— И тогда?
— Тогда опять придется ждать весь год, готовиться к новому экзамену.
— А до этого? — голос Янки дрогнул робкой надеждой. Он стыдился своего эгоизма.
— Все равно, какой бы ни был результат, домой я не вернусь, — вызывающе откинула Марта голову. — Останусь в Риге, попытаюсь получить работу и буду брать уроки.
Опять наступило молчание. Янка отошел от Марты. Они шли каждый по своей стороне дороги.
— Долго ли вы еще будете ловить неводом? — спросила Марта.
— Две, самое большее — три недели
— А затем?
— Достанем сети и будем ждать появления кильки.
— А зимой? Ведь несколько месяцев здесь совсем нечего делать.
— В это время рыбаки чинят снасти, а у кого их еще нет, вяжет новые.
— А если не хватит денег? Есть ведь тоже надо.
— Конечно, зубы любят работу. Поэтому мы осенью запасаемся несколькими пурами картофеля и солим бочку салаки. Если не хватит этого, в лавке можно получить кое-что в кредит.
— А если человек настолько горд, что не хочет делать долгов?
— В Ригу он все же не поедет за помощью, потому что зимой много дела в лесу. Молодежь, которой это не по душе, как, например, мне, ищет работу на судах и уходит в море до весны. Некоторые остаются там и на лето, на другой и на третий год и так скитаются всю жизнь.
— В прошлый раз ты этого не говорил. Или ты уже изменил прежние намерения и начинаешь думать о кораблях?
— Я говорю только о возможностях.
— Значит, все-таки ты допускаешь, что, может быть, придется искать другое занятие?
— Каждый человек живет как умеет.
— Но почему у тебя всегда такие… упрямые планы?
— Мне они нравятся.
Опять замолчали. Вот уже аллея Ремесисов, но они словно не заметили ее и шли все дальше, мимо дома…
— Ты посмотрел мой подарок? — спросила Марта.
— В тот же вечер.
— И что ты на это скажешь?
— Что сказать? Ты хорошо придумала.
— Ты уже много стихов вписал в альбом? Может, на рождество я их смогу прочесть?
— Там еще нет ни одной строчки, только те, что ты вписала.
— Тебе некогда. Но потом ты будешь свободнее.
— Боюсь, что для этого я долго не найду временя.
— Может быть… тебе просто нечего писать?
О, как она умна! Как сумела найти больную струнку Янки и добиться того, что ей нужно. Свой вопрос Марта задала серьезно и искренне, и у Янки даже не возникло ни малейшего подозрения в том, что здесь кроется какой-то тайный умысел. Но он уловил легкую иронию, это кольнуло его самолюбие, и оно сразу надулось, как шея рассерженного индюка. Да он и на самом деле индюк. Разве иначе он ответил бы так необдуманно:
— Ну, а если б я написал и даже печатался? Если б у меня было целое море тем, идей — так много, что они захлестнули б меня? Нет, Марта, у меня есть о чем писать. Но я не понимаю, зачем мне заниматься этим. Если я буду молчать, разве кто-нибудь от этого пострадает? Если я стану писать — чего достигну? Известности, более легкой жизни, положения в обществе? Пока мне все это безразлично. Теперь до меня никому нет дела, и, если бы кому-нибудь пришла охота нападать на меня, я бы определенно знал, в чем они правы и чего хотят. Я мог бы защищаться, бороться. А тогда… Люди, которые не в состоянии написать связно ни одной фразы, посмеивались бы над моими произведениями. Меня могли бы совершенно безнаказанно публично поносить, превратить в ничтожество. И мне оставалось бы только молчать. Возможно, они и правы, а я ошибаюсь. Чем значительней были бы мои достижения, тем меньше мне прощали бы это. В конце концов, я заболел бы еще манией преследования и жаждой лести. Все, что я сейчас делаю, очевидно, целесообразно; это простые, полезные дела, и ни один человек не может упрекнуть в том, что я занимаюсь пустяками. Как только я начну писать, ощущение этой простоты исчезнет, искусство сделает меня самого искусственным, и моя деятельность будет основываться на воображении, на фикции. Я начну публично размышлять, люди станут следить за моими мыслями, и мне покажется, что я выполняю серьезную и нужную работу. Ведь мне за это будут платить. Так толпа платит фокусникам и факирам, показывающим на базарной площади фокусы. Мне только не придется обходить публику с шапкой в руках.
— Милый Янка, ты высмеиваешь самого себя, — прервала его Марта. — Я знаю, почему ты это делаешь: ты боишься, что у тебя не хватит силы противиться своему призванию. Некоторое время тебе, быть может, удастся себя обманывать, но как-нибудь ты все равно не утерпишь и возьмешься за перо.
— Случается — люди поддаются преступной слабости.
— Когда ты начнешь?
— Не знаю. Лет пять, по крайней мере, хочу пожить так — изучить жизнь и людей.
— Потом пройдет еще пять лет, может быть больше, пока ты пробьешь дорогу. Зачем тебе так долго ждать?
— Если у нас во рту есть испорченный зуб, и он не болит, мы не торопимся его вырвать — он расшатается и выпадет сам.
— И для этого нужно ждать пять лет?
— Возможно, и дольше. Если корень здоровый, зуб не так скоро раскачается, даже если в нем больной нерв.
Марта больше ни о чем не спрашивала. Янка понял: этот спор имеет скрытый смысл, и они говорят так в последний раз. Он не отозвался на зов друга. И голосом друга говорила женщина. Янка был слишком недогадлив, чтобы расслышать ее призыв, он не ответил на него, и теперь ему опять оставаться в одиночестве.
— Ну, мне нужно идти, — сказала Марта, когда они вновь дошли до аллеи Ремесисов. — Мы пойдем каждый своей дорогой. Но я знаю — со временем ты изберешь другой путь. Я буду следить за тобой, и мне будет приятно, если ты далеко пойдешь. А теперь будь здоров… Будь здоров, Ян Зитар…
Неожиданно она охватила руками голову Яна и легко прикоснулась губами к его лбу. Это был трепетный поцелуй, похожий на самое легкое дуновение ветерка, — прощальное приветствие друга. Она ушла. Сердце Янки вдруг затосковало, точно он был обречен на вечное одиночество. Прислонившись к изгороди, он долго стоял на дороге. Только когда во дворе Ремесисов залаяли собаки, он вспомнил, что нужно уходить.
4«Я лицемер, — думал Янка, возвращаясь домой. — Все, в чем я и сегодня, и в прошлый раз уверял Марту, только слова. Ведь я согласен с ней, сам тоскую о том, к чему она меня зовет, стремлюсь с того дня, как начал мыслить. О, если бы я верил в осуществление своей мечты! Мне бы и в голову не приходило отрицать свои стремлении и надежды на будущее. Но я, боясь провала, лицемерно говорю, что меня это не интересует. Разве не похож я на лису из басни Крылова, которая, поняв, что ей не достать виноград, пренебрежительно сказала: „На взгляд-то он хорош, да зелен…“ — и ушла. Ты сам, Янка, разрушил последний мост, соединявший берег твоей теперешней жизни с другим берегом, далеким и манящим. Необдуманно погрузил ты свою жизнь в черную, беспросветную тьму, полную мук, и назвал это героизмом и самопожертвованием». Янке стало вдруг мучительно жаль себя, он испугался своего упрямства. Конечно, прекрасно приносить себя в жертву, но это возможно до известного предела. Желание жить запрещает человеку полное самоуничтожение, ибо это уже не жертва, а самоубийство. Ян Зитар, ты уже начинаешь сожалеть о своем безрассудстве, и лишь самолюбие не позволяет тебе отказаться от неверных решений. Без всякой радости и удовлетворения пойдешь ты все дальше вперед, пока смерть или увечье не сломит твою гордость.
Выйдя на большак, Янка услышал в темноте громкие голоса. Должно быть, какие-то забулдыги плелись из корчмы. Они то запевали, то кричали и ссорились. В этот вечер весь мир принадлежал им. Дайте дорогу — его величество Алкоголь идет! Скоро из темноты появились двое.
Всякий благоразумный человек свернул бы в сторону и пропустил пьяных, они были очень воинственно настроены. И если бы эта встреча произошла вчера, Янка свернул бы в лес, не подумав о том, что это может уронить его достоинство. Но сегодня все получилось иначе.
«Не уступлю дороги! Что это за персоны?»
И он пошел по самой середине дороги, навстречу орущим. Если не заденут, он тоже промолчит, а если привяжутся (а они обязательно это сделают), он им покажет, как мало уважает он герольдов его величества Алкоголя. В лице двух гуляк навстречу ему шло его настоящее и, возможно, будущее, и хотелось ударить его кулаком в лицо. Янка заблаговременно вытащил из карманов руки, и все его нервы напряглись до предела.
«Будь что будет!» — подумал он, узнав хозяйских сынков. Он приближался к ним, не замедляя и не ускоряя шага.
— Кто такой? — крикнул один из них.
— Ян из Шауляя, кость покупает, — прошепелявил второй.
Янка не произнес ни слова. Их разделяло всего три шага. Оба парня загородили ему дорогу. Он свернул немного в сторону и хотел пройти мимо.
— Эй, ты там, истребитель салаки! — крикнул первый парень. — Не форси — можешь наскочить на кулак.
— Эй, ты там, истребитель салаки! — крикнул первый парень. — Не форси — можешь наскочить на кулак.
Янка опять ничего не ответил, но кто-то схватил его за рукав и потянул назад.
— Поставим ему на рожу печать, — бахвалился второй парень. — Этим салачьим пузырям так и надо.
Янка вдруг повернулся и ударил кулаком в лицо стоявшего ближе к нему парня. Тот растянулся на куче гальки.
— Вот тебе истребитель салаки! Вот тебе салачий пузырь! — сопровождал Янка краткими пояснениями каждый следующий удар. — А вот тебе и печать на твое рыло! Вот тебе кулак, на который можно наскочить темным вечером!
Второй парень немного тверже держался на ногах, но вскоре и он оказался на земле; сыпля проклятья, он размазывал по лицу кровь, сочившуюся из разбитой губы. Янка не был мастером кулачного боя, но в этой стычке все преимущества были на его стороне: те двое здорово насосались и не могли попасть кулаками туда, куда метили. Парней побуждала к драке пьяная блажь. Янку заставляла драться злоба на что-то большее, чем его противники. Он не знал, как долго продолжалось это нелепое происшествие, но после его третьего удара противники больше не нападали, и Янка мог спокойно продолжать свой путь. В драке он содрал кожу на сгибах пальцев и потерял зуб, а его противники еще целую неделю ходили с лицами, залепленными пластырями, и уверяли всех, что расшиблись при падении.
Что дало Янке это происшествие? Наслаждение борьбой, радость победы? Возможно. Но важнее всего было сознание, которое, казалось, неотвратимо и навсегда погрузило его в избранную им жизнь:
«Вот где мое настоящее место — крепкий кулак и лошадиная работа. Для этого я годен и к этому предназначен — следовательно, конец всем фантазиям и нечего стремиться к невозможному».
Глава девятая
1Улетели на юг журавли. Барсуки забрались в норы и залегли на зимнюю спячку. Полевые мыши переселились в жилье человека, чтобы до весны вывести еще одно поколение и просуществовать кражей в клетях, в кладовых и погребах. Опустели скворечники, и воробьи могли теперь смело оккупировать брошенные жилища. Но они предпочитали носиться над полями, лесами, над дворами, высматривая, когда хозяйка кормит кур, и подбирать крупинки и крошки творога из-под самого носа у сердитого петуха. Весной будет война и раздор: самцы начнут драться между собой и все воробьиное племя как один сердито запищит на черных бродяг, о которых люди так заботятся, словно те несут им яйца. Это было вопиющей несправедливостью, сердца маленьких птичек чуть не разрывались от негодования: ты честно и преданно живешь на одном месте, не боишься ни стужи, ни лишений. А какая тебе польза от твоей любви к родине? Ты сер, мал и не умеешь красиво петь, и людям кажется, что без тебя можно обойтись. А всяким свистунам, избалованным бродягам они строят скворечники и наблюдают за тем, чтобы кошка не тревожила сидящую на яйцах самку. Умеет ли такой скворец быть благодарным за оказанное ему внимание? Пока здесь земля обетованная и теплое солнце, он живет на месте. Но как только перестанут на каждом шагу валяться червяки и подует прохладный ветер, он просвистит «будьте здоровы!» и исчезнет неизвестно куда. Заморыш и лежебока! Но здесь мы, выносливые и невзыскательные! «Чирр, чирр…» — кричим мы, какая бы ни была погода. Люди не замечают нас, пока мы около них. А помните, как было в одном доме, где мы три года подряд не вили гнезд и не прыгали по двору? Каким задумчивым стал хозяин, и что говорили соседи: «У нас воробьи не живут. Это не к добру…» Тогда-то они поняли, что им не хватает нас, и не могли дождаться, пока какая-нибудь пара поселится у них в куче хвороста. Они сыпали крупу, крошили хлеб, а кошку запирали в комнате. Наконец, мы дали себя задобрить. И какая же это была радость! — У нас опять воробьи! — хвастались хозяева. Они зимой уже не чувствовали себя одинокими. Если бы среди воробьев царило полное единодушие, ни один скворец не смел бы появиться вблизи дома.
Ветер кружил в воздухе пожелтевшие листья. Одна за другой уходили в город подводы, груженные вещами дачников. Окна дач закрыли ставнями. Распрямила сухой стебель трава на дюнах, сосновая хвоя засыпала следы ушедших горожан. Море окуталось дымкой дождя.
Однажды рыбаки последний раз вытащили невод. Он был пустым.
— Нечего тут больше копаться, — сказали рыбаки. Они разобрали невод, и каждый увез домой свою часть. Общественный инвентарь — лебедку, тросы, весла, ворот для вытаскивания невода и якоря — убрали в клеть кормчего; карбас оттащили подальше на берег, где его не доставали вода прилива и весенний лед, и опрокинули вверх днищем. Заработок последней недели пропили вместе — хозяева и батраки. И каждый отправился своей дорогой.
Рудис Сеглинь с месяц тому назад ушел со знакомым капитаном и Англию за новым судном. Теперь он вернулся в Ригу, и Янка получил от друга письмо.
«Два матроса должны идти на военную службу. Если хочешь устроиться на судно, приезжай немедленно. Я уже говорил капитану про тебя».
Янка знал капитана, он когда-то ходил штурманом у старого Зитара. Вновь ожила прежняя мечта о море. «Теперь или никогда», — подумал Янка и сложил вещи в морской мешок. Что бы он стал делать всю долгую зиму на берегу? Если вязать сеть, уйдут все сбережения и не на что будет жить; если поступить батраком к трактирщику Мартыну, не останется времени на вязку сетей и будущей весной опять придется бродить с неводом в напарниках. Уж лучше уйти в море, заработать деньги и купить готовые сети. Заодно и свет посмотришь.
Янка заявил Галдыню о том, что он отказывается от домика Микелиса, лучшую одежду и разную мелочь оставил у Эрнеста и уехал в Ригу.
2Янка отправился на старом, славном «Нейбаде». Поздно вечером суденышко добралось до Риги и пришвартовалось у набережной Даугавы. Вместе с несколькими другими пассажирами Янка остался ночевать на пароходике. Он подремал немного в маленьком «салоне» и уже ранним утром был на ногах. Оставив вещевой мешок на хранение знакомому матросу «Нейбада», он отправился на поиски судна, где служил Рудис Сеглинь. Рудис писал, что они стоят, в Андреевской гавани [29], недалеко от большого элеватора. Если уголь еще не разгружен, судно должно находиться там.
Миновав «Сельдяную сортировочную», от которой несло селедочным рассолом, Янка очутился в самом мрачном и грязном углу гавани. Весь берег был завален горами угля. Под ногами хрустела угольная крошка, а мостки судов, казалось, покрывал слой сажи. Работа только что начиналась. Грохот лебедок и шипение пара мешались с пронзительными голосами людей. Из открытых судовых люков одна за другой поднимались наверх корзины — словно громадные нечистые пасти извергали ежеминутно в воздух тяжелые плевки угля. Рабочие, стоявшие на мостках, подхватывали корзины и высыпали уголь в тачки, другие бегом отвозили груз на берег. Над палубами судов стояли облака черной пыли, и штурманов невозможно было отличить от грузчиков угля. Медная обшивка дверей кают и рамы иллюминаторов уже не сверкали на солнце. Белый китель кока стал пестрым, как голландская корова.
Пробираясь мимо тачек с углем, Янка испачкался. Брюки блестели от осевших на них мелких кристалликов угля, руки посерели, словно их выпачкали в золе, и в нос набилась угольная пыль.
Судно, которое он искал, стояло рядом с большим элеватором. Янка поднялся на мостки и пошел наверх.
— Чего путаешься под ногами! — закричал на него грузчик. Янка посторонился, чтобы дать ему дорогу, и чуть не свалился с мостков. Внизу его подкарауливала блестящая, как деготь, вода. Кое-как он добрался до палубы и остановился у поручней, чтобы немного прийти в себя от безумного хаоса. Но где там! Из переполненных корзин валились куски угля, рабочие у лебедок кричали, чтобы сторонились, и при повороте стрелы крана одним из стропов с головы Янки сдернуло шапку. Настоящий ад!
— Эй, вы там! — крикнул ему какой-то моряк, по-видимому, боцман. — Что тебе здесь надо?
— Капитана! — крикнул Янка в ответ.
— Капитан в городе, — ответил моряк. — Зачем он тебе? Вероятно, хочешь наняться?
— Может быть. Я знаю капитана. Он обещал мне место.
— Тогда тебе придется подождать. А пока иди-ка ты лучше на берег.
— Не могу ли я увидеть Рудиса Сеглиня? — спросил Янка.
— Сеглинь в кубрике. Прошлую ночь он стоял на вахте и теперь спит.
Янка проскользнул кое-как в носовую часть судна. Он знал, что матросские кубрики на всех кораблях помещаются на правой стороне, поэтому смело искал дверь. Носовое помещение разделял узкий, темный коридор. По сторонам его были две двери. У одной, прислонившись к грязной железной стенке, стояла девушка в простой крестьянской одежде. Заметив Янку, она отвернулась и закрыла глаза грязным носовым платком. Янка услышал тихие всхлипывания. Плечи девушки вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Он растерянно остановился, не зная, что делать. Рядом с девушкой на полу стоял небольшой чемодан — вероятно, она приехала издалека.