– Мы с тобой разные, – то ли в ответ на ее слова об отсутствии желаний, то ли так, сам по себе, сказал он. – Я думал, ляжем вместе, и все само собой получится. Нет, не получилось.
Ксения понимала, о чем он говорит все с тою же детской его прямотой. Она бросила на него благодарный взгляд и коротко, едва коснувшись, погладила его по гладкой, поблескивающей от пота груди. И сразу отняла руку – не отняла даже, а отдернула. Ей не хотелось к нему прикасаться, и с этим ничего нельзя было поделать.
Телесно все у них получилось, как и должно получаться, когда мужчина и женщина в самом деле ложатся вместе в кровать. Андрей был молод, крепок, и желание его было сильным, в отличие от Ксенииного. Ну так ведь она и прежде не принимала во внимание своих желаний. То есть не всех желаний вообще, к ним-то она как раз прислушивалась очень внимательно, а вот именно тех, что лежали в телесной сфере. Даже Игнат, которого она любила с самой большой страстью, на какую вообще была способна, – даже он не смог разбудить в ней той отдельной силы, которая сама собою соединяет женское тело с мужским.
Так что одного Андреева желания и ее готовности на его желание отвечать оказалось достаточно, чтобы все у них получилось как надо.
Ласкать женщину он, правда, совсем не умел. Но Ксении это было и не нужно. Зачем, если тело все равно молчит? И так ли уж важно в этом случае, гладит мужская рука твою грудь с осторожной лаской или сжимает ее с совершенной необузданностью? Ксения помнила ту ласку, что стояла у Андрея в глазах, когда он просто смотрел на нее, и этого ей было достаточно.
А во время телесной любви глаза у него были закрыты. И торопился он – может, думал, если будет двигаться поверх ее тела побыстрее, то доставит ей удовольствие. А может, ни о чем не думал, просто делал то, что подсказывала плоть.
Ксения же широко открытыми глазами смотрела в его лицо. Оно было неподвижно, как у индейца на картинке в детской книжке Фенимора Купера. Только губы были закушены, и от этого ей казалось, будто Андрей выполняет какую-то тяжелую работу. Но она ошибалась, конечно. Ему приятно было с нею, в этом не стоило сомневаться. Во всяком случае, приятно было его телу.
По счастью, все это закончилось довольно быстро. То ли у Андрея давно не было женщины, то ли он вообще не обладал той мужской неутомимостью, которой обладал Игнат, но уже через несколько минут Ксения вздохнула с облегчением, потому что он задергался на ней, сильно сжал ее плечи – и замер.
Она полежала еще немного, потом осторожно подтолкнула его снизу. Андрей понял – лег рядом, чуть отодвинувшись. Поцеловать ее он не попытался. Может, не знал, что это нужно. Да ей это было и не нужно.
И вот тут ей наконец стало стыдно. Так стыдно, что щеки занялись пожаром! Чем ответила она на его чистый порыв, которого он не умел выразить словами, но который в глазах его стоял так ясно, что растаяло бы даже ледяное сердце? Какими-то пустыми, бесчувственными движениями, которые не в сердце у нее родились, а только в голове! Да и может ли что-нибудь рождать ее сердце?
– Прости меня, Андрей, – глухо, сквозь вставший в горле ком, проговорила она. – Прости, если можешь.
– Не надо так говорить. – Он положил руку ей на голову, пошевелил пальцами. Как будто хотел погладить, но не решился. – Может, мы с тобой не все знаем.
– Что – не все? – не поняла Ксения.
– Зачем все нужно, этого не знаем. У саамов есть такие камни, называются сейды. Зачем они лежат, простые люди не знают. Говорят, они судьбу предсказывают. Люди им молятся поэтому. А может, они для чего-нибудь другого появились. Так и мы с тобой. Не знаем, для чего встретились.
Едва ли ему были привычны отвлеченные рассуждения: он говорил медленно, подбирая слова. И глаза у него стали растерянные. Потом он отвел глаза и встал, неловко прикрываясь одеялом. Ксения отвернулась, чтобы не смущать его, пока он одевался.
– Куда же ты пойдешь? Ведь ночь…
Она сказала это, услышав, как звякнула дверная щеколда; Андрей уже стоял у двери.
Слова ее прозвучали вяло. Ей не хотелось, чтобы он остался.
– Ничего, – сказал Андрей. – Зимой у нас всегда ночь. Метель кончилась. Можно идти. Ксения… – Он помедлил у двери, потом сказал: – Ксения, ты меня не забывай совсем. Ты живи, живи, как тебе надо, – торопливо добавил он. – Но всего меня не забывай.
Еще раз звякнула щеколда, хлопнула дверь. Что значили последние его слова? Ксения не знала. И что ей с этими словами делать, не знала тоже.
Глава 10
– Не следишь ты, Ксёна, за девкой своей.
Наталья посмотрела так сурово, что Ксения невольно почувствовала себя провинившейся девчонкой, которую отчитывает наставница. Хотя наставницей Наталья ей не была, да и не напрашивалась. Этой высокой статной женщине смолоду была присуща та же сдержанность, что и всем поморам. Вдобавок ее отличала и особенная варзужская манера. Не зря же варзужан по всему Беломорью звали фараонами за их привычку грести, стоя во весь рост на маленькой лодке-поезднице. Так и говорили: «Фараон на колеснице, что варзужанин на поезднице».
Таким вот «фараонским» взглядом и окинула Наталья бестолковую библиотекаршу.
– Каждому своя воля, – пожала плечами Ксения.
– Девке волю давать нечего, – отрезала Наталья. – Вместо ума у ней кровь играет. До чего доиграется, а?
Все это Ксения знала. Достаточно было только взглянуть на ее дочь, чтобы понять: все, что Маринка делает, и правда определяется одним лишь кипеньем крови. Ни ум, ни сердце в ее делах не участвуют.
Теперешняя «воля», о которой говорила Наталья, выражалась в том, что Маринка Иорданская напропалую гуляла с местным парнем Мишкой.
– Михаил-то на той неделе в армию идет, – напомнила Наталья. – Думаешь, воротится сюда?
– Не знаю.
– А я знаю: не воротится. Батя его с мамкой на заработки только и приехали, на рыбзавод. Вот помяни мое слово, обратно в родные места подадутся. И Мишка после армии к ним.
– У него тем более своя воля.
– А ежели Маринке приплод оставит? – не унималась Наталья. – Тогда, поди, взвоешь! Девка твоя на три шага вперед не глядит, даром что здоровая уже кобыла. Сразу видать, что от лопаря родилась: чисто дети они, сама знаешь.
В этом Наталья тоже была права. За годы, прожитые на Кольском полуострове, Ксения поняла, что саамов – в обиходе их чаще называли лопарями – действительно отличает детская наивность в житейских делах. Бывали, конечно, и исключения. Но был ли исключением Андрей Гаврилов, от которого она родила дочь, Ксения узнать не успела.
Если бы ее спросили, сколько лет она уже живет в деревне Варзуге, Ксения не сразу нашлась бы с ответом. Годы шли себе и шли, катились, как белые шары зимней поземки, и не было в их однообразном движении ни пропастей, ни взлетов. Рождение дочери, первые ее шаги и куклы, взросление ее, такое быстрое, – все это тоже произошло как-то само собою, не затронув сердца.
Что-то было сделано однажды не так, и оттого пустой дорогою пошла вся дальнейшая жизнь. Но что не так? Подсказать было некому.
Наталья в подсказчицы не годилась, хотя говорила правильные, каждому понятные вещи.
– Тебе бы только картинки свои рисовать, – заметила она. – Живых людей не видишь.
И это тоже было правдой. Когда с ней такое сделалось, Ксения не заметила. Может, когда узнала она, что Андрей Гаврилов погиб в Полярной дивизии – погиб сразу, в первую же свою фронтовую неделю? В ту самую неделю, когда приходил к Ксении прощаться…
Да, наверное, тогда. Известие о гибели человека, тело которого еще не остыло от ее тела, было последнее известие, которое доставило ей боль. Все, что происходило потом, она воспринимала уже как само собой разумеющееся и принимала без ропота.
Узнала, что беременна, – что ж, значит, Бог хочет, чтобы она родила. Да и, может, совсем не в ней тут дело, а просто нужно, чтобы осталась на земле память о мужчине, который в ее жизни был случайным, но на белом свете, выходит, случайным не был. А ей это вроде послушания. Собиралась же она когда-то в монастырь, и ушла бы, если бы не попала на Варзугу.
Дочь родилась какая-то… будто не своя – что ж, какую смогла, такую и родила, обижаться не на кого. Разве только на себя. Но себя Ксения давно уже не принимала во внимание.
Она как будто бы исчезла, и странно исчезла – так, что сама чувствовала свое несуществование в человеческом мире. Словно сделалась лесным деревом, или рекой, или зыбучими кузоменскими песками.
И только в рисунках, которые она продолжала делать с никому не понятным упорством, Ксения оставалась прежней. Там, в нарисованной жизни, она чувствовала в себе то главное, что отличает человека от травы: способность создавать мир, которого никто, кроме тебя, не создаст. В том мире было место и воспоминаниям – об Игнате, о Звездочке, о далекой и, как Ксения теперь понимала, бесконечно счастливой их общей молодости.
По тому миру гуляли тонные барышни, как когда-то по модной улице Петровке, и жеманились, и хвастались чудесными парижскими шляпками. И дворники-татары мели московские улицы, и девчонки-папиросницы предлагали пачки «Иры», и все это сплеталось с какими-то необыкновенными цветами и линиями в причудливые арабески… Там была ее настоящая жизнь, и никакой другой жизни Ксении было не нужно.
По тому миру гуляли тонные барышни, как когда-то по модной улице Петровке, и жеманились, и хвастались чудесными парижскими шляпками. И дворники-татары мели московские улицы, и девчонки-папиросницы предлагали пачки «Иры», и все это сплеталось с какими-то необыкновенными цветами и линиями в причудливые арабески… Там была ее настоящая жизнь, и никакой другой жизни Ксении было не нужно.
А Марина… Ни в чем она не была похожа на мать. И чем же могла ей помочь Ксения? Все, что она сумела бы ей, может быть, передать, было дочери так же не нужно, как материнские рисунки, которые Марина ненавидела за полную их бесполезность. Она вообще, несмотря на свою всем очевидную беспечность, хваталась за жизнь мертвой хваткой, это Ксения давно уже про нее поняла. И с Мишкой она гуляла не просто так, не от молодой бесшабашности, а в надежде войти в богатую его семью. В такой надежде было немало риска: вдруг в самом деле не вернется этот видный парень после армии в Варзугу? Или не захотят его родители видеть своей невесткой безотцовщину, у которой вдобавок и мать какая-то блаженная? Но риска Маринка не боялась. Поговорку «или пан, или пропал» она усвоила, кажется, лучше, чем таблицу умножения.
– Ладно, Ксёна. – Наталья встала с лавочки, на которую полчаса назад присела, чтобы поговорить с библиотекаршей. – Говорить с тобой толку нету. Да вон и красавица твоя идет. Пойду я.
Маринка в самом деле шла от леса к библиотечной избе, в которой родилась и всю жизнь прожила вместе с матерью.
Назвать ее красавицей можно было только с насмешкой. Внешность у нее была слишком простая, чтобы к ней могло подойти такое определенье. Ни от матери, ни от отца она не взяла лучшее: ни тонкость черт, от века присущую всем Иорданским, ни мягкую прелесть глаз, которыми так недолго смотрел на мир Андрей Гаврилов. Марина была маленькая, крепкая, как боровичок, выросший под лесной сенью. И в глазах ее не было того тумана, из-за которого никогда нельзя было понять, что на уме у ее матери. Маринины глаза выражали ровно то, что она могла произнести вслух. Думы ее были незамысловаты, а дела понятны.
Она взглянула на мать с вызовом.
– Про меня сплетничали? – кивнув вслед Наталье, спросила Маринка.
– Нет, – пожала плечами Ксения.
– Ясно дело! – хмыкнула дочь. – Тебе про меня и поговорить неинтересно.
– А тебе про меня?
– А что про тебя говорить? Если только про картинки твои. Так на них глаза б мои не глядели!
В Маринкиных глазах на мгновенье мелькнула злость. И тут же исчезла, сменившись кошачьим довольством.
– Ты хотя бы на ночь домой приходила, – заметив это выражение ее глаз, сказала Ксения.
Впрочем, сказала она это без возмущения и даже без укора. Она в самом деле полагала, что вмешиваться в чужую волю не стоит, даже если это воля собственной дочери. Да и не такая уж она молодая, ее дочь. Двадцать три года скоро, по деревенским меркам перестарок.
– А что мне дома делать? – усмехнулась Маринка. – Чахнуть, как ты?
– Михаил ведь намного тебя моложе. – Ксения все-таки попыталась высказать дочери то, что положено было высказывать в этом случае.
– Ой, кто бы говорил! – Маринка даже сощурилась от возмущения. – Сама же рассказывала, папаша мой куда как моложе тебя был, когда ты ему дала.
Ксения в самом деле сочла своим долгом рассказать дочери историю ее рождения. Ей казалось, это поможет девочке не чувствовать себя безотцовщиной. Но Маринка, тогда десятилетняя, восприняла ее рассказ по-своему.
– Он бы на тебе все равно не женился, – убежденно заявила она. – Раз такой молодой был. А ты что, получше не могла найти? Куда б ты с ним, если б на войне его не убили? Оленей пасти?
Тогда Ксению ужаснула пропасть, лежащая между нею и самым, казалось бы, близким человеком. Теперь это было ей все равно.
– Когда Михаил в армию уходит? – вздохнув, спросила она.
– Ну, через неделю. Погуляем еще!
– А если ребенок?
– Очень надо! – подернула плечом Маринка. – Пока не женится, никаких ребенков.
– Но как же… – начала было Ксения.
– Да так же. Изведу, и все, – отрубила дочь. – Вон, в Кашкаранцах бабка есть, к ней все по этим делам ездят.
И что с ней было делать, чем ее пронять? Разговоры о судьбе и Божьей воле были ей так же непонятны, как все, что невозможно потрогать рукою.
– Иди поешь, – сказала Ксения. – Картошка на плите.
– Хоть пироги научилась бы печь. Всю жизнь, считай, в деревне прожила, а все барыней осталась.
Ксения могла бы сказать, что те, кого ее дочь называет барынями, умели печь пироги не хуже, а то и лучше деревенских женщин. И бабушка ее Евдокия Кирилловна тоже это умела – Ксения вспомнила знакомый с детства пирог, который так и назывался «Букет моей бабушки». И счастливое детское чувство сразу вспомнилось ей: белая пена взбитых белков на любимом пироге, сладкий запах ванили, день ангела, именины… Наверное, глаза ее сразу подернулись тем туманом, который так раздражал Марину.
– Конечно, не до пирогов тебе, – зло бросила та. – Что у тебя на уме, черту лысому неведомо!
Маринка ушла в дом. Ксения тоже поднялась со скамейки. Домой идти не хотелось. Говорить ли с дочерью, молчать ли один на один с нею – и то и другое ее тяготило.
И это тоже было следствием какой-то глубокой, главной ошибки, из-за которой жизнь ее проходила теперь в пустоте.
Обойдя дом вокруг, Ксения отперла дверь в библиотеку. Сегодня был выходной, и она могла остаться здесь в одиночестве.
В комнате стоял особенный книжный запах, смешанный с запахом деревянных стен. И мир здесь поэтому был особенный; Ксения чувствовала себя в нем спокойно. Именно так, как когда-то предсказывал ей Андрей Гаврилов.
«Он еще про сейды говорил, – вспомнила она. – Что они судьбу предсказывают. Да разве ее можно знать?»
Ксении с детства внушали, что знание судьбы, а тем более ее предсказание есть вмешательство в пути Господни, которых человеку знать не дано. Это понимание вошло в ее кровь, и иногда она об этом даже жалела. Может, если бы могла она обращаться с вопросами к таким странным, наполненным загадочной жизнью предметам, как древние северные камни – сейды, то кровь заиграла бы у нее в жилах и появился бы тот азарт, которым живут все люди и который только и дает им вкус к жизни.
Но древние гадания и предания не имели для нее того тайного смысла, который имели они для других людей.
Ксения села за стол, вынула из ящика лист ватмана, на котором вчера наметила карандашные контуры будущего рисунка. Она рисовала акварелью – эти краски проще всего было достать, они продавались в деревенском магазине. И к ее эскизам они подходили наилучшим образом: в них была та же прозрачность, что и в фарфоре.
Но сегодня работа не шла. Ксения вертела лист так и этак, откладывала его, задумывалась – ничто не будоражило ее мысль, не помогало ей войти в тот мир, где она не чувствовала себя чужою.
Она встала из-за стола и включила радио. Недавно из района пришло указание, что технический прогресс должен способствовать прогрессу культурному, а потому радиоточке самое место в библиотеке, чтобы, придя за книгой, каждый мог послушать заодно и новости.
Радионовости ничем не отличались от газетных. Технический прогресс был Ксении безразличен. В том, чтобы существовал культурный прогресс, она сомневалась. Но ее мнения никто не спрашивал.
Впрочем, радио нисколько ей не мешало. Тем более что по нему передавали не только вести о достижениях социалистического хозяйства, но и хорошую музыку. Ксения слушала в библиотеке концерты и симфонии, и ей казалось, что книги слушают их вместе с нею.
Музыкальная программа должна была начаться через пять минут. Теперь же заканчивался какой-то обзор событий – то ли недели, то ли месяца; Ксения слушала рассеянно и не поняла.
И вдруг сердце у нее замерло и сразу же забилось так стремительно, так заколотилось в груди, что Ксении показалось, будто ее поразила какая-то неожиданная болезнь.
Лист с неясными линиями выпал у нее из рук. Она смотрела на радиоприемник таким взглядом, словно из него раздавался Божий глас.
– …и это мнение подтвердил главный специалист треста «Спецмостстрой» Игнат Михайлович Ломоносов, – бодрым голосом сказала корреспондентка.
Ксения прислонилась к стене. Все плыло у нее перед глазами. Мир исчез. И только голос – его голос! – звучал в исчезнувшем мире с единственной, непреходящей силой.
– Разумеется, строительство мостов через небольшие реки Центральной России имеет собственные сложности. Они отличны от сложностей строительства на Севере или в Европе. Но, к сожалению, это не всегда учитывается. Мы еще раз убедились в этом, когда выполняли техническую экспертизу моста через реку Серую в городе Александрове.
Голос у Игната был немного сердитый. Ксения улыбнулась. Она догадалась, из-за чего он сердится: конечно, из-за того, что корреспондентка спрашивает какие-то глупости. Ясно же, что через разные реки и мосты строятся по-разному.