Она вдруг хитровато улыбнулась, отчего лицо стало неприятным, — Рябинин не знал, что у хитрости хватит сил обезобразить даже красоту.
— Сергей Георгиевич, моей маме вы бы не посоветовали сменить профессию…
— Но ваша мама не пошла бы за обоями даже для министра геологии.
Измученные маршрутами, комарами и потной жарой, геологи решились на отдых. Начальник партии объявил выходной. Лагерь сразу утратил полевую строгость и начал походить на стан потерпевших кораблекрушение, выброшенных на сушу. Забелели отсыревшие вкладыши, повисли на палатках спальные мешки, затрепетало на ветерке стираное бельё…
Рябинин выволок на гальку кусок кошмы и растянулся под июльским солнцем — всех комаров сдуло в береговые заросли. Едва он распахнул «Мартина Идена», как услышал зовущий голос Багрянцевой…
Он впервые переступил порог её жилища, удивлённый, что в палатке может быть такая чистота. Пол застлан брезентом. Спальный мешок аккуратно расстелен на походной койке. И столик есть — вьючный ящик, и стулик есть сосновый чурбачок. В колья стояка вбиты гвозди, на них висело и зеркальце, и полотенце, и связка лимонника… Пахло яблоками. Тихо играл невидимый транзистор.
— Серёжа, любишь музыку?
— Как и все.
— А какую?
— Есть модерновая песенка «Пришла любовь, запели радиолы…»…
— Нет, Серёжа, это для города, для людных улиц. А в лесу и в горах эстрадная музыка неуместна. Тут нужен Чайковский, Бах, Вагнер…
Он решил, что его пригласили слушать музыку. Но она разложила планшет и ткнула тонким загорелым пальцем в залесённый квадрат.
— Серёжа, вот тут, на сопке, в десяти километрах от лагеря, бьёт минеральный источник.
— Ну и что?
Её огромные карие глаза стали ещё больше и совсем потемнели. Она придвинулась, коснувшись его плеча маленькой крепкой грудью и обдав запахом орехов, яблок и какой-то травы.
— Это волшебный источник. К нему приезжают люди из далёких городов. Одну женщину принесли на носилках, а ушла сама. Говорят, кто попьёт из него, тот перестанет бояться тигров и найдёт жень-шень. Ну?
— Что?
— Неужели мы просидим весь день в лагере?
Шли налегке. За спиной висело затворное ружьё, к которому выдали ровно два патрона: один на медведя, второй на тигра. В рюкзаке болтался лишь хлеб с банкой тушёнки. Тощая тропинка переваливала с сопки на сопку уже по таёжному лесу, в сторону от поймы. Высоченные стволы маньчжурского ореха, сосны и пробкового дуба жили своими кронами где-то высоко в небе, оставив землю во влажном сумраке. Папоротники стояли загадочно, словно только что прилетели на эту землю. Свободно звенели комары, защищённые от ветра и солнца. Рябинин бил их так звонко, что ему отдавало в затылок. Маша легонько взмахивала рукой, как всплёскивала, отгоняя их подальше. И рассказывала про алмазы.
— Крупные носят имена. Был такой бриллиант «Регент». Его нашёл раб в россыпях Голконды, ударил себя киркой под ребро, спрятал алмаз в рану и вынес. Этим алмазом он пообещал расплатиться с матросом, если тот вывезет его из неволи. Матрос спрятал раба в трюме, но в пути убил, забрал алмаз, а тело выбросил в океан. В Мадрасе продал камень губернатору, пустился в разгул, всё пропил и повесился на рее. Губернатор продал алмаз герцогу Орлеанскому, потом его украли грабители, а затем он попал к Наполеону, который вправил его в эфес своей шпаги. После падения императора бриллиант продали с аукциона…
Тропинка, долго шедшая в сопку, вдруг иссякла. Они стояли посреди крохотной поляны, сдавленной древесной стеной. У края, привалившись к стволу, приземисто насупился «балаган» — сарай из жердей, коры и моха. Рядом лежала деревянная ванна, выдолбленная в целом стволе. Обложенный мшистыми валунами, темнел родник — вода неторопливо перемешивалась, готовая вот-вот закипеть. И было темно, влажно и тихо.
— «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» чуть слышно сказала Маша.
— Да, темновато, — согласился он, припадая к роднику.
От остуженной воды зашлось горло, желудок и, кажется, сердце. Ему не понравился сильный привкус железа и каких-то минералов. Маша пила мелкими глотками, закрывая глаза и как бы погружаясь в себя.
— Серёжа, ты будешь пугаться тигров.
— Её бы прогазировать, да с сиропчиком…
Он стал раскладывать костерок, чтобы подогреть тушёнку. Маша бродила меж стволов и гигантских папоротников…
— Ой-ой, скорей!
Рябинин схватил ружьё и в два прыжка очутился рядом. Она смотрела на тощее растение, подобное чайному кустику, выросшему без солнца.
— Серёжа, это жень-шень!
— Что-то непохож, — возразил он, представлявший его почему-то в виде кривого кактуса.
— Он-он, из семейства аралиевых!
— Только попила воды и сразу же нашла, — не верил он скоротечному чуду.
— Серёжа, копай. Корень должен иметь форму человека.
Рябинин ножом вырыл кустик — корень оказался в форме волосатой змеи.
— Потому что молодой. Мы его попробуем…
Земля дышала влажным тропическим сумраком. На огне топилась свиная тушёнка. Дым полосами бинтовал поляночное пространство. Родник неспешно крутил в своих струях нитки мха. А они сидели на валунах и грызли змеевидный корень, исходивший белёсым противным соком…
Где-то под сопкой не то рыкнуло, не то хрюкнуло.
— Серёжа, тигр!
Он вновь схватил ружьё, но вдруг увидел Машу, словно до сих пор с ним в маршруты ходила другая женщина…
Распущенные волосы, закрывшие шею от комаров, в свете огня блестели молодой сосновой корой. Глаза, полные весёлого страха, отражали лесную тьму. Крепкие губы ослабли, приоткрывшись. На щеке засохли мазки сока змеевидного корня. А рука безвольно взлетела и легко коснулась лба, что-то отгоняя может быть, тигриный рык.
Рябинина залила сладкая и великая сила, которую в тот миг он не понял. Ему захотелось броситься к Маше и сделать для неё всё прекрасное, что только есть в мире. Или взлететь на её глазах в небо — лучше с ней.
Но был тигр. Где он? Рябинин вскочил — сейчас этого полосатого он сделает пятнистым. Но тигр не пришёл.
Рябинин влюбился.
Он знал за собой неудобную черту — накаляться в спорах до повлажнения очков. Тогда мысли заслоняли сидящего перед ним человека; тогда он как бы терял его из виду, увлечённый в неразрешимую даль своей идеей. Рябинин боролся с этим, вступая в подобные ристалища лишь со знакомыми людьми да с отпетыми преступниками, пробуя расшатать их пещерные взгляды. Но был простой способ не терять себя в самом палящем споре — прикрыться иронией. Рябинину помогало, хотя он не сразу отгадал причину…
Человек, говоривший слишком убеждённо о слишком серьёзном, кажется чуточку спесивым. Он как бы знает истину окончательную и абсолютную, которая и богу-то не дана. Поэтому умному пристало не терять иронии, которая смягчает каркас любой истины, оставляя зазорчик для сомнения и для поиска уже другой, следующей истины, опять-таки смягчённой иронией…
Кажется, Рябинин утратил не только иронию, но и здоровый юмор — знай себе читает морали. Не за ними же она пришла?
Он вгляделся в её лицо, потерянное им в споре. Хотя они проговорили часа два, напряжение её губ не опало, с них так и не схлынуло удивление, словно она всё время хотела о чём-то спросить, но давила это желание. Сперва они показались ему грешными. Не грешные, а нервные губы… И взгляд проверяющий, недоверяющий.
Рябинин, давно решивший, что пришла она лишь взглянуть на старого друга матери, опять насторожился. Видимо, он ближе был к разгадке, когда ворожил по руке, когда почти угадал. На допросе эту бы нить он не бросил, разматывая до конца…
— Жанна, что у вас произошло с мужем?
Она глубоко вздохнула, замедляя течение времени, — не хотелось говорить. Или не могла вот так сразу… Но ведь ради этого она тут и сидит теперь Рябинин не сомневался.
— Обычная история.
— Ну, истории бывают всякие.
— Он подлец, — бросила она с каким-то вызовом.
Рябинин сдержанно улыбнулся, и не потому, что ей не поверил…
Он неохотно произносил слово «подлец», подозревая, что таковых не существует. Есть средний человек, в котором чего-то больше, чего-то меньше. И этот сплав являет себя с разных сторон в зависимости от жизненных обстоятельств. Отсюда и сложность личности. В конце концов, нет законченных негодяев, а есть всего лишь обыватели, которые без нужды не сподличают.
На допросах, когда разъярённая жена припечатывала мужа смачным словом или, наоборот, называла ангелом, Рябинин старался расспросить и выудить нечто объективное.
— Уж так и подлец?
— Эгоистичный себялюбец.
Видимо, его лицо отразило далёкое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:
— Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно — жил на всём готовеньком…
— Уж так и подлец?
— Эгоистичный себялюбец.
Видимо, его лицо отразило далёкое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:
— Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно — жил на всём готовеньком…
— А вы как выросли? — попытался он охладить быстроту её слов.
— Тоже за бабушкой. Но уж если вышла замуж… Он зовёт меня так: «Моё любимое существо». И вот его любимое существо приходит с работы. Он целует мне ручку и садится решать шахматные этюды. Он, видите ли, интеллектуал. А его любимое существо моет, варит и гладит. Ручку женщине поцеловать легче, чем вымыть посуду…
Рябинину казалось, что Жанна говорит не о том, поэтому терпеливо ждал, когда её речь пойдёт о главном. Ведь было же оно в их семейной жизни. Но она умолкла, словно исповедь её кончилась.
— Сколько вы прожили?
— Три года.
— Жанна, но ведь всё рассказанное вами — мелочи, ерунда. Вы мало прожили, он ещё десять раз переменится.
— Я не сказала вам одну «мелочишку»… Он дома не ночует.
— А где он ночует?
— Где ночует мужчина, если не ночует дома?
— Мало ли где. У приятеля, у родителей, в вытрезвителе…
— Он ночует не у приятеля, не у родителей и не в вытрезвителе, сказала она с облегчившей её откровенностью.
Рябинин вздохнул, пряча взгляд в топаз, — ему показалось, что её покатые плечи бессильно дрогнули.
Жизнь, величайшая искусница, сочинила для людей сонмища неповторимых социальных историй. И только перед любовью у неё опускались руки придумывала случаи похожие, как работала на штамповочной машине. Или любовь у всех одинакова? Вот ещё одна семья банально распадается…
Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоём до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и всё пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает её, женщину, — и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать — по дочке, по жене, по себе, и ещё по кому-то и по чему-то, неведомому ему.
— А как вы жили сначала? — попытался он увести её к лучшим дням.
— Нормально, ответила она без выразительности.
— Вы учились вместе?
— Нет, мы познакомились на пляже.
— Как на пляже?
— В доме отдыха. А что?
— Да ничего.
Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учёбе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе — на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный цветок под банкой.
— Нам все завидовали, — сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.
И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть её лицо.
— Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный… Подошёл к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. «Не позорь меня!» Вышли на улицу — стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повёз всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошёл домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В неё мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда… Даже продукты в холодильнике…
Рябинин не верил своим глазам — перед ним сидела вдохновенная женщина. Лёгкая краска облила вершинки скул. Неожиданная теплота растопила в глазах всякую стеклянность. Она смотрела куда-то ввысь, поверх его головы. Так стихи читают…
— Поэтому он и дома не ночует, — прервал её молитву Рябинин.
— Кто? — не поняла она.
— Ваш Георгий.
— При чём тут свадьба?
— Не понимаете? — искренне удивился он.
— Не понимаю.
— Вам нужно было остаться в той комнате, с тем огуречным салатом.
— Почему?
— Не принимать ни копейки чужой…
— Не чужой — отца.
— Молодость должна начинать с нуля в полном смысле. Жить, работать, любить… Поэтому всё — сами. Дом поставить, миску купить, юбку заработать, образование получить… Ни копейки ни от кого!
— И что бы это дало?
— Крепкую семью.
— Но почему?
— Потому что вам было бы трудно.
— А-а, совместные трудности…
— Они бы вас сдружили.
— Взгляды прежних поколений.
— Удивительное дельце! Материальные ценности у прежних поколений вы берёте, а духовные вам не нужны.
— Сергей Георгиевич, вы динозавр. Моя бабушка и то современнее. Вы хоть почитайте газеты.
— А что пишут в газетах?
— А там пишут, что молодожёнам надо вручать ключи от квартиры. Что молодёжи нужно давать новую технику, что молодёжь нужно выдвигать и заботиться о ней. Сколько я знаю молодых распавшихся пар. У них не было квартиры, детских яслей, материальных условий…
— Значит, так… Есть квартира и хорошая зарплата — живём друг с другом, а нет — то и до свиданья?
— Молодёжь есть молодёжь, Сергей Георгиевич.
— Это паразиты, а не молодёжь, — не сдержался он.
Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распалённый этим очевидным, вернул её не землю:
— Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?
— Да потому что нашёл супербабу!
— Бабу… чего?
— Ну, суперженщину.
— Это что ж такое?
— Модерновая, хипповая, попсовая… Современная, в общем.
— Но вы тоже и английский, и пианино…
— Я… — она усмехнулась чуть не с презрением. — Что такое я против неё? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трёх языках. Одежда от Диора, духи «Шанель»… Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулём сидит небрежно, с сигаретой. Пьёт «Королеву Анну» и «Наполеон». Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна…
— И всё?
— Для современного мужчины хватит.
— Мне бы не хватило.
— Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.
— По-моему, эта супердама вам и самой нравится.
— Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.
— Чего ж тогда осуждаете мужа?
— За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.
— И только-то? — усмехнулся Рябинин.
Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня… Её мучит неопределённость. И вся трагедия? И это её так потрясло, что на ногтях остались белёсые полосы, как после чёрной беды?
А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовётся ненавистью, а ненависть — любовью; ум — глупостью, а глупость — умом… Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.
— А вы тоже станьте супершей, — злорадно посоветовал он.
— Это не просто.
— Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские… Выучите на курсах ещё один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине «Наполеон», соберите побольше анекдотов… Что там она ещё — матюгается?
— Если бы вы её увидели…
— То я бы её поскрёб.
— В каком смысле?
— Узнал бы, что у неё под анекдотами.
— Сергей Георгиевич, под анекдотами у неё французское бельё.
— Маловато.
— Для женщины достаточно.
— А для человека мало.
— Георгию хватило.
— Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьёт «Наполеон». Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей… Кстати, почему у вас нет детей?
— Ах, какие дети…
— Он не хотел?
— Я не хотела.
— Почему же?
— Ребёнку нужен отец постоянный, а не приходящий.
Её бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опалённую солнцем юную женщину, отнесённую от него в прошлое.
— Мужчина всегда виноват перед женщиной, — сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнёс, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.
— Хорошо сказали…
— Это не я сказал.
— Классик?
— Ваша мама.
Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.