— Твое имя. — Перец пожал плечами. — А что, хватит тебе ходить Безымянным…
— Мое имя?!
— Ну да. Видишь ли, гномы долго приставали ко мне, спрашивали, как твое имя. Памятник, говорят, есть, а таблички на нем нет. А какой же памятник без таблички? Опять же эпос никак без имени не придумать…
— Какой эпос? — не понимал я.
— Ну как какой? Эпический. Название уже есть, называется «Говен и тохилоги».
— Кто?
— Тохилоги. Это такие монгольские богатыри. А Говен им противостоит…
— Сам выдумал?
Перец с гордостью кивнул.
Вот так. Не придумаешь себе имя сам, его тебе придумают другие. Я вообще-то хотел с именем повременить. Мне даже стало нравиться, что у меня нет имени, что я безымянный. Безымянный и спокойный. И вообще, выбор имени — дело серьезное, надо подумать по-хорошему. Даже не подумать, а подождать. Вдруг подвернется имя, которое мне понравится?
А тут такая оказия-с…
— И что, я теперь Говен, значит? — спросил я.
— Ну да, — простодушно ответил Перец. — Разве тебе не нравится?
Понятно. Это мне ответ за Пердикку. Перец ничего мимо ушей не пропускает. И мстит. Мстит, мстит, мстит…
— Не нравится, — сказал я. — Тебе бы понравилось? Сам-то небось Парцифаль Безжалостный, а меня Говеном нарек. Спасибо…
— Да не парься ты. К памятнику, мне кажется, очень идет название.
Перец гыгыгкнул.
— В смысле? — не сразу догадался я.
— Ну, в смысле материала изготовления.
Перец уже не гыгыкнул, а разоржался. Успокоившись, продолжил:
— Кроме того, в таком названии присутствует еще и явная игра.
— Какая еще игра? — Я смотрел вслед удаляющимся гномам.
— Видишь ли, мой юный друг… — Перец покровительственно взял меня за локоть. — Мое полное имя, как ты знаешь, Персиваль. Это ведь не просто тупорылое имя из кино про вырождающуюся английскую аристократию. Персиваль — это Парцифаль…
— Один из рыцарей Круглого стола, соратник Короля Артура, соратник Ланцелота Озерного. И тот, кто отыскал Грааль, — закончил я. — Знаем. Ты отыскал Грааль?
— Об этом позже, — как всегда неопределенно ответил Перец.
— Ну, конечно, позже. Грааль позже, ладно. Но при чем тут Говен? Кто такой Говен? Это что, из Виктора Гюго? Кажется, он Говена придумал?
— Не знаю, как насчет Виктора Гюго, может, он чего-то и придумал. Но наш Говен — совсем другой Говен. Если следовать традиции, то Говен — антипод Парцифаля. Парцифаль — великий и благородный, Говен — хитрый и подлый, насмешник и интриган.
— Я хитрый и подлый насмешник и интриган? — изумился я.
— А что? — невинно хмыкнул Перец. — Это же ты хотел меня год назад втихаря хлопнуть. Подло и хитро, по приказу Ван Холла. А я тебя благородно спас от лютой смерти. Почувствуй разницу: ты хотел меня убить — я тебя спас. Благородно? Благородно. Так что ты не обижайся, носи имя гордо, с достоинством. А встретишь Кипчака, так и вообще здорово будет. Ты только послушай, как величественно звучит: Говен и его верный оруженосец Пердикка…
И Перец торжествующе похлопал меня по плечу. Будто именно я был Пердиккой. Вообще, какой-то глупый залет получился. В смысле, зря мы сюда залетели. Детский сад какой-то… Хотя, с другой стороны, где не детский сад? Правда, Перец немного перебрал с тупостью… ну да ладно.
— К тому же Говен нормальное имя, бывают хуже, — продолжал Перец. — Ну, например, Амнундак. Хуже ведь?
— Это из «Земли Санникова», — сказал я. — Неоригинально, батенька. Придумал бы что поновее.
— Начитанный… — Перец принялся править подпругу. — Однако начитанный нынче народ пошел. Когда ты столько книжек-то прочитать успел? Вас ведь Ван Холл только меня убивать учил?
— Под гипнозом загружали, — огрызнулся я.
— Ну да, ну да. А талант под гипнозом не загрузишь. Я вот вчера перед сном решил немного погрузиться в сладостный ад творчества, и со мной сталось вдохновенье. Я трансперсонифицировался с великим Вольфрамом фон Эшенбахом…
— А я думал, это крысы безобразничают… С кем-с кем ты персонифицировался?
— Неважно, — отмахнулся Перец. — С великим поэтом, короче. Так вот, трансперсонифицировавшись, я понял, что должен…
Перец замолчал. Будто выключили в нем что-то.
Молчал и смотрел в одну точку. Потом вдруг спросил. Серьезно так спросил:
— А как тебя зовут на самом деле?
— Меня не зовут, — ответил я. — Я сам прихожу.
Глава 7
Побочный эффект
Хижины вообще никакой не было. Берег. Лодка. И все. Хотя нет, не все. Кострище еще над ним, котелок черный висит, а на рогатках — старые носки.
— Он что, под лодкой живет?
— Художник, который живет в изгнании, не заботится о внешнем, — объяснил Перец. — Спит на песке, сочиняет стихи про реку, про воду. Хорошие стихи…
— А если он не захочет? — спросил я. — Под лодкой, конечно, не жарко, но у нас еще не жарче. Я бы отказался. К тому же он наверняка аскет.
— Не откажется. — Перец протер о себя руки.
— С чего ты взял?
— Выбора у него не будет. Мы его захватим и отвезем к себе на север. Я ему пообещаю возврат. Видишь ли, я тут наводил некоторые справки… Так, по неофициальным каналам… И выяснил, что Ракитченко очень хочет обратно. Туда. А у него никак не получается. Видимо, он еще не готов.
— Зачем ему туда? Стихи же сочиняются…
Перец хмыкнул.
— Стихи-то сочиняются! Но слаб человек, не просто сочинять хочет, а славы желает, жаждет признания. Хочет книжку напечатать, публиковаться. А здесь признания ведь нету, тут признание только у Пендрагона… И публиковаться здесь ведь только на заборе можно. Хотя и заборов-то не найти…
В голосе Перца проскочила вроде как и зависть.
— Короче, я пообещаю ему денег, пообещаю вытащить… Ну, как обычно. Главное, получить драконьи слезы. Потому что время поджимает.
— Куда поджимает? Ты бы рассказал мне, что собираешься делать…
— Да как что? Все просто: мне кажется, уже пора господину Ван Холлу вздрогнуть. Ну, потом поговорим… Главное, сейчас Ракитченко захватить. Твоя задача такова: подбирайся со стороны реки и страхуй. Если вдруг Ракитченко побежит в твою сторону, ты его немного стукни. Понятно?
— Понятно.
— Вот и отлично. Иди. А я пока сети расставлю.
Я отправился к реке, сел на холодный песок. Перец расставил сеть, взмахнул рукой. Горыны упали с неба и встали вокруг лодки. Треугольником. Тихо.
Ракитченко спал. Громко храпел, так что даже мне у реки было слышно. Перец поднял руку вверх. Щек вытянул шею и легко перевернул лодку носом.
На песке лицом вниз лежал Ракитченко, обряженный в камуфляжный костюм. Спал, раскинув руки и вцепившись пальцами в песок. Так, наверное, и должны спать настоящие поэты — вцепившись в мать сыру землю. Для вдохновения.
Перец кивнул. Щек набрал воздуха и выдохнул в сторону Ракитченко. Но не пламенем, а просто воздухом. Чуть подогретым. Вернее, даже горячим. Вернее, даже очень горячим (два выдоха — и яйцо вкрутую). Так что поэт перестал обниматься с песком и сел. Сел ко мне боком, к Щеку передом. Ну, Щек, само собой, сделал зубы, стрельнул глазом… В общем, полный репертуар продемонстрировал.
Ни один поэт, даже самый разнузданный, такого не перенесет. И Ракитченко не перенес — заорал и кинулся. Куда кинулся, он, конечно, не поглядел, просто от глаз и зубов. Перец правильно рассчитал эффект. Вообще-то эффект всегда одинаковый — бегут.
Поэт Ракитченко спасался. И орал. Даже не орал, а как-то гудел, будто проглотил сирену, а она у него уже внутри испортилась и выдавала теперь не тревожный рев, а какое-то протяжное блеянье. Ракитченко пробежал совсем немного — врезался в сети, запутался, покатился по песку. Перец тут же свистнул, Хорив дернул вверх, и через секунду никакого поэта на берегу не осталось.
— Вот и все, — усмехнулся Перец. — Видишь, как все легко. С поэтами легко, как с китайцами. Сегодня же вечером мы тебя вылечим. Кстати, как здоровье?
— Нормально, — ответил я.
Но Перец не поверил, подошел, велел оттянуть веки, долго смотрел.
— Жить будешь, — выдал Перец диагноз. — Но недолго.
После чего принялся перетряхивать скарб поэта Ракитченко. Небогатый, крайне даже скудный (если бы Ракитченко вздумал заложить имущество, то выручить ему много не удалось бы) — нож-ложку, миску-кружку, книжку-раскладушку. Много книжек Перец вытряхнул из сурового мешка, одно издание показалось мне знакомым. Я наклонился и подобрал. К моему удивлению, это был действительно уже известный мне труд — поэма «Шагреневый трактор» стихотворца Снегиря. Перец презрительно пнул литературу:
— Негусто…
И поделил имущество. Себе взял нож-ложку и миску-кружку, мне оставил культуру. Я подивился его немотивированной скаредности — зачем Перцу нож-ложка, когда у него в распоряжении целый город? Но спорить не стал, привычка — вторая натура.
— Забери макулатуру, — велел Перец.
— Зачем?
— Затем, что Ракитченко ее хранил. А значит, что книжки могут ему понадобиться. Может, они вызывают у него пароксизм вдохновения? Кий!
Кий с интересом расковыривал кострище, извлекал из углей картофельные кожурки. Морда у него была перемазана золой, отчего дракон выглядел смешно и нестрашно. Кий вообще любит в мусоре разном ковыряться. Я пытался отучить, намазывал мусорное ведро горчицей, однако ему никакая горчица нипочем оказалась, даже не чихнул.
Сейчас Кий Перца не услышал, и тогда Перец запустил в него камнем. Кий и камень не услышал. Тогда я сказал негромко:
— Смир-рна.
Кий бросил свои объедки и стал «смирно». Крылья вверх, лапа вперед, глаза навыкат и блестят. Все как полагается. Щек, полировавший у воды когти, тоже замер.
Перец презрительно хмыкнул и направился к своему горыну. Я дособирал книжки, рассовал по карманам, подошел к Щеку. Перец пытался устроиться в седле — то справа пытался запрыгнуть, то слева пробовал залезть. Но поскольку горын стоял «смирно», ни то ни другое не получалось, потому что крылья мешали. Не Перца крылья, конечно, а горына.
Перец нервничал, пинал Кия сапогом в брюхо и грозился заморить голодом, однако Кий был как деревянный.
— Ну? — Перец нервно повернулся ко мне.
— Вольно, — разрешил я.
Кий опустил лапу, сложил крылья, лег.
Перец взгромоздился в седло и теперь пристегивался, поминая недобрым словом горынов, зоопсихологию, психоанализ и другие науки обществоведческого цикла. Откуда-то сверху слышались обморочные вопли Ракитченко. Ничего, поорет-поорет и привыкнет. Все привыкают. Может, стихи потом еще напишет. Под впечатлением.
Упал лапоть. Самодельный. Грубой работы. Лапоть выглядел как-то жалко. На меня даже какая-то сентиментальность навалилась непотребная, пожалел я поэта вдруг, хотя вообще-то поэтов ненавижу, один Перец чего стоит.
Перец тоже заметил лапоть и тоже посмотрел вверх.
Я забрался в седло, пристегнулся. Спросил:
— Опять над облаками пойдем?
— Опять, — кивнул Перец.
После чего ткнул Кия в бока пятками. А я не ткнул, я зубом цыкнул, два раза, что означало «взлет».
Обратный путь показался мне короче. Это, наверное, оттого, что я все время спал. А проснулся потому, что резко похолодало. В сей раз мы не падали, медленно опускались. Выглянули из-за облаков. Город не изменился. А чего ему было меняться?
Потом возле норы мы долго ругались, кому волочь Ракитченко внутрь. В конце концов мне надоело ругаться, и потащил я. Ракитченко был нетяжелый, к тому же возле входа в нору домовитый Яша припас тележку, сделанную из детской коляски. Я сгрузил Ракитченко на тележку и покатил вниз.
Перец остался у входа, сказал, что сейчас подойдет. Прогнал. Наверняка будет любоваться своим новым ножом-ложкой. Что за герой мне попался? Мелкий клептоман какой-то…
Я спускался в пещеру. Становилось теплее и темнее, встречный ветер гнал запах каши и сушеных грибов, и от этого запаха мне снова захотелось спать.
Яша Автохтон как всегда возился возле полевых кухонь и имел счастливый вид. У него всегда такой вид, Яша — наивное существо. Перец вроде когда-то жизнь ему спас, и теперь Яша и все его потомки у него в услужении будут, что наполнит их жизнь смыслом.
Я свалил поэта на кучу с углем.
— Припасы? — осведомился Яша.
— Угу. Освободи его от сетей, он нам скоро понадобится.
— Варить будем? — совершенно спокойно спросил Яша.
Завернутый в сети замычал.
— Сначала нафаршируем. Гречневой кашей, — так же спокойно ответил я.
А потом вдруг подумал, что хватит все время шутить. Я все время шучу и шучу, а на самом деле ничего смешного-то и нет.
— Ладно, — сказал я, — разверни его просто, варить не будем.
— Слушаю, второй сагиб, — кивнул Яша.
Второй сагиб! Вот так всегда. А кто сказал, что я второй? Кто? Может, я, наоборот, первый?
Яша выхватил из-за пояса кривой кинжал и быстро, с виртуозностью опытного торговца рыбой, разрезал сети. На уголь съехал Ракитченко. Отряхнулся и предстал.
Как-то он изменился. Голова изменилась. Была сейчас лысая, а посередине оселедец. Длинный довольно. Раньше, насколько я помнил, у Ракитченко оселедца не было. Видимо, отрос. Поэт изменил имидж.
Я щелкнул пальцами, и Яша предупредительно вручил мне в руки миску с кашей. Сунул ее Ракитченко, тот посмотрел на меня с тупизной. И я на него с тупизной. Насколько я помнил, Ракитченко был повыше ростом. И пошире в плечах. А этот был мелким. Вряд ли за время, прошедшее с поэтического дристажа, он так стоптался. И оселедец еще…
И тут я понял, что это не Ракитченко, и сразу устал окончательно. Потому что узнал придурка — это был Тытырин. Тот самый, в избушке которого мы отдыхали. Тоже, кстати, поэт. Он еще спер у меня платину. Всю ту, которую я добыл в честном бою в Деспотате. Кажется, в своем рескрипте Перец называл его недопоэтом. Кажется, мы должны были его обезвредить.
Обезвредили. Перец может быть доволен.
— Какие люди! — сказал я равнодушно и отобрал кашу у негодяя. Не заслуживал он каши.
И снова щелкнул пальцами. Послушный Яша подал мне нож.
— Это не я! — тут же взвыл Тытырин и тряхнул оселедцем. — Не я, поверьте, клянусь Беловодьем! Это Пендрагон! То есть Ляжка! Он заставил меня! Искусил кривденью, Березань на земле обещал, все как есть! О-о-о! И повелся я, и стал слаб, паки жужелица малая… Короче, он мне угрожал угрозами стра-а-шными!
— Как? — спросил я ради интереса.
— Как? Как он угрожал мне? Запугивал запугами ужа-асными…
— Как угрожал? Как запугивал? Конкретно!
Тытырин поглядел на нож и тут же стал конкретным. В своем понимании.
— Сказал, что вырежет у меня на спине, как коварный печенеже во засаде на Святославе княже…
— Что вырежет? — остановил я ненужные тут рассуждения о древнерусских приключениях.
— Поэму, сочинение свое приснопакостное.
— «Шагреневый трактор»? Нормально говори, по-русски! У меня были трудные три года, я устал от некоторых вещей. Ты понял?!
Это я уже проорал.
— Понял, понял, — покивал Тытырин. — Ты устал от некоторых вещей.
— А от каких вещей я устал, знаешь? — Я зловеще растянул глаза пальцами.
— От каких вещей ты устал?
— Я тебе перечислю. Устал от придурков. Если ты успел заметить, тут полным-полно придурков. Тут все придурки! Мне даже кажется, что я сам придурок, меня уже пропитали здешние придурочные ветры. Я устал от оригиналов. Вы тут все такие оригиналы, что даже глазам щекотно. Иду туда — там оригиналы на метлах летают, иду сюда — тут оригиналы стихи читают… Почему вы все стихи сочиняете, а? И сплошь дрянные, дрянные, дрянные! Хоть бы для интереса кто-нибудь сочинил хорошие стихи… Это же не Страна Мечты, а Страна Дрянных Поэтов!
— Да-да, — неожиданно быстро согласился Тытырин, — дрянных поэтов теперь немерено. Я сам прозаик, между прочим…
Но я его не слушал, я продолжал:
— Я устал от придурков с саблями, от придурков с луками, от придурков с базуками…
— Понятно, понятно, — успокоил меня Тытырин. — Я понял все…
— Тогда рассказывай, баран, идиот. Хорошо рассказывай. Ручь шла о «Шагреневом тракторе»?
— Нет, не о «Тракторе», — покачал головой Тытырин. — «Беспредел». Он говорил про «Беспредел медведей». Как все тогда уснули, он мне и давай угрожать. Укради, говорит, платину, потом вместе поделим. И представьте теперь: я поэт-почвенник, а у меня на спине такое… Постмодернизм ведь! А платина утонула, честное слово…
Тытырин рассказывал, а я думал, что он, может быть, и не врет. А может, врет. Разницы никакой. Никакой, а скука все равно…
Появился Перец. Поглядел на нашу добычу, все сразу понял, сел на уголь.
— Где Ракитченко? — спросил строго.
— Какой Ракитченко? — не понял Тытырин.
Перец поглядел на походную кухню.
— А… — вспомнил Тытырин. — Ракитченко, ну как же. Талантливый парнишка, хотя с рифмами у него проблемы, надо много работать. И тематика какая-то посторонняя… Да, да, помню его, как сейчас. Я как раз тогда в уединении был, ну, осмысливал результаты фестиваля, и приходит Ракитченко. Взволнованный такой, окрыленный. Говорит, что хочет вернуться… Хотя нет, не так было… ваши перелеты всю память отшибли. Это я к нему пришел. А он как раз под лодкой лежал, новые стихи сочинял. Мне, между прочим, первому прочитал. Странная тематика — про то, как будто бы в обычную реку заплыл кит… Короче, в его духе.
— Короче! — недовольно сказал Перец.
— Короче так короче. Короче, было так. Он прочитал мне стихи и сказал, что нашел себя. Свое, так сказать, поэтическое лицо. И теперь может со спокойной совестью возвращаться. И вернулся. А мне завещал лодку, котелок и ложку. А что еще надо настоящему поэту… то есть прозаику? Ничего. Места там благостные… А это у вас драконы?