Он выделил оба первых столбца во всех массивах, скопировал их и перенёс в Corel.
Ещё несколько команд и столбцы чисел превратились в точки, причудливым изгибом выстроившиеся на координатной сетке.
– Какая она?
– Очень похожа на тебя. – Максим укрупнил масштаб и присмотрелся к линиям. – Характер вспыльчивый и вздорный. Максимализм достигает космических высот. Чуть что не так: вилкой по тарелке и пусть разлетается ко всем чертям!
– Так, может, это я?
– Нет, – улыбнулся он. Картинка на экране ему знакома. – Твой протест сводится к "вопреки", а она в таких случаях всем назло поступает "в соответствии".
– И что это значит?
– Больше всего это похоже на курс самолёта. Летает себе на разных высотах и чего-то там измеряет. Где он летал – уже понятно, теперь бы узнать, что он измерял.
– И где же он летал? – она была уязвлена быстрой сменой темы.
– А тебе эта траектория ничего не напоминает?
Она поднялась с кресла и, опираясь на его плечо, несколько минут разглядывала экран.
– Нет. Не напоминает.
Он слышал её духи, чувствовал лёгкое покалывание её волос на своей шее, а дыхание – на щеке, и изо всех сил старался, чтобы голос не дрогнул, а слова были о чём угодно, только не о главном:
– Вообрази, что ты – пилот самолёта, который совершает облёт побережья, – Максим, положив руку на мышь, водил курсором по замысловатому изгибу. – Вспоминай карту.
Смотри, какой характерный силуэт.
– Возможно, – сказала Светлана. – Только я не вижу ничего характерного.
Он молча вызвал из памяти своего компьютера изображение Северной Америки.
Немного повозился с масштабом, затем обесцветил, оставив только контур, и наложил полученный рисунок на траекторию полёта.
– Ну, как?
– Никак, – не оборачиваясь, он почувствовал её усмешку. – Возможно, что при другом масштабе какие-то детали береговой линии и совпадут. Но сейчас – ничего общего.
– Умница! А теперь?
Он по очереди повторил ту же операцию со всеми остальными материками.
– Стоп!
Его руки послушно замерли.
– Антарктида! Вот же эта штука… -… Эта штука называется Антарктическим полуостровом. Вот здесь… – курсор заметался вокруг верхней точки. – Земля Грейама… и здесь, смотри, совпадает.
Это мыс Адэр. – Максим ещё немного отрегулировал масштаб, и фрагменты траектории довольно точно легли рядом с береговой линией Антарктиды. – Кто-то очень серьёзно исследует ледяные подвалы.
Он сохранил последнее изображение и выключил компьютер.
– Пожалуй, самое время подкрепиться.
Светлана не сводила глаз с потемневшего экрана.
– Выходит, они не врали…
– О чём?
Максим сложил клавиатуру и мышь в специальную нишу и поднял панель, закрывающую рабочее место.
Светлана перешла на скромную скамеечку у стены и посмотрела в окно. Максим проследил за её взглядом: снег почти весь сошёл, обнажив чёрную, масляную почву, с редкой белесой порослью прошлогодней травы.
– Они все считают тебя гением.
– И как всегда ошибаются! – насмешливо возразил Максим.
Он задвинул VIP-кресло в свободный угол, привычно покосился на царапину поперёк спинки, оставленную разгильдяем-слесарем в незапамятные времена, опустил кухонный столик со стены и на мгновение задумался: обедать ещё рано, завтракать уже поздно. Так что, пожалуй, следует приготовить что-нибудь более серьёзное, чем пельмени из кулинарии, но не завязываться на несколько блюд.
– Никогда не видела гениев.
– Чаще смотри в зеркало.
– При чём тут я?
– Гений – мера раскрытия таланта. Все люди – талантливы. А, значит, – гении.
Просто мало кто отваживается на гениальность. Опасная болезнь.
– Ты всегда такой нудный?
– Нет, только когда могу помочь, поддержать…
– Я не нуждаюсь ни в помощи, ни в поддержке. -… сказала лампочка патрону, – перебил её Максим.
– Ты опасный человек, – с вызовом заявила Светлана.
– Вот как?
– Представь себе. Сложно сопротивляться гипнозу твоего голоса, – она неопределённо повела рукой. – Благодушие, кротость, спокойствие. Мне не нравится.
– Почему?
– К хорошему привыкаешь быстро. Нельзя забывать, что всё это кончится и придётся уйти…
– А ты не уходи, – буднично посоветовал Максим. – Лучше помоги мне. Что у нас сегодня будет на обед?
***
Будущее стучится в нашу жизнь бесчисленным множеством своих вариантов. Чуть замедлил шаг или ускорил его, повернул голову и поздоровался, или с каменным лицом прошёл мимо – всё это и есть ничтожные тропинки-переулки, которыми мы движемся к поворотным, магистральным событиям в нашей судьбе. Ничего изменить нельзя. Таковы правила. И можно только горько пожалеть, что когда-то не остановился, не поздоровался, прошёл мимо.
Настоящее неотвратимо. Оно уже предопределено нашим прошлым.
Максим извлекал наслаждение из каждого мгновения. Невзгоды и печали неминуемы.
Предательства? Измены? Обязательно! Договор – есть договор. И встретить их помогут вот эти крупицы счастья, выглядывающие из каждого угла его крохотной кухни – кают-компании. Что может объединить крепче обеденного стола? Только совместное приготовление обеда!
Светлана ожила, напряжение спало. Она забыла, что ей приказано быть весёлой и ласковой. Она мила и естественна. Она очень похожа на ту, из подземелья, из-за которой ему когда-то пришлось уйти из игры на самом интересном месте.
И он твёрдо знал, что решение, принятое им тогда, не могло быть другим, и никогда другим не будет.
– Давай, – подзадорила Светлана. – Вареники с творогом, можешь?
– Вареники? – "Хорошо, хоть не пельмени!" – Неплохой выбор, сударыня. У вас удивительно тонкий вкус. Так, – он распахнул обе створки складывающихся гармошкой дверей шкафа и принялся доставать продукты: – Мука, сахар… – он покосился на счастливое лицо Светланы, – соль тоже не помешает. Теперь холодильник: – яйца… Творог с изюмом? С орехами?
– С орехами.
– Арахис? Фундук? – он взял с полки платок и повязал голову, чтоб не мешали волосы.
– Ой, как здорово! – она захлопала в ладоши. – Всего понемножку, можно?
– Можно, конечно, но… – он изобразил сомнение.
– Что такое? – она широко, по-детски открыла глаза.
– Тогда уборка за тобой. Не подведёшь?
– Нет-нет. Только чай, пожалуйста, с лимоном.
– Засекай время – двадцать две минуты с учётом варки.
Он налил воду в кастрюлю, поставил её на индукционную конфорку и включил плиту.
Потом добавил в воду немного подсолнечного масла.
– Стакан муки, яйцо, немного воды, взбиваем, – Светлана внимательно следила за его руками. – Это называется тесто, – пояснил Максим. – Теперь его нужно раскатать.
Он ловко рассыпал муку по столу и раскатал тесто в узкий лист.
– Пусть полежит, а мы займёмся творогом. Четверть стакана из одного мешочка, четверть из другого. Всё уже давно почищено и высушено. Теперь всё в печку, прожарим до запаха, слегка измельчим и в творог… добавим яйцо, сахар, размешаем…
Вода уже кипит, волнуется, булькает. Максим включил вытяжку – незачем влажность поднимать. Тем же стаканом, в котором отмерял орехи, нарезал аккуратные кружки из теста, остаток смял, раскатал и ещё раз нарезал. Чайной ложкой: ляп, ляп… сколько там получилось? Двадцать штук. Хватит!
Светлана недоверчиво, не дыша, смотрела, как он заворачивает вареники.
– И в кипяток, – прокомментировал он последнее действие. – Всё, уборка…
Несколько движений влажной салфеткой: стол чист.
– Ах, да, – вспомнил Максим, присаживаясь рядом с ней. – Чай…
Не вставая, он включил чайник, тот сразу откликнулся едва слышным шипением просыпающегося ТЭНа.
– Всё! – Максим развёл руками. – Время?
– Я не засекала… – призналась Света. – Как ты это делал? Это какой-то фокус, да?
Она привстала с кресла и попыталась заглянуть под крышку кастрюли. Зашипела, зафыркала, будто рассерженная кошка, принялась дуть на пальцы.
– Тяжёлая? – участливо поинтересовался Максим.
– Что?
– Крышка, спрашиваю, тяжёлая?
– Нет, горячая.
– Дай поцелую, пройдёт.
Она неловко протянула ему руку. Он бережно принял её, прижал к щеке, потом нежно приложил к губам.
– Ты говорил о женщине, которую любишь…
– Да, – согласился Максим. – Говорил. И что же?
– А где ты с ней познакомился?
– На корчёвке у Худого.
– Худой – это фамилия такая?
– Нет, тогда не было фамилий. Не было паспортов, документов… подорожные листы, конечно, выписывали, да вот только кто их читать будет, в глухомани-то нашей?
Сейчас никто себе представить не может, как это тогда выглядело. Ни в каком кино такого не увидишь: на тысячи вёрст густые леса да чащи непролазные. В воздухе – плотный запах прелых листьев, смолы и хвои. Можно месяцами двигаться, не видя ни солнца, ни звёзд, ни жилья человеческого. Вот только вряд ли это получится. В тех краях в одиночку и неделю выжить – подвиг неслыханный, потому как места непутёвые, всё больше гиблые, древним колдовством опутанные: если вода – то болотная, напьёшься – озвереешь, мхом зарастёшь; если живность какая – то всё больше нечисть злобная, так и норовит в глотку вцепиться. А человек – он же не животное, чтоб в тесноте да темени хорониться. Ему солнце требуется, простор, да земля гладкая, чтоб, значит, сеять и урожай собирать. Как по другому прокормишься?
Потому лесорубы тогда в большой чести были. Не было работы славней и почётней.
Тут тебе и труд мужицкий, и подвиг ратный – день на день не приходится. Перед тобой – лес: тысячерукий, сторылый, сколько голов ему ни руби, на следующий год стократ вырастет. Потому только с корнем корчевать, да огнём ямы после корчёвки опаливать. Позади – сёла и нивы, молодки с детишками, да все на тебя, как на кормильца посматривают, всюду к столу приглашают.
Доволен и горд я был своей профессией…
– А что Худой? – вклинивается Света.
– Худой? Худой… Мы с братьями аккурат лес валили, когда слышим стук копыт.
Места у нас, понятно, незаезжие, пограничье дикое. Потому карета нам в диковинку показалась: изба на колёсах. Да и лошади чудные: не наши битюги разноцветные – ноги, что моё туловище. Нет. Эти-то чёрные, смолой лоснятся, высокие, стройные.
Таким сто вёрст отмахать, что мне в соседнюю хату за квасом сбегать. И ускакали бы, да на беду возчик ихний остановил карету, а у нас сосна двинулась. Она-то нам сразу не по нраву пришлась. Кривая, змеёй гнутая… да только что с того?
Нам до вечера ещё пяток стволов бы свалить, а на завтра зачистку сделать. Тогда и за корни приниматься. Худой за голую землицу хорошо платил, кормил сытно и девок не прятал. Мы у него три лета отработали, потом долго вспоминали…
– Ты о карете рассказывай, – напомнила Света.
– О карете? – Максим привстал, снял крышку с кастрюли и осторожно размешал кувыркающиеся в пенном кипятке вареники. – Уже через секунду экипаж в гармошку смяло, колёса, как живые, с осей послетали. Я-то ближе всех стоял. Вижу: ствол-гора ещё не всем весом лёг, лапами-ветками в землю упирается, да и карета – не лубяное лукошко: держит, сопротивляется. Я – к ней. Топором доску отодрал, вторую… двери-то стволом заклинило, не пробраться, так я через боковину внутрь заглядываю: так и есть – женщина, боярского племени, вся в шёлке да мехах. В угол забилась, глаза круглые. Я ей руки протягиваю, "давай отсюда, дура!" – кричу. А она со страху уже ничего не соображает, визжит, царапается… Сметана?
Масло?
– Что?
– Вареники со сметаной или с маслом кушать будем?
– Карета… ты про карету давай…
– Значит, со сметаной.
Он достал из обоймы шкафчика две плоские пластиковые тарелки, выключил плиту, ловко отловил из кипятка вареники, залил сметаной и поставил на стол.
– Чай только смородиновый, идёт?
– Карета… – простонала Светлана.
– Карета? Ах, карета… Вытащил тебя из кареты вовремя, едва сам успел убраться: ствол своим весом продавил её до самой земли. Тут твой дядька со своими молодцами подоспел. Видят остатки кареты, четверых бугаёв с топорами, хозяйку свою в обмороке, морду мою исцарапанную… Сперва повесить хотел, потом, как ты в себя пришла, да наш Степан-старшой всю историю поведал, выпорол и отпустил. Ты – ешь, – напомнил он Светлане. – Вареники горячими хороши…
Он уже успел налить чай, нарезать и положить в стаканчики тонкие, исходящие соком дольки лимона.
– И всё? – разочарованно спросила Света.
– Больше ничего не заказывали, – Максим положил перед ней серебряную вилку, – сразу чувствуется, что настоящую, не мельхиоровую, – и присел рядом.
– Я про карету… – уточнила она, принимаясь за еду.
– Нет, конечно, – он стащил с головы платок и поправил волосы. – Мы встречаемся в каждой нашей жизни. Разные времена, разные обстоятельства… но последствия всегда одни и те же: порка вплоть до усекновения головы.
– Усекновения? – уточнила она.
– Ага, – подтвердил Максим. – Оно самое. Голова в одну сторону, остальное – в другую.
Они доели вареники и принялись за чай.
Было тепло, сухо, уютно. Но ни вопли воробьёв за окном, ни шум проходящих неподалеку машин не тревожили колдовство только что пережитого ими рассказа: в воздухе стойко держался аромат прелых листьев, смолы и хвои.
– Ты сумасшедший, да?
– Ненормальный, – поправил её Максим, подняв указательный палец. – Нормальные люди о своих прошлых жизнях не ведают. А у меня… – он махнул рукой. – Но в остальном – полный порядок. Если ни о чём не спрашивать, то от нормального не отличишь. Сбой в конструкции: дверь, которой положено быть наглухо задраенной, чуть приоткрыта. И что интересно: действующие лица, почти всегда одни и те же!
Она не сводила с него глаз, с наслаждением прихлёбывая из своего стаканчика.
– И каждый раз из-за меня "усекновение головы"? Почему же ты не бежишь? Не спасаешься?
– Потому что моё предназначение – спасти тебя, Света. Сосна ещё не упала…
– Это что же: ты – мой ангел-хранитель?
– Не так. Я – твой хранитель, а ты – мой ангел.
– Ангел – это посланец, вестник, – напомнила она. – Но у меня нет для тебя известий.
– Ты думаешь, этого мало? – он кивнул в сторону шкафа с компьютером.
На несколько минут повисло молчание. Они пили чай, прислушиваясь к своим ощущениям. Максим был доволен, что впервые удалось всё объяснить. Светлана чувствовала беспокойство от его непрошенного вторжения в её представления о жизни.
Наконец, она зябко повела плечом и спросила:
– И как тут у тебя убирается?
– Пластиковую посуду – в кулёк, и кладёшь его в контейнер под плитой. Вилки сполоснуть и протереть.
– И всё?
– Всё. Кастрюлю я сам уберу. Рулон с кульками на полке справа.
Она поднялась, убрала посуду и остановилась.
– Если это самолёт, то почему его траектория так точно воспроизводит контуры береговой линии? Он же может лететь напрямую…
– Скорее всего, координаты – это не точки на его маршруте, это точки, в которых были произведены замеры, – ответил Максим. – Но я, конечно, согласен, это не обязательно самолёт, возможно, судно.
– Но если это пароход, – продолжала она. – То как понять высоты? Может, они запускали зонды?
– Может, это не высоты, а глубины. Тогда или с судна спускали какой-то прибор, который что-то измерял…
– Или пароход превращается в подводную лодку, – подхватила Светлана. – Плавает у берегов Антарктиды и что-то измеряет на разных глубинах.
Максим достал из пакета пару влажных салфеток, одну подал Светлане, другой тщательно протёр себе руки.
– Продолжаем продолжать, – использованные салфетки присоединились к одноразовой посуде в кульке для мусора, а Максим развернул рабочее место и запустил компьютер. – Теперь бы понять, что они там измеряли…
Светлана присела рядом, вглядываясь в сообщения стартующих программ на экране монитора.
"Ни тебе "спасибо", – с лёгкой грустью подумал Максим. – Ни тебе "как вкусно"…
– Есть ещё одна проблема, – сказал он. – Насколько чисто была снята информация с компьютера Дениса? Подводная лодка у берегов Антарктиды – это дорогое предприятие. За этим стоят очень серьёзные люди. И то, что проколовшийся исполнитель предпочёл смерть разбирательствам с этими людьми, подтверждает мои опасения.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Похоже, что сосна дрогнула, малышка.
– Тебе нравится пугать людей? Несёшь всякую чушь, так что плакать хочется…
Внезапно в шкафу, на специальной полочке, проснулся, замурлыкал телефон.
Он взял трубку:
– Максим, – послышался далёкий голос. – Это Люба… Николаша сказал, что ты ему должен…
– Да, конечно, пятьдесят долларов.
– Максим, через час автобус на Балту отходит, водитель Миша, передай ему денежки, а я тут встречу…
– Люба, что за суета? – он почувствовал раздражение. – Я завтра-послезавтра у вас буду. А что сам Николай? Он соевую корову законсервировал? И после промывки чтоб смазать не забыл… Дай-ка ему трубку.
– Коля на льду упал, сильно расшибся, ногу сломал. А хирург такие лекарства выписал, что мы и в эти пятьдесят долларов не уложимся…
Часть 2. ДОБРОВОЛЕЦ
I
– Какого чёрта твой сарай такой чистый?
В его голосе – раздражение. Показное, конечно. Он прилип к окну и смотрит вниз, где тремя этажами ниже, на грузовом дворе института, стоит в гордом одиночестве мой КАМАЗ. В одиночестве – потому что суббота, выходной. В гордом – потому что "какой хозяин – такой и машина"…
– Мой свою машину, и у тебя она тоже чистой будет, – отвечаю так, от скуки. Нет у него никакой машины. И никогда не было. – Ты мне зубы не заговаривай. Слово солдата – больше не золотое слово. Деньги взял? Где работа?
– Да ладно тебе. Чепуха ведь осталась. Посиди, отдохни. Сколько тебя помню, всё куда-то несёшься, торопишься…
– Это потому что такие как ты слово не держат!
– На таких как я мир держится. Если нас ещё и словами пригрузить, рухнет всё.
Рухнуть, конечно, не рухнет, а вот то, что на них мир держится, это точно. Не на ком ему больше держаться.
С детства тормошил я Димку: давай, мол, впереди только одно место – первое, побежали. А он мне в ответ: "Ничего подобного, там каждому своё место отмеряно.
На всех хватит". И видел я его правоту. Все в институт – он в техникум. Все в торговлю, а он к станку. "Вы на меня молиться должны, – кричал он на нас. – Если не я, чем торговать будете"? Переглядывались мы, и ответить нам было нечего.