«Роберту, Берлин
…Я не писал тебе столько времени, но ты знаешь почему. Мне разрешено отсылать два письма и четыре открытки в месяц. Между нами говоря, я думаю, этого достаточно — никогда не был большим любителем писать письма. Я написал отцу и просил выслать тебе все письма, которые написал домой, надеюсь, он это сделал. Но это не значит, что ты должен пересылать мои письма к тебе моим родителям, ты понимаешь. Если будет что-то важное, просто дай им знать. Лагерь вполне приличный. Лучше, чем я ожидал. Вокруг довольно живописная местность. Он расположен (зачеркнуто цензором). Поэтому воздух такой чистый. Но здесь ужасно холодно, так что мы спим под целой кучей одеял. Нам выдали. Сегодня как-то не хочется писать длинных писем. Но это не должно служить тебе поводом не отвечать мне вообще. Можешь писать мне сколько угодно. У меня прямо какой-то страх потерять связь с домом, так что пиши, пожалуйста. Нет ничего, что не было бы мне интересно. От Эльзы нет ни слова. Я не понимаю, в чем дело. Я написал ей и спрашиваю про нее в каждом письме к родителям».
«Роберту, Берлин (открытка)
Объясни, пожалуйста, матери, что я не могу писать ей каждый день. Она не столько беспокоится обо мне, сколько на меня сердится. У нее никакого понятия в таких вопросах. В конце концов, я военнопленный. В письме не должно быть больше двадцати семи строк, а в открытке не более семи. Так что заканчиваю. У меня все хорошо. Пожалуйста, пиши».
«Вальтеру Б., Чикаго, Иллинойс
Спасибо за книги, но, боюсь, я не буду их читать. Почему я должен читать немецкие книги, отпечатанные в Голландии? Очевидно, всякая эмигрантская чушь. Ты что, собираешься перевоспитать меня или что-то вроде того? Что касается твоих вопросов, отвечаю. Лагерь вполне приличный. Нас в бараке шестьдесят восемь человек. Довольно современное здание. Ну а в целом мы (зачеркнуто цензором). Кто хочет заработать деньги, тот работает. Лагерные деньги, конечно. Из нас, летчиков, работать никто не вызвался, но некоторые моряки согласились. Стрижка деревьев и так далее. Мы здесь устроили себе маленький зоопарк. Построили небольшой загон, и там у нас живут несколько симпатичных осликов. Еще у нас есть змеи, а теперь пытаемся купить медведя. Почти все деньги, что у нас есть, приходят из союза „Куффхау- зер“, который находится в США. Денег не так много, но все равно приятно знать, что в Америке у нас есть друзья. Ты, случайно, никого не знаешь из этого союза? Случайно встретил в лагере парня из нашего города. Его зовут Фридрих Л. Он говорит, что помнит тебя. Шлет тебе свой привет».
«Роберту, Берлин
…Об этом даже и нечего рассказать. Зениток в тот раз было, как никогда, много, они что-то нам перебили, и оба двигателя встали. Мы поняли, что у нас минута или около того. Так что мы прыгнули. Опасности особой не было, потому что погода стояла спокойная и по нас не стреляли, пока мы спускались. Нет, что случилось с остальными, я не знаю. Они, вероятно, приземлились где-то неподалеку, но я ничего о них не знаю. Не думаю, что с ними что-то случилось. Потом, уже в лагере, то есть в английском лагере, кто-то сказал мне, что видел Бибера — он сломал ногу. Но может быть, его с кем-то спутали. Я приземлился на дерево. А под деревом стояли два англичанина. Прежде всего меня заставили засыпать несколько воронок от наших яиц. Почти все наши занимаются этим в первую очередь. На меня это не очень подействовало. Было даже как-то немного смешно. Я все повторял себе, ну вот ты и в Англии, ты всегда хотел здесь побывать. Хотя, что и говорить, я не рассчитывал попасть сюда таким способом. Но в конце концов (зачеркнуто цензором). Да, вот теперь все. Кстати, ты мне так и не сообщил, получил ли дневник. Я хочу быть уверен, что он в надежных руках и что мать не наткнется на эту чепуху с Лизелоттой».
«Джорджу М., Нью-Йорк
Большое спасибо тебе за книги, которые ты мне прислал. Вальтер В. тоже прислал мне книги, только совершенно никудышные. Зачем я буду здесь читать книги, к которым не притронулся бы в Германии? Нет, ты не прав. Мы получаем газеты, хотя и не слишком свежие. Впрочем, я не думаю, что союзу разрешат присылать в лагерь газеты (вычеркнуто цензором). Я не могу написать тебе, что я сейчас читаю, это не разрешено. Правила предписывают касаться только частных дел и не обсуждать войну. Здесь очень много всяких правил, но это не значит, что ты не можешь мне писать. Как раз наоборот. Прошу тебя, пиши как можно чаще. Не могу описать, как приятно здесь получать весточки, но ты понимаешь».
«Роберту, Берлин
Что случилось с Эльзой? Почему от нее нет ответа? Я спрашиваю про нее в каждом письме. Видимо, она опять заболела, иначе сама бы мне написала. Но я предпочел бы услышать, что она больна, чем вообще не иметь от нее ни единой строчки. Мать пишет столько всякой чепухи про все, что делается в нашем городе, но о ней почему-то ни строчки. Надо же, когда сидишь здесь, очень даже интересно читать все эти городские сплетни. Я имею в виду сплетни о людях, которых я раньше не знал и никогда в жизни не узнаю. Здесь все было бы замечательно, если бы не масса свободного времени, которое совершенно не знаешь чем занять. Удивительно, какими странными путями приходят мысли в нашу голову. Удивительно, например, что я никогда не думаю о своем последнем экипаже, а только о первом. Хотя на самом деле я летал с теми не намного дольше, чем с этими. Думаю об обер-лейтенанте Фримеле, о Тео Зольнере, который так много пил, о Пуцке. У меня до сих пор стоит в ушах его крик: „Пожар!“, когда мы тащили его из самолета, а никакого пожара не было. Я очень рад, что ты через несколько недель будешь у моих родителей, поговори с ними, сам узнай, что там такое с Эльзой».
«Вальтеру Б., Чикаго, Иллинойс
Я не знаю, пропустят ли это письмо, здесь очень много всяких ограничений насчет того, что можно и что нельзя обсуждать. Нам положено обсуждать только частные дела. И они могут решить, что это не мое частное дело. И все же хочу тебе сказать, что я считаю твои письма совершенной глупостью. Ты изменился. Ты больше не немец. Возможно, ты уже американец. Один парень из моего экипажа сказал бы, что ты заражен бациллой демократии. Я полагаю, все, что ты пишешь о демократии, — это только фразы. Что такое свобода, в конце концов? Я давно решил для себя и всю жизнь в этом убеждался, что гораздо легче, если кто-то говорит тебе, что делать. Тогда ты знаешь, что должен сделать. Не знаю, насколько ясно я выражаю свою мысль. Но главное даже в другом. Где бы мы все сейчас были, если бы каждый проживал свою собственную жизнь? Мы не знаем, что для нас хорошо и что плохо. Фюрер (вычеркнуто цензором). Не пойми меня превратно. Я не только имею в виду, что для всей нации лучше, если решает один человек. Это лучше для каждого из нас. Любую работу делать легче, если тебе сказали, что делать, чем самому думать и гадать».
«Джорджу М., Нью-Йорк
Я не знал, что ты связался с союзом „Куффхаузер“. Очень этому рад. Я очень рад, что так много твоих друзей шлют мне свой привет. Передавай всем привет от меня. Мне не на что жаловаться. У меня все хорошо, я даже заработал два с половиной фунта. Какая-никакая, а все-таки служба, ты понимаешь, что я имею в виду. Человек должен чувствовать, что все еще солдат. Хотя, конечно, он прежде всего пленник, и мало радости об этом вспоминать. Хоть еда здесь хорошая, ни на минуту не забываешь, что ты в руках врага. Может показаться, что я чего-то боюсь, но это, конечно, не так. Я знаю, что британцы не могут так просто (вычеркнуто цензором). Потому что есть международные конвенции и законы, касающиеся обращения с военнопленными воюющими сторонами. Так, например, если они (вычеркнуто цензором)».
«Роберту, Берлин
…Хорошо, что все произошло так быстро и он не страдал долго. Я еще не писал матери. Бедная мама. Даже не знаю, что ей написать. Она осталась совсем одна. Дитер еще совсем ребенок. Странно, когда я уезжал, у меня даже мысли не было, что мы с ним больше не увидимся. Пытаюсь сейчас яснее вспомнить отца. Оказывается, я его совсем не знал в последние годы. Он все переживал в себе. Ты же знаешь, он не любил много говорить. Наверное, он считал, что так правильно. Хотя, конечно, он как-то выпадал из нашего времени. Ни за что не хотел менять своих старомодных представлений. Если будет случай чем-то помочь моей матери, помоги, пожалуйста. Не имею ни малейшего понятия, есть ли у нее деньги и все прочее. Надеюсь, дядя Бернард обо всем позаботится».
«Роберту, Берлин
Ну хоть ты напиши мне об Эльзе. Напиши, даже если она скажет тебе не писать. Ты же знаешь, она иногда почему-то ужасно боится меня беспокоить. Спасибо за твое последнее письмо. Пожалуйста, не надо меня жалеть. Причин для жалости нет никаких. Мы прекрасно помним, чему нас учил фюрер, что отдельная индивидуальность не важна. На меня это тоже распространяется. Я признаю, что иногда думаю по-другому. Когда мне кажется, что все случившееся со мной имеет какое-то значение. Или когда я задумываюсь, счастлив я или нет, ну и тому подобное. Видимо, у тебя создалось такое впечатление из какого-то из моих писем. Но забудь об этом. Понимаешь, в лагере у человека возникают такие мысли и чувства, каких в нормальной жизни у него никогда не будет. А потом, это, в конце концов, не будет продолжаться слишком долго. Этим только мы и поддерживаем друг друга. Теперь у нас здесь целое содружество. То есть у нас, у летчиков. Обо всех остальных я не хочу говорить. Мы держимся вместе, у нас свои шутки и развлечения, а если нам грустно, мы запеваем нашу песню…»
«Роберту, Берлин
Ну хоть ты напиши мне об Эльзе. Напиши, даже если она скажет тебе не писать. Ты же знаешь, она иногда почему-то ужасно боится меня беспокоить. Спасибо за твое последнее письмо. Пожалуйста, не надо меня жалеть. Причин для жалости нет никаких. Мы прекрасно помним, чему нас учил фюрер, что отдельная индивидуальность не важна. На меня это тоже распространяется. Я признаю, что иногда думаю по-другому. Когда мне кажется, что все случившееся со мной имеет какое-то значение. Или когда я задумываюсь, счастлив я или нет, ну и тому подобное. Видимо, у тебя создалось такое впечатление из какого-то из моих писем. Но забудь об этом. Понимаешь, в лагере у человека возникают такие мысли и чувства, каких в нормальной жизни у него никогда не будет. А потом, это, в конце концов, не будет продолжаться слишком долго. Этим только мы и поддерживаем друг друга. Теперь у нас здесь целое содружество. То есть у нас, у летчиков. Обо всех остальных я не хочу говорить. Мы держимся вместе, у нас свои шутки и развлечения, а если нам грустно, мы запеваем нашу песню…»
Единственно приемлемым окончанием этой книги должна быть упомянутая песня. Ее слова и музыка были написаны пленным нацистским летчиком в Канаде. Пленные нередко вкладывали ее текст в свои письма из лагеря, но власти никогда ее не пропускали. Мы не вполне уверены, что эта песня, копию которой получили от канадских властей, именно та, которую имеет в виду Готфрид Леске, но даже если не та, песня Леске, вероятно, очень с ней схожа.
Эта песня кое-что проясняет. Она проясняет, в каком глубоком смысле пленены эти нацистские солдаты. Представляется весьма сомнительным, что они когда-либо будут свободны — даже через много лет после войны. Вот эта песня:
Высокий забор и охрана.
Где ты, отчизна милая?
Болят наши старые раны,
Но мы сохраним наши силы.
В полнеба заря полыхает.
В мужестве счастье, верь мне.
Немецкий солдат шагает,
Европа открыла все двери.
Продаст демократия сердце
Черту за две монеты.
Еврейское торжище это
Загоним в подвалы планеты.
Примечания
1
Хильфсманн — стажер элитной гвардии.
2
Офицер летного состава Вальтер Фримель, наводчик и командир экипажа бомбардировщика «хейнкель», на котором служит пилотом Леске.
3
Капрал Теодор Зольнер, пулеметчик бомбардировщика «хейнкель».
4
Переговорник — бортовая система связи.
5
Капрал Вильгельм Ледерер, бортрадист бомбардировщика.
6
Сержант Франц Пуцке, бортинженер «хейнкеля».
7
Дюнкирхен — Дюнкерк.
8
Меллер — пилот «мессершмита», имя неизвестно.
9
Леске, очевидно, имеет в виду Пауля Хиндемита, современного немецкого композитора, практически неизвестного в Германии с того момента, как Геббельс объявил его произведения декадентскими.
10
Штольцер — член экипажа разведывательного самолета.
11
Helferinnen von Dienst — буквально «женщины — помощницы по службе».
12
Немцы придумали эти слова, чтобы избежать малейшего недопонимания. «Ата» означает вправо, «ими» — влево.
13
В Германии полиция подчинена не городским властям, а министерству внутренних дел той земли, где находится город. Это в некоторой степени объясняет приведенное замечание.
14
Не путать с обер-лейтенантом. Оберстлейтенант — звание офицера высшего ранга, соответствующее командиру авиагруппы.
15
Вассеркуппе — высшая точка Рейнских гор.
16
Обер-ефрейтор — рядовой, первая степень.
17
«Дойчландзендер» — крупнейшая радиостанция Германии.
18
Это стихотворение не было переписано от руки в дневник, а было подклеено в печатном виде к одной из страниц. Так как представляется совершенно невероятным, чтобы Ломмель расстался со своей копией, единственным объяснением этому факту может быть то, что Леске сам писал Грете Шмидт, однако не захотел в этом сознаться даже в своем дневнике.
19
«Штука» — пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87». (Примеч. пер.)
20
Фарббойтель — специальный мешок яркого цвета.
21
Действительно, вторая часть дневника Леске была отправлена его родителям. Первую часть он сам передал своему другу.
22
Мягкой посадки.
23
Вермахтбюнне — армейский театр.
24
Маячок — это тот самолет, который британцы называют Чарли Ослиный Хвост.
25
Роберт был, насколько это известно, лучшим другом Леске. Ему были также адресованы его более поздние письма. При его непосредственном участии дневник был вывезен из Германии.
26
«Леркюхе» — лаборатория по проблемам питания в Мюнхене.
27
Дойчеферзухзанштальт фюр люфтфарт— Немецкий экспериментальный институт авиации.
28
Имеется в виду, естественно, президент США Франклин Рузвельт. (Примеч. пер.)
29
Хурензон — сукин сын. В Германии хорошо известно, что отец Мильха был евреем, тогда как его мать арийка. После прихода Гитлера к власти Мильх, чтобы спасти карьеру, вынудил свою мать заявить, что она родила его не от мужа, а от арийского любовника, так что может считаться чистокровным арийцем.
30
Мильх был произведен Герингом из капитанов в генералы едва ли не за одну ночь. Такое продвижение породило в армейских кругах недоброжелательные комментарии.
31
Репербан — остров Кроличий в Гамбурге.
32
Почти точная цитата из «Кампании во Фландрии» Гете, хотя, конечно, непреднамеренная. Весь этот раздел отмечен стилем гораздо более литературным, чем весь остальной дневник. Леске сделал попытку писать на литературном немецком.
33
Самая знаменитая ария из «Веселой вдовы».
34
До прихода Гитлера Вернер Клеффель был малоизвестным репортером в издательском доме демократического направления, принадлежавшем издателю Ульштейну.
35
«Кригсберихтерштаттер» — немецкое слово, означающее «военный корреспондент», буквально — «военный репортер». Нацисты изменили его на «кригсберихтер» — слово, которого не существовало до войны. Причина изменения, видимо, в более «военном» звучании нового слова, в котором ударение делается на прямизне передачи сообщений, тогда как старое слово подразумевало интеллектуальный характер работы военного корреспондента.
36
Royal Air Forces — Королевские военно-воздушные силы.
37
Это письмо не входит в дневник, однако представляет определенный интерес, а потому включено в текст. Вместе с дневником оно было переправлено из Германии адресатом.
38
Далее Леске пишет, что он хочет перед убытием на фронт отослать другу свой дневник. По совершенно ясным причинам адресат попросил не публиковать продолжение этого письма. Остается загадкой, почему Леске не захотел взять свой дневник с собой. Что касается остальной части дневника, который был написан на отдельных листках, то он был выслан отцу в конце января 1941 года. Господин Леске переслал полученную рукопись Роберту, как, вероятно, его о том попросил сын во время отпуска.
39
«Генераланцайгер» — местная ежедневная газета.
40
Это выражение употребил Геббельс в одной из своих речей.