которым так гордился отец.
Но вышла она не одна: следом из калитки шагнула вторая женщина-кошка, почти двойник первой – такая же рослая, сильная, серьёзная и бритоголовая, только с более мягкими губами и гладким лицом без шрамов, слегка чумазым и лоснившимся от пота. На Ждану она посмотрела с любопытством, а та при взгляде на её губы, к своему смущению, вдруг вспомнила о поцелуях Млады. Если суровый рот старшей женщины-кошки казался не слишком привлекательным для этого, то в уголках губ младшей пряталось нечто такое, отчего Ждане ни с того ни с сего захотелось повторить ночь со своей избранницей.
Но её мысли пресёк насмешливый ледок взгляда Твердяны. Отец уже открыл было рот, чтоб обратиться к родительнице Млады с заготовленной приветственной речью, но та даже не глядела в его сторону и пока не собиралась слушать. Вместо этого она шагнула к Ждане и, взяв её за подбородок шершавыми пальцами, заглянула девушке в самую душу… У Жданы земля поплыла из-под ног, а в ушах отчего-то зашелестели берёзы. Поляна, пляска солнечных зайчиков, девчушки, плетущие венки. А в кустах – знакомые голубые глаза, остающиеся для них невидимыми…
«Видишь, не с пустыми руками я вернулась, – послышался голос Млады. – Это моя Ждана. Ох, и побегать пришлось за ней… Чуть не упустила её, но всё ж таки нашла свою судьбу!»
Угол губ Твердяны покривился, брови сдвинулись, а когда зазвучал её голос, глубокий, густо-железный, шероховатый и обветренный, на девушку нежданно повеяло холодом бесприютности.
«Верно… Судьба твоя – у порога. И дом тот, и дорога та, и гостья, – проговорила родительница Млады. – Да вот то-то и оно, что только гостья».
«Что ты такое говоришь?» – нахмурилась Млада.
Твердяна блеснула льдинками глаз в задумчивом прищуре.
«А то и говорю, дитятко. Но это я не ко времени сказала, каюсь. – И, обращаясь к озадаченно застывшим родителям Жданы, промолвила: – Не слушайте меня, дорогие гости. Ступайте с Младой в дом, а мы с Гораной позже придём. Работу надо закончить, уж не обижайтесь».
Родительница и сестра Млады ушли, и калитка за ними закрылась. Ждана не знала, что и думать о странных словах Твердяны; её накрыло мрачным, тяжёлым и серым, как тучи, куполом тревоги и огорчения. Не так она представляла себе эту встречу… В надежде хоть что-то понять и успокоиться она посмотрела на Младу, но и та выглядела растерянной. Впрочем, тут же взяв себя в руки и прогнав с лица тень, женщина-кошка улыбнулась и нежно сжала руку девушки.
«Не бери в голову, милая. Ярмола Гордятич, Томила Мировеевна, ни о чём не печальтесь, ступайте за мной. Идти тут недалеко – прогуляетесь, воздухом нашим подышите, окрест поглядите».
Путь к дому лежал через прекрасные места, по тропке вдоль зелёного склона, между величественно молчаливыми соснами. Выглянувшее солнце весело играло на траве, на густо и легкомысленно топорщащейся хвое молодых сосенок, ласково поглаживало видавшие виды стволы старых деревьев и пыталось обогреть серые бока холодных камней. Домашний скот жители Белых гор использовали в основном только в хозяйстве и для перевозки грузов, а передвигаться предпочитали или пешком, или «прокалывая» пространство. «Недалеко идти» на деле оказалось приличной прогулкой в несколько вёрст, да не по ровной и гладкой дороге, а по извилистой горной тропе, и под конец родители Жданы сдержанно покряхтывали. Наконец крутые подъёмы и спуски закончились, и открылась более или менее ровная местность, на которой располагалась деревушка в двадцать-тридцать дворов. Первое, что бросалось в глаза – это камень вместо более распространённого в родном городе Жданы дерева. Из него были сложены и дома – в основном, двужилые [23], с плоскими крышами, и заборы (а точнее, невысокие стены); каменная плитка выстилала дорожки – улицами это вряд ли можно было назвать, потому что дворы располагались беспорядочно.
«Это Кузнечное, – сказала Млада. – Здесь живут те, кто работает в кузне у моей родительницы… А рабочих рук там немало».
Дом Твердяны был самым большим, с садом и огородом, собственным колодцем и просторным навесом на каменных столбах с арками, а наверх вела наружная каменная лестница. Стены и столбы увивал старый плющ, перед навесом раскинулся благоухающий цветник. В саду шелестели яблони и груши, вишня и жимолость, готовясь со дня на день взорваться белым ароматным сиянием весны, а с огорода слышался плеск: высокая стройная девушка с чёрной косой наполняла одну из трёх бочек, вкопанных в землю, чтобы солнце нагревало холодную колодезную воду для полива грядок. Опорожнив одно ведро, девушка поставила его наземь и взялась было за второе, когда Млада шутливо окликнула её:
«Эй, красавица! Сколько возьмёшь за свой поцелуй?»
Девушка проворно обернулась на голос, и её спокойные светло-голубые глаза согрела улыбка. В холщовой рубашке и чёрной юбке, повязанной передником с разноцветными поперечными полосками, она изящно проплыла по дорожкам, с лебединой величавостью огибая грядки. Низко поклонившись гостям, она чуть не подмела кончиком шелковистой косы землю. Красота её не поддавалась описанию: приветливую синеву этих глаз не могло превзойти даже летнее небо, гордые дуги бровей с небольшим изломом были чернее самой плодородной и жирной земли, тонкому носику позавидовала бы любая городская красавица, а свежий алый рот украшала застенчивая полуулыбка. На чистом и гладком лбу лежал отблеск внутреннего душевного света, безмятежного и мудрого. Никаких украшений, кроме чёрно-золотой тесьмы вокруг головы и маленьких серёжек с бирюзой, она не носила. Как-то сама собою, просто и тепло, в голову Жданы скользнула догадка, что перед ними – младшая сестра женщины-кошки, Зорица. И она не ошиблась.
Внутреннее убранство дома создавало впечатление, что здесь живут не простые селяне, а по меньшей мере знатные горожане. Каменные полы украшал сиренево-белый плиточный узор, на сводчатых потолках глаз радовала богатая и красочная мозаика – бело-синие цветы на золотистом поле, а на стенах грозно сверкали образцы оружейного искусства хозяйки дома – мечи, топоры, кинжалы, метательные ножи, кольчуги, щиты. Деревянная мебель щеголяла тонкой, как кружево, резьбой, на лавках лежали подушечки с бахромой и кисточками. В перегородках между некоторыми комнатами имелись оконные проёмы, забранные коваными узорными решётками, так что пространство дома было наполнено светом. При желании эти внутренние окна закрывались вышитыми занавесками.
«М-м, вкусно пахнет, – потянув носом, проговорила Млада. – Должно быть, матушка с Рагной обед готовят».
Так оно и оказалось. Вскоре после того как Ждана с родителями разместилась в просторной комнате, светлой и княжески-роскошно украшенной мозаичными узорами, вошла молодая женщина в расшитой бисером высокой шапочке, надетой поверх скрывающего волосы белого платка. Одеждой она не слишком отличалась от Зорицы: такая же чёрная юбка и полосатый передник, белая рубашка, а поверх неё – чёрная безрукавка с золотой вышивкой. При улыбке на округлых щеках женщины вспрыгивали ямочки, а тонкие высокие брови точно навсегда удивлённо замерли в приподнятом положении.
Так оно и оказалось. Вскоре после того как Ждана с родителями разместилась в просторной комнате, светлой и княжески-роскошно украшенной мозаичными узорами, вошла молодая женщина в расшитой бисером высокой шапочке, надетой поверх скрывающего волосы белого платка. Одеждой она не слишком отличалась от Зорицы: такая же чёрная юбка и полосатый передник, белая рубашка, а поверх неё – чёрная безрукавка с золотой вышивкой. При улыбке на округлых щеках женщины вспрыгивали ямочки, а тонкие высокие брови точно навсегда удивлённо замерли в приподнятом положении.
«Здравствуй, Рагна, – обратилась к ней Млада. – Принимайте с матушкой гостей – мою избранницу Ждану и её родителей».
Рагна была супругой Гораны, старшей сестры Млады. Чинно поздоровавшись со всеми и особо поклонившись Ждане, она сказала, что обед скоро будет готов. Однако с ним вышла заминка: никто не знал точно, когда вернётся из кузни хозяйка дома и её старшая дочь. Начинать обед без них – вроде бы не с руки, а заставлять дорогих и важных гостей ждать – тоже неловко.
«Ну как же так, – сетовала мать Млады, Крылинка, выразительно хлопая ладонями по переднику. – Такие гости у нас, а они – работать! Работа не волк, а вот избранницу в дом наша дочь приводит не каждый день. Младуня, может, они хотя бы намекнули, когда их ждать? Хотя бы примерно?»
«Ничего не сказали, – с еле слышным вздохом качнула головой Млада. – Закончат работу – придут, таковы были их слова».
Несмотря на такое лёгкое, крылатое имя, супруга Твердяны оказалась женщиной весомых достоинств – не тучной, но величаво-дородной. Округлостей в её теле было хоть отбавляй: овальное лицо, брови полумесяцем и пышная грудь – этакий колышущийся поднос для многократно обвивающих шею крупных янтарных бус. Двигалась она тоже солидно и плавно, текуче, а речь её журчала, как ручей по гладким камушкам. Соображала она также кругленько и быстро, а потому нашла изящный выход – в отсутствие глав обоих семейств попотчевать гостей «полу-обедом». Ждана не слишком поняла, чем сия трапеза отличалась от обычного обеда: кушанья подавались добротные и вкусные, позволявшие наесться до отвала. Разнообразные пироги, блины, жаркое, лепёшки с замечательным лакомством из холодного погреба – ягодами, варёными в меду… Одним словом, это было царское угощение, которым остались довольны все – от знающего толк в хорошей еде отца Жданы до сестёр-близнецов Светозары и Шумилки, прибежавших с улицы на зов матери – Рагны. Эти юные проказливые дочери Лалады, с одинаковыми круглыми шапочками волос, подстриженных под горшок, уплетали всё за четверых, а между кушаньями забавлялись тем, что корчили Ждане рожицы, чтобы она не могла сохранять за столом чинно-серьёзный вид. Они всячески старались рассмешить её, и им это удалось: Ждана фыркнула и чуть не подавилась блинчиком. Бабушка Крылинка тут же влепила им по подзатыльнику:
«А ну цыц! Сидите тихо, а то из-за стола вон выставлю!»
Доброе угощение и хмельной мёд-вишняк смягчили неловкость и сгладили углы, образовавшиеся от странных слов Твердяны у ворот кузни и её нарочитого отсутствия на обеде. Крылинка извинилась перед гостями за свою супругу:
«Вы уж не серчайте… Она порой из своей кузни может несколько дней не вылезать – так уработается в этом пекле, что домой её иной раз даже приносят».
«Для мастера работа – жизнь, – проговорил отец Жданы, оглаживая бороду и смакуя десятилетний вишнёвый мёд. – По душе мне ваше семейство, надёжно у вас здесь… И дочку свою оставлять не боязно».
Скоро только сказка сказывается, а ждать иногда приходится долго. Обед миновал, день клонился к вечеру, кушанья остыли, а главы семейств всё не возвращались. Приходилось коротать время за приятной беседой и прогулкой по Кузнечному. Представительниц сильной половины его жителей, то есть, дочерей Лалады, встретить не удалось: все были на работе в кузне, а вот их супруги с любопытством выглядывали со своих дворов, подходя к низким, всего лишь по пояс, каменным оградам. На их приветствия и улыбки Млада отвечала поклонами.
«А почему у вас такие заборы низенькие? – поинтересовался отец Жданы. – Такие перелезть – в два счёта!»
«К чему перелезать? – искренне удивилась женщина-кошка. – Если соседу что-то понадобилось – всегда можно попросить, и никто не откажет».
А мать, окинув взглядом готовые вот-вот зацвести сады, вдохнула полной грудью:
«Хорошо у вас здесь… Светло, радостно! И соседи, видимо, добрые».
«Люди у нас хорошие живут», – ответила Млада с улыбкой во взгляде.
Вот уже солнце зашло за горы, и яблони в саду покачивались в голубоватом прохладном сумраке, ещё прозрачном и светлом, а Твердяны и её старшей дочери – нет как нет. Рагна отправила Светозару с Шумилкой спать, а Крылинка вздохнула:
«Ну, заработались они там совсем… Ну что, дорогие гости, желаете ли пойти на отдых или ещё посидите, поскучаете?»
«Да хотел бы я прежде Твердяну дождаться, – проговорил отец Жданы задумчиво. – Много чего надо обговорить».
«Ой, и то верно, – согласилась Крылинка, кивая-кланяясь всеми своими округлостями. – Уж коли мы породниться собираемся, могла бы она и больше уважения проявить… Вы уж не держите обиды, такой у моей Твердяны норов непростой».
Едва промолвила она эти слова, как на лестнице загремели тяжёлые шаги. Сердце Жданы вдруг бухнуло, загнанно трепыхнулось, а потом замерло, словно на неё надвигалось что-то грозное, чтобы свершить над нею свой суровый приговор. В светлицу, озарённую четырьмя настенными лампадками, вошли долгожданные Твердяна с Гораной. Коса родительницы Млады пряталась под высокой чёрной шапкой, не скрывавшей, впрочем, бритых висков и затылка, а на столь смутившее Томилу Мировеевну блестящее туловище была накинута замурзанная рабочая рубашка с небрежно расстёгнутым воротом.
«Чем же так плох мой нрав, милая моя госпожа? – усмехнулась Твердяна, неспешно подходя к своей супруге и опуская тяжёлую руку на её покатое, полное плечо. – А прежде чем упрекать меня в неуважении, на себя бы оглянулась… Уже всё Кузнечное о свадьбе судачит, а у нас ничего ещё не решено, не обговорено. Сама понимаешь: наперёд о таком деле трубить – не к добру».
«Э, нет, Твердяна, – не согласилась Крылинка. – Вини меня в чём угодно, да только не в болтовне. Не трубила я ничего и языка не распускала! Ну, прогулялись наши гости по селу, Млада их сама сопровождала… Что ж в том плохого? А о свадьбе они ни с кем прежде времени не говорили, само собой».
«И без языка обойтись можно, когда у людей глаза есть, – возразила Твердяна негромко и терпеливо, стараясь смягчить свой суровый голос, а её рука ласково переместилась с плеча Крылинки на лопатку. – Ладно уж, сделанного не воротишь… Прошу меня простить, что задержались мы. – Обращаясь к отцу и матери Жданы, она чуть наклонила голову. – Нельзя было отложить, не загубив всей работы: железо куётся, как известно, пока горячо. Дозвольте нам наскоро помыться и переодеться – тогда и поговорим».
«Обед простыл уже давно, – проворчала Крылинка – впрочем, уже вполне миролюбиво и буднично. – Греть, что ль?»
«Не возись, и так сгодится».
Крылинка ойкнула, да так, что все её округлости, включая бусы, подпрыгнули, а Твердяна, яхонтово поблёскивая глазами, отошла с мурлычущим смешком. Похоже, её рука, незаметно скользнув с лопатки супруги на мягкие выпуклости, расположенные чуть ниже, безо всякого стеснения за них ущипнула, невзирая на присутствие гостей. Также не особенно церемонясь, ворвались сестрички, в одних рубашках и босые – должно быть, непослушно выскочившие из постели. Урча и ластясь, как котята, они прильнули к Горане, а она, большими и широкими рабочими ладонями ероша их стриженные головки, строго нахмурилась:
«Вы почто не спите? Егозы вертлявые… А ну – в постель!» – И, подхватив по дочке на каждую руку, она унесла их обратно в спальню.
Пока снова накрывался стол, Ждана шёпотом поинтересовалась у Млады о причёсках её родительницы и старшей сестры. Как она узнала, брить голову, оставляя пучок на макушке, полагалось всем, кто посвящал себя кузнечному и оружейному делу – как дань Огуни, богине огня и земных недр. Голова – это как бы кусочек угля, а пучок волос – будто язык пламени на нём. С такой причёской ходили здесь все, кто работал в кузне. Ждане хотелось ещё спросить, отчего у Твердяны на лице шрамы, но она побоялась. Впрочем, догадаться было нетрудно: когда имеешь дело с огнём и раскалённым железом, немудрено и обжечься.
За окнами уже совсем стемнело, а над морозно-белыми, спокойными вершинами гор в сиреневой дымке взошла луна. К позднему ужину владелица кузни и её наследница вышли в белоснежных рубашках и вышитых чёрных безрукавках, ярких кушаках и мягких замшевых сапогах с блестящим бисерным переливом. На Твердяне поверх рубашки и безрукавки красовался ещё и тёмно-синий щегольской кафтан с высоким воротником. Головы обеих сверкали зеркальной гладкостью.