Прочитал несколько дней назад в «Фельдцайтунг», что англичане собираются уничтожить немецкие леса и посевы с помощью маленьких целлулоидных зажигательных пластинок, которые самовозгораются от прямых солнечных лучей. Вначале они говорили, что собираются использовать эти карточки против оборонных предприятий и военных объектов. Что за лжецы! Постоянно воют, что мы нарушаем международные законы. А у самих сердечная мечта заморить голодом наших женщин и детей. «Фельдцайтунг» так и пишет: «Кладбища, больницы и родильные дома являются для RAF военными объектами». И от нас ждут мягкости к французам? Не понимаю почему. Всегда было много болтовни об историческом значении Парижа. Лично на меня он не произвел большого впечатления. Мы, немцы, можем построить не хуже, и без особых усилий. Все слишком много говорят про Париж. А говорить-то и не о чем.
16–18 ноября 1940 г
Это не страх
Полагаю, у мистера Розенфельда с головой стало совсем плохо. Недавно в одной из своих сумасшедших речей он сказал, что немецкий народ поднимет восстание против фюрера. Интересно знать, откуда он берет свои великолепные идеи. Какого черта немецкий народ будет бунтовать против фюрера? Кто, как не фюрер, ведет нас от победы к победе? Германия сегодня, как никогда, великая держава. Но дело даже не в этом. Даже если бы все было не так, даже если бы пришлось страдать, даже если бы нас разгромили — даже тогда ни у кого и мысли бы не было восставать против фюрера. Эти американские евреи не понимают, что мы верим в нашего фюрера. Побеждаем мы или нет — мы в него верим, и, если он отдаст нам приказ умереть, мы умрем. Я просто не могу понять, откуда у всего мира эти дурацкие идеи в отношении нас. Но так не будет продолжаться долго. И американцы тоже скоро поймут, что к чему.
Клаус умер. Я думал, он к этому времени уже поправится, а он умер от той раны. Его отец вложил уведомление о смерти в свое письмо. «Клаус Мюллер, награжден „Золотой медалью чести“, а также бронзовым и серебряным крестами партии за заслуги… С восемнадцатого года своей жизни он посвятил себя фюреру и с тех пор всегда был в первых рядах борцов за лучшее будущее Германии. С первого дня этой войны, навязанной нам нашими врагами, он исполнял на ее фронтах свой долг перед фюрером в борьбе с врагами великой Германии. Увы, судьба, которая бывает столь жестокой, не позволила ему испытать радость окончательной победы…»
Сегодня вечером при встрече обер-лейтенант фон Хельбинг посмотрел на меня странным насмешливым взглядом и спросил, не случилось ли со мной чего. Я сказал, что все хорошо. Со мной в самом деле ничего такого не случилось. Он, конечно, понял, что я изрядно накачивался там каждый день. Так оно и было, спорить тут нечего. Пил себе и пил без остановки, там это в порядке вещей. Но теперь все, беру себя в кулак.
Они никогда не восстановят Ковентри. И не построят там больше ни одного самолета. Это было самое грандиозное дело, которое я когда-либо видел. Раньше мы никогда не бросали столько зажигалок, даже на Лондон. Должно быть, там и десятка домов целых не осталось. Так, наверное, выглядят города после мощного землетрясения.
Нет, со мной все нормально. Просто, когда уже возвращались, я очень сильно устал. Когда взлетали, все было хорошо, на подлете и когда был бой, я чувствовал себя даже свежее, чем обычно. Но на пути домой вдруг почувствовал, что выдохся совершенно. Временами казалось, до посадки не выдержу. Очень боялся уснуть прямо на ручке. А потом, когда зарулил наш лимузин на стоянку, усталость вдруг как рукой сняло, я даже не смог уснуть. Хессе всегда принимает снотворное. Говорит, это совершенно безвредно, предложил мне несколько штук. Но я думаю, эти таблетки не такие уж безобидные, лучше засыпать без них. К ним быстро привыкаешь, а потом не можешь без них обойтись. Я как-то слышал об этом.
Меллер говорит, что к нам едет комиссия и что всем нам опять придется проходить специальные экзамены. Сначала я подумал, что он шутит. Меллер всегда держится так, будто знает что-то такое, чего не знает никто, а потом все это оказывается полной чепухой. Но на этот раз он был прав, обер-лейтенант объявил нам, что комиссия прибудет в ближайшие дни.
Этого я понять не могу. В конце концов, мы все уже давным-давно сдали все необходимые экзамены. А за этот год показали, что знаем свое дело. Почему они вдруг решили, что у нас не все в порядке? Меллер говорит, потому, что за последнее время много наших самолетов потерпели крушение. И не во время боя, а после. Как он говорит, большинство наших самолетов разбивается на собственных аэродромах при посадке. Не знаю, может быть, он все это рассказывает мне потому, что я ему признался: в последнее время очень сильно устаю на обратном пути. Вполне возможно, он вздумал таким вот образом поиздеваться надо мной. Как бы то ни было, я заставил его дать мне слово чести держать рот на замке обо всем, что я ему про себя говорил. В конце концов, ни у кого нет никаких сомнений, что я знаю свою работу. А кроме того, у меня Железный крест. Думаю, если бы все работали так, как я, у нас бы не было этих чертовых комиссий.
Я должен написать родителям Клауса. Мы же вместе ходили в школу. Мы были лучшими друзьями, по крайней мере пока учились в школе. Очень странное чувство, когда внезапно узнаешь, что умер человек, которого так близко знал. В первый момент я даже не понял этих слов. Мне сразу стало его ужасно жаль, но смысла события я вначале почему-то не понимал. Клаус мертв. Даже сейчас я не вполне ясно себе это представляю. Мы были очень близкими друзьями. Вместо него вполне мог бы умереть я. Дурацкая мысль, но я не могу выбить ее у себя из головы. Мать, наверное, без ума от горя. Она жила только для него. Клаус значил для нее буквально все, особенно после того, как его сестра умерла от туберкулеза. Я должен написать ей письмо. Но совершенно ничего не могу придумать. Все время только про это и думаю, но не придумал ни слова.
В Ковентри нам работы больше нет. Прочитал в «Фельдцайтунг» большой репортаж о том, как на следующий день туда приехали король с Черчиллем и как они не могли передвигаться по городу, потому что там уже нет улиц, а есть только груды развалин. Им, наверное, было ужасно интересно. Жаль, что король не поранил свою дражайшую маленькую ножку о какую-нибудь стекляшку. Газета пишет, вся земля там усеяна осколками, битым камнем и стеклом. Пожарные расчищали им дорогу с помощью динамита.
Когда я в воздухе, все прекрасно, но перед самым взлетом во мне бродят очень странные ощущения. Это, конечно, не детские игрушки — оторвать от земли груженую махину. Почему-то я об этом никогда не думал. А думаю я в последнее время о самых бессмысленных вещах. Это, конечно, не страх. Я хочу сказать, что если ты предрасположен к страху, то испугаешься в тот момент, когда опасность станет реальной. Но в момент опасности у тебя попросту нет времени бояться. Все происходит слишком быстро. Голова и руки заняты только тем, чтобы протащить колымагу через заваруху до места и навести ее так, чтобы обер-лейтенант смог точно положить яйца. А потом наступает эта жуткая усталость. Иногда бывает так, что винты уже остановились, а у меня нет сил даже подняться с кресла. Тогда я играюсь с приборами, как будто хочу с чем-то там разобраться. На самом деле я дожидаюсь, когда все вылезут из машины, чтобы никто не видел, как чудовищно я устал.
Англичане придумали новую пакость. Они красят свои самолеты в такой цвет, что их почти не видно. Не видно снизу. Нам, конечно, никакого интереса любоваться ими, но мне это не нравится. Я вообще не люблю всякие новые изобретения — сразу не поймешь, что с этим делать. Становится как-то не по себе.
Наши изобретатели, конечно, тоже не дремлют. Что бы ни придумали англичане, мы тоже можем сделать хоть сейчас. Помню, столько было разговоров о нашем, как его называли, «секретном оружии». Если правда то, о чем говорят некоторые наши ребята, — Англии конец. Потому что это будет такое оружие, которому они не смогут ничего противопоставить. И тогда захват Англии станет делом нескольких недель.
Скоро должны разработать бесшумные моторы для самолетов и морских судов. Ученые из Берлина и других городов получили от Генерального штаба задание добиться бесшумной работы двигателей. С этой целью будут проведены эксперименты на побережье Северного моря и в некоторых аэропортах Польши. Задача состоит в том, чтобы движущееся судно было совершенно не слышно. То есть его можно будет услышать, но не раньше, чем оно подойдет на пятьдесят метров, а если будет хоть небольшой ветер с берега или волнение на море, то и этого шума не будет слышно. А в Польше, говорят, сейчас уже испытывают бесшумную «Штуку». Если верить рассказам, слышно ее не будет вообще.
Хорошо, конечно, что мы не спим в оглоблях. Но по мне, лучше бы самолеты громыхали, как теперь. Пусть бы себе делали что хотят с кораблями, но на бесшумном самолете я точно не хотел бы летать, а уж нарваться на бесшумного врага — тем более. Мы уже так привыкли к шуму, что нам придется привыкать к тишине. Дело не в том, что я уже слишком стар, чтобы менять привычки, просто первое время, думаю, будет не по себе. Но если понадобится — переучимся, конечно.
Хорошо, конечно, что мы не спим в оглоблях. Но по мне, лучше бы самолеты громыхали, как теперь. Пусть бы себе делали что хотят с кораблями, но на бесшумном самолете я точно не хотел бы летать, а уж нарваться на бесшумного врага — тем более. Мы уже так привыкли к шуму, что нам придется привыкать к тишине. Дело не в том, что я уже слишком стар, чтобы менять привычки, просто первое время, думаю, будет не по себе. Но если понадобится — переучимся, конечно.
Самое смешное, что я даже не знаю, теряю я сознание или нет. А как об этом узнать, если это время просто вытерто из сознания? Но если бы обер-лейтенант заметил что-нибудь такое, он наверняка бы мне об этом сказал. Но он ничего мне не говорит, а сам я спросить его об этом не могу. Тогда он уж точно решит, что такое уже случалось. Но ужасна сама по себе мысль, что каждый из нас рано или поздно теряет сознание, и ужасно то, что в этот момент, секунду или две, ты будешь совершенно беспомощен. Пусть даже меньше одной секунды.
И вот теперь опять. Эта мысль изводит тебя до безумия, и при этом ты прекрасно понимаешь, что бояться нет ни малейшего смысла. Если это и случится, я даже ничего не замечу.
Сегодня после обеда проходил медкомиссию. На все про все ушло не больше четверти часа. Все нормально. Я был уверен, что так и будет. Потому что просто не знаю, что бы я делал, если бы они запретили мне летать. Если не летать — то что же тогда мне еще делать? Но теперь все нормально. Хотел было выпить рюмку-другую, вроде как отметить, но потом передумал. Не хочу, чтобы обер-лейтенант смотрел на меня тем странным взглядом. Я, наверное, боялся этой комиссии больше, чем англичан. Я понял: страх — это то, о чем ты разговариваешь сам с собой.
23 ноября 1940 г
За что они нас ненавидят?
В Бирмингеме было еще хуже, чем в Ковентри. Намного хуже. Даже издалека это хорошо видно. Мы часто видим теперь горящие города, нам есть с чем сравнивать. Сначала зрелище было как в Ковентри. Еще издали увидели сквозь плотную пелену очаги пожаров. Наверное, было сброшено огромное количество зажигалок. Наши ребята хорошо поработали здесь до нас. Оказалось, гораздо лучше, чем в Ковентри. Город плотно закрыт тучами, ничего не видно. Идем вниз через облака. Внезапно выходим под облачность и видим всю картину. Мы над Бирмингемом. Большой город освещен как на праздник. Только свет не от фонарей, а от пожаров, которые мерцают как гигантские факелы. И ослепительные вспышки зениток. Бирмингем! Целое море огня. А еще даже нет полуночи, за нами идут сотни бомбардировщиков с той же целью: выложить свои бомбы на умирающий город. Оружие в Бирмингеме больше не делают.
Штаб издал секретный приказ для всего летного состава. Не знаю, для всех или только для нашей группы. Приказ о наземном персонале. Кажется, они чем-то недовольны. Не так, конечно, чтобы сильно недовольны, но в военное время любая проблема должна проясняться как только возможно быстро.
Кажется, они пожаловались на еду. Их паек не такой, как у нас. Но это, я считаю, нормально. Конечно, наземным не слишком приятно наблюдать, как мы вгрызаемся в наши бифштексы, когда у них на тарелке какие-то суррогаты; но не стоит забывать, что мы постоянно рискуем собственной головой. А их единственная обязанность держать самолет в норме. Я также думаю, что все это дело насчет дня отдыха, как у нас, взбаламутит дурную кровь. Конечно, наземные службы тоже должны отдыхать, но не больше, чем пехота или артиллерия. Если бы они не вертелись постоянно вокруг нас, им и в голову не пришло бы задавать такие вопросы. Им щекочет селезенку, что у нас есть день отдыха, а у них нет. Я лично такого бы не одобрил, и, кроме того, для этого нет никаких причин. Летчик — это все-таки нечто другое. Никто не может этого отрицать, да никто и не пытается, даже при том, что работа у наземных достаточно тяжелая и что они несут свою долю ответственности.
Я еще раз перечитал этот секретный приказ и теперь думаю, что дело даже не в еде и не в дне отдыха. Кажется, дело в том, что многие летчики не слишком жалуют свои же наземные службы. Я вот что имею в виду: мы не должны давать людям почувствовать, что они не летчики. Это для них унизительно. И кроме того, нам же лучше, если наши работники довольны службой. Мы от них зависимы. Что касается меня, то я в хороших отношениях и с Фрицем Левальдом, и с Оскаром Брюннером. Всегда угощаю их сигаретами, даже видел карточку младшего сынишки Оскара. Ужасная рожа, вылитый папаша. Но оказывается, многие ребята не хотят хоть иногда поговорить по-человечески с собственными техниками и оружейниками. Людям это, конечно, не нравится. Надо с ними ладить; ведь тут еще вот какое дело: это для нашей же пользы, если они не докладывают, как положено, обо всех повреждениях машины. Потому что Главный не особо приветствует, если машина постоянно нуждается в ремонте. Оскар, например, никогда долго не докладывает.
Слушали сегодня по радио одну передачу, довольно длинную. Кто-то из Высшего командования докладывал о достижениях люфтваффе за последние шесть месяцев или около того. И сравнивал их с достижениями RAF. Должен сказать, наши добрые друзья томми не слишком преуспели. Мы потопили 130 военных кораблей, не считая торговых судов суммарным водоизмещением в несколько сотен тысяч тонн. Лондон бомбили более ста раз, а воздушную тревогу там объявляли около четырехсот раз. Боюсь, наши дражайшие лондонцы в последнее время сильно недосыпали. Почти все цифры я забыл, помню только, что они были очень впечатляющие. Например, на Англию было сброшено более полутора миллионов зажигательных бомб, тогда как англичане сбросили на Германию не более четырех процентов от этого количества. Конечно же англичане объявили, что сбили 3000 немецких самолетов, но в их докладах, естественно, нет ни слова правды. Они врут, как всегда. Но черт возьми, убейте меня, я не понимаю, каким образом их вранье поможет им пережить наступающую зиму. Рано или поздно люди поймут, в какую грязную игру играет мистер Черчилль.
Недавно прибыли несколько итальянцев. Предполагается, они будут летать вместе с нами на Англию. И они уже несколько раз летали. На нашу беду, некоторые из них расположились на нашей базе. Штаб издал постановление замечательное в том смысле, что теперь мы с итальянцами будем бороться плечом к плечу. Представляю себе, что на самом деле думают в штабе об этих итальянцах. Но здешних ребят это братство по оружию вообще-то мало трогает. И все же я не хочу быть несправедливым. Естественно, им нужно войти в курс дела — они сами, по своим понятиям, должны разобраться в нашей работе. Только у меня есть подозрение, что не много из них останется, если они не начнут разбираться в этой работе достаточно быстро. Просто поразительно, насколько неумело они маневрируют в воздухе, Как дети, честное слово. Ничего удивительного, что они так часто бьются при посадке. Я ничего не имею против итальянцев в целом. В конце концов, они наши союзники, и на них рассчитывают как на хороших солдат. Меллер и Бибер сильно преувеличивают, когда называют их трусами. Но хорошими летчиками их определенно признать нельзя. Боюсь, нам не на что было бы рассчитывать, если бы в этой войне что-то зависело от их участия. К счастью, ничего не зависит. Так что мы все еще в полном окружении.
Меллер говорит, поляки великолепные летчики. Я от него не от первого это слышу. Многие ребята это заметили. Отчаянно храбрые летчики. Они ввязываются в драку при громадном превосходстве противника и бьются до последнего. Молодцы, черт возьми. Меллер говорит, что ощущаешь, как сильно они тебя ненавидят. А лично я не чувствую к полякам никакой ненависти. Мне их не за что не любить. Но я не понимаю, за что они так ненавидят нас. В конце концов, это не мы начали войну. И если бы они хорошенько подумали, то уяснили бы себе, кто им друг, а кто враг, и летали бы уже против Англии на нашей стороне. Но люди часто не понимают собственной пользы. Страстно кого-то ненавидят и не знают почему.
С февраля по май 1941 г
Двадцать семь строк
«Вальтеру Б., Чикаго, Иллинойс
Спешу отослать тебе это письмо, надеюсь, ты получишь его через два или три дня и отошлешь телеграмму моим родителям или Роберту, чтобы они скорее узнали, что у меня все в порядке. Мы только что прибыли в Канаду, в порт (зачеркнуто цензором). Нас было битком набитое судно. Мне не разрешено сообщать цифры. Плавание было нормальное, хотя постоянно боялись атаки нашей же подводной лодки. Когда отплывали, на пирсе собралась огромная толпа, смотрели на нас, как на каких- то невиданных зверей. Причина, по которой нас сюда выслали, очевидна, и англичане этого не скрывают. Они полагают, что в случае вторжения на Британские острова наше присутствие там будет очень опасным. Так что из этого ты можешь заключить (зачеркнуто цензором). На судне не видел никого, кого знал бы хотя бы мельком. Тем не менее думаю найти кого-нибудь из ребят в лагере, куда меня посылают. Нам сказали, что нас разобьют на мелкие группы и разошлют по разным лагерям. Я очень надеюсь найти кого-нибудь из знакомых. Если можешь, вышли мне хоть немного книг. Думаю, чтение очень мне здесь поможет. Я, конечно, не мог бы сообщить тебе, куда меня посылают, даже если бы знал. Ты можешь писать на обратный адрес на этом письме».