А вот и я - Антон Чеховский. Волосы торчат на макушке, зато нос вздернут кверху. Как же - скоро обо мне будет говорить весь мир, и фотографии мои будут красоваться не только на этой Доске почета, но и на страницах школьных хрестоматий, обложках многочисленных книг!..
Фотографии убраны под стекло, но все равно пожелтели за многие годы. Под некоторыми пора вписывать даты рождения и смерти. Знают ли здесь, что многих из тех, кем они гордятся, уже нет в живых? Вряд ли. Взять хотя бы тебя самого: за эти тридцать лет ты ни разу не приехал и не позвонил в Дом. Никто, возможно, и не знает, где ты сейчас и что с тобой...
- Простите, что вы хотели?
Молодая женщина в брюках, кроссовках и муж-. ской клетчатой рубашке, заляпанной известью и краской. В глазах - легкое удивление, не более того. Значит, я так изменился, что меня уже нельзя опознать по фотографии тридцатилетней давности.
Еще бы не измениться!.. Регулярное пьянство - лучший способ изменения внешности. И почему это кадровые шпионы им пренебрегали?
- Мне надо поговорить с Па... с вашим директором, - сказал я, проклиная себя за то, что не оделся более презентабельно. Подумает еще, что я бродяга или нищий. - Мне буквально на пять минут...
- Вообще-то мы закрыты, - после паузы нерешительно начала женщина. Видите ли, сейчас ремонт, и вообще...
Ремонт? Закрыты? Черт возьми, это еще что за новости? Когда это было видано, чтобы Дом закрывался, как какая-нибудь торговая точка?!.
- Дело в том, что я здесь проездом. И мне очень хотелось бы повидать Владимира Ивановича...
Она посмотрела на меня так, словно я сморозил какую-нибудь глупость. Потом перевела взгляд на стенд, и до нее наконец дошло.
- Так вы - из наших бывших выпускников?
- Моя фамилия - Чеховский. Вон там, третий справа в верхнем ряду... Так что, могу я повидаться с директором?
- Конечно, конечно, проходите, пожалуйста!..
- А он сейчас у себя? Женщина опустила взгляд.
- Он всегда у себя, - проговорила она странным голосом. - Вас проводить?
- Нет, спасибо. Я не забыл, где его кабинет...
По-моему, она все равно провожала меня. Только - взглядом. До тех пор, пока я не свернул за угол коридора.
Ну, вот я и пришел.
Дверь с начищенной до блеска бронзовой табличкой: "В. И. Яковин, директор".
Господи, ну зачем мне это все? На кой черт я приперся сюда почти за тысячу километров? Чтобы разбередить душу и себе и ему? Или обменяться ничего не значащими пустыми фразами о том, как быстро летит время, и о том, что ты по-прежнему помнишь и любишь Дом и благодарен лично ему, Владимиру Ивановичу, за счастливое детство?..
Но разве для этого ты стремился сюда через тридцать лет?
Чтобы избавиться от нахлынувших сомнений, я постучал в дверь. Ответа не последовало.
Тогда я толкнул дверь и вошел.
В кабинете почему-то было темно, как ночью. Ах, вот в чем дело. Окно закрыто темными светонепроницаемыми шторами. Однако стоило мне переступить порог, как на письменном столе, словно сама собой, зажглась настольная лампа.
Папа действительно был тут. Сидел за столом в своем любимом кресле с жестким сиденьем и высокой спинкой. Положив обе руки на подлокотники и откинувшись назад, он пристально смотрел на меня. На нем был его любимый темно-синий костюм, рубашка без галстука.
В кабинете почти ничего не изменилось. Изменился лишь его хозяин. Лицо стало морщинистым, волосы - молочно-белыми. Он и раньше не отличался полнотой, а теперь и вовсе стал худым. Сколько ему сейчас? Я вдруг с удивлением обнаружил, что не могу вспомнить ни день, ни год его рождения.
В любом случае ему должно было быть уже за семьдесят.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
Потом я сказал:
- Здравствуйте, Владимир Иванович. Вы помните меня?
Папа и глазом не моргнул.
- Конечно, - хладнокровно ответил он. - Антон Чеховский, третий выпуск...
- Вот, решил навестить вас, - заговорил я, испытывая странное смущение. - Как вы поживаете? Как здоровье? И почему вы сидите днем с огнем?
Рука моя сама потянулась к выключателю, но меня остановил его голос:
- Не включай свет, Антон. Он мне теперь противопоказан. Здоровье, понимаешь... Ты лучше присаживайся.
Напротив стола стоял стул, и лампа была направлена на него. Как будто Папа был следователем, а каждый, кто к нему приходит, - преступником.
Я потоптался в нерешительности.
Вообще-то, по традиции положено было кинуться к своему бывшему наставнику в объятия и трижды расцеловать его. Если, конечно, ты хочешь показать ему, что любишь его.
Но я не мог этого сделать.
А Папа почему-то не собирался вставать из-за стола.
Впрочем, спокойствия ему всегда было не занимать. И эмоции свои он старался не выдавать.
- Я слушаю тебя, Антон, - объявил он, склонив голову набок.
Будто я все еще был подростком и пришел к нему на очередную беседу по душам. Впрочем, для Папы это словосочетание было абсурдным. Была ли она у него вообще, так называемая душа?
Хотя тогда у нас такой кощунственный вопрос не возникал.
Я молчал. Заготовленные речи куда-то испарились из головы. Я только сидел и смотрел на него.
Папа первым нарушил молчание.
- Что ж ты молчишь? - строго осведомился он. - Рассказывай.
- О чем? - тупо спросил я. Он едва заметно усмехнулся:
- Ну, хотя бы о том, когда выйдет твоя новая книга.
Это было ошибкой с его стороны.
Все мысли, которые лезли ко мне в голову длинными бессонными ночами и которые я безуспешно пытался заглушить возлияниями спиртного, мгновенно ожили и обрели четкую формулировку.
Однако я еще старался держать себя в руках.
Я лишь покачал головой:
- Новой книги не будет.
- Почему? - удивленно поднял брови Папа.
- Я давно уже не пишу. Ни строчки.
- Вот как?
Я вздохнул.
- Послушайте, Владимир Иванович, а вы читали хоть одну из тех книг, которые я успел опубликовать?
- Я прочел их все.
- Ну и как?
Еле заметная пауза.
- Хорошо написано.
- Это не ответ. Вот вам лично моя писанина понравилась? Он хмыкнул:
- При чем здесь я? Кстати, если помнишь, я и раньше говорил тебе: книга - не невеста на выданье, она - отражение твоего "я". Слово "нравится", которое частенько любят употреблять по отношению к тому или иному произведению, передает лишь степень близости мира, созданного автором, к образу мира, существующему в голове у читателя. Если эти два образа совпадают или тождественны, то читатель будет в восторге от прочитанной вещи. Если же нет, он будет плеваться и кричать на всех перекрестках, что никогда еще не читал более дрянной вещи...
- Владимир Иванович, - перебил его я, - неужели вы думаете, что я приехал к вам только для того, чтобы выслушать одну из ваших лекций о литературе?
Он поморщился.
- Грубишь, Антон, - сказал он. - Значит, тебя что-то беспокоит...
- Нет, - произнес с горечью я. - Что меня может беспокоить?! Подумаешь, всего-то проблем, что книги мои оказались такими же бездарными, как я сам!.. Что куча исписанных мною листов канула благополучно в небытие, так и не удостоившись ни единой похвалы со стороны читателей. Вот вы сказали, что мои книги - хорошие. То же самое твердили критики, рег цензенты всех мастей, литературоведы... Но ни один человек не назвал мои опусы хотя бы отличными, не говоря уж о гениальности! Ни один!.. Так стоит ли после этого продолжать писать? Стоит ли пытаться выдернуть себя за волосы из болота?
- Ах, вот что тебя смутило, - задумчиво констатировал Папа. - Бедный мальчик... Его не хотят признать гением современники! Да если бы Пушкин, Достоевский и Гоголь равнялись на мнение современников и из-за этого бросили писать, мы бы никогда не узнали о них!..
- Перестаньте, Владимир Иванович, - скривился я. - Вы прекрасно знаете, что выдающиеся творения гораздо чаще обретают славу при жизни автора, чем после его смерти. Тем более в наше время!.. Нет, я - не писатель, и у меня нет ни малейших задатков к литературному труду. Жаль лишь, что уразумел я это слишком поздно.
- Теперь я понимаю, зачем ты пришел сюда, - скорбно качнул белоснежной головой Папа. - Ты наверняка полагаешь, что в твоих неудачах виноват я.
- А разве нет? Разве не вы однажды доверительно поведали мне, что я не просто маленький мальчик, у "которого нет родителей? Что я - клон того самого классика в пенсне?! А помните, что было потом? - Папа молча созерцал меня с неподвижным лицом, и трудно было сказать, какие мысли сейчас бродят в его седовласой голове. Впрочем, для меня это было не важно. Настал тот миг, к которому я шел в течение долгих, наполненных болью прозрения лет. "Малыш, - сказали вы тогда в этом же самом кабинете, когда все в Доме давным-давно спали... - Малыш, - сказали вы, - ты должен гордиться этим. И твой долг - продолжить дело твоего знаменитого предшественника". И я поверил вам, десятилетний дурачок. Я заучил биографию великого писателя наизусть. Я верил, что я - это он, чудом возрожденный из праха. Я верил, что мои гены содержат его талант, его способности к творчеству, его мысли. Я проштудировал все его книги, вплоть до примечаний литературоведов. Я настолько возомнил себя им, что не сомневался: я смогу писать так, как он, и даже еще лучше. Потому что вы мне процитировали выдержки из научных статей о том, что клоны выдающихся личностей могут превзойти своих оригиналов!..
Я умолк, поскольку в горле пересохло. Сейчас бы глотнуть из заветной фляжки, которую в последнее время я постоянно носил с собой. Но сегодня, собираясь в дорогу, я сознательно оставил фляжку дома. Я не хотел, чтобы глоток обжигающей нутро жидкости в решающий момент помешал мне сделать то, что я задумал.
- Обманув меня тогда, вы на этом не остановились, - продолжал я свой монолог, - Вы искусно внушали мне мысль о моем скрытом даровании. Вы подсовывали мне книги по теории литературного творчества, вы усиленно расхваливали мои сочинения по курсу литературы и те наивные рассказики, которые я кропал по ночам втайне от всех. Именно благодаря вам я задолго до окончания школы знал, что буду писателем, и делал все для этого. Я наплевал на предметы, которые мне не пригодились бы как литератору. Я кое-как вытянул на тройки математику, физику и химию. Да, вы спохватились, когда поняли, что из-за вашей необдуманной лжи я могу стать невеждой по важнейшим дисциплинам. Вы вызывали меня к себе и читали поучения в том духе, что инженеры человеческих душ должны быть всесторонне образованными, что без знания научных основ нельзя написать что-нибудь стоящее, что даже тот, другой Антон, из клеток которого я был сотворен, не был двоечником... Но было поздно. Ядовитое семя, которое вы во мне посеяли, уже пустило всходы и высасывало из меня, как сок, всякое желание делать то, что противоречило моей программе. Да-да, программе - ведь вы запрограммировали меня на всю оставшуюся жизнь!
Папа слушал меня, оперев подбородок на соединенные домиком кисти рук. Так, будто принимал от меня очередной экзамен.
В течение всего моего монолога в его лице не дрогнула ни одна жилка. И это еще больше выводило меня из себя. Признаться, продумывая этот разговор, я был готов к тому, что он будет оправдываться, перелагать вину с себя на меня и твердить затертые до дыр педагогические истины.
А он молчал.
- В принципе, я понимаю, почему вы пошли на это, - сказал я, тщетно стараясь успокоиться. - Прямо-таки душещипательный сюжетец, достойный такого гения, как я!.. Итак, детский дом - стандартный, со всеми его мерзостями и недостатками. Заведение, куда присылают младенцев, от которых по тем или иным причинам отказались родители. Будучи еще стажером в одном из таких сиротских приютов, вы столкнулись с горем детей, обреченных на беспросветное, жалкое существование в течение всей своей жизни. Социальные уродцы - вот кто обычно вырастает из детей, воспитывавшихся в условиях человеческого инкубатора. И, став директором нашего Дома, вы решили изменить этот порядок вещей. Просто-напросто каждый должен с детства знать о своем предназначении. И вот однажды вы видите, как кто-то из маленьких несмышленышей плачет и замыкается в себе. Как он постепенно превращается в злобного, обиженного на весь мир негодяйчика. Потенциального мстителя обществу за свое попранное детство. И вы говорите ему: малыш, ты - не такой, как все. Ты - возрожденное воплощение одного из тех людей, которыми гордится человечество. Помни же об этом, и если ты сумеешь реализовать свой талант, то обязательно прославишься на весь мир. Не сомневаюсь, что вами руководили лучшие чувства. Вы лгали своим воспитанникам из жалости к ним и в надежде сделать их хоть чуть-чуть лучше и целеустремленнее. Но, как и любая ложь, рано или поздно этот обман стал-очеви-ден. Ваши бывшие ученики выросли и открыли, что никакими выдающимися способностями они не обладают. Но они не сразу убедились в этом. Потребовались долгие годы неудач и напряженного труда, чтобы усвоить простую истину, они - обычные, заурядные люди. Только вот изменять свою жизнь было уже поздно, потому что лучшие годы остались позади. Стремясь прыгнуть выше головы, они отказывали себе в том, что было доступно всем остальным. Они не обзаводились семьями, не рожали детей, потому что житейские хлопоты и проблемы отвлекали бы их от достижения заветной цели. Они не сделали карьеры, не нажили благосостояния. Они подорвали свое здоровье, работая по шестнадцать часов в сутки, недосыпая и недоедая. Неудивительно, что многие из них не дожили и до сорока лет... А те, кто дожил, - я сглотнул комок в горле, - сломались под тяжестью своего открытия. Помните Геральда, которому вы сообщили, что он - клон Лобачевского? В прошлом году он вскрыл себе вены. А знаете, что стало с Колей Зиборо-вым, который по вашей милости стал дублем знаменитого бегуна Куца? У него был врожденный порок сердца, а он рвался ставить рекорды на гаревой дорожке. И теперь он - парализованный инвалид... А гордость нашей художественной самодеятельности Витали на - пресловутая "Любовь Орлова-2" сошла с ума. А хуже всего то, что еще не все из нас поняли, кто они на самом деле. Даже если им сказать правду, они не поверят. Так и будут тешить свое самолюбие и тщеславие мыслью о собственной исключительности. Они не умерли, но превратились в моральных мутантов, но стали самоуверенными и высокомерными пустышками. Вот что наделала ваша гнусная ложь во спасение наших якобы беззащитных душ!.. Папа откинулся на спинку кресла.
- Все? - осведомился он, не глядя на меня. - Ты все сказал, Антон? Или хочешь что-нибудь добавить?
Он был по-прежнему бесстрастен и хладнокровен. Когда-то эта его способность сохранять спокойствие даже в самые критические моменты меня восхищала. И не только меня - всех нас. Но теперь я подумал, что за этим спокойствием может скрываться нечеловеческая расчетливость, граничащая с циничным равнодушием.
- Нет, это еще не все, - ответил я. - Знаете, как мы вас называли между собой?
- Знаю, - откликнулся он. - Вы называли меня Папой.
- Вот именно. И эта кличка отражала наше отношение к вам. Нас было много в Доме. Больше сотни разновозрастных сорванцов. И каждый считал вас своим отцом. Мы действительно любили вас, Папа. А вы нас обманывали - по одному и всех сразу. "Малыш, - говорили вы в заключение разговора с очередным кандидатом на роль гения, - только обещай мне, что эта тайна останется между нами". И мы, гордые своим новым статусом, конечно же обещали: "Никому!.. Ни единому человеку!.. Даже лучшему другу!.." И, насколько я знаю, многие из нас сдержали данное вам слово... И лично я понял, в чем дело, совсем недавно - когда в моей жизни началась эта черная полоса.
- Что ж, - сказал Папа, - я вижу, ты неплохо подготовился к роли общественного обвинителя. Во всяком случае, речь у тебя получилась что надо. Чувствуются писательские навыки... Но раз уж ты взял на себя ответственность судить меня, так скажи, какой приговор ты для меня заготовил. К сожалению, по ряду причин я не могу выслушать его стоя. Но не будем формалистами. Давай, Антон, огласи, к какой мере наказания ты меня приговариваешь.
Я ожидал чего угодно, только не этого снисходительного великодушия со стороны Папы. Поэтому на какую-то долю секунды растерялся, не зная, что сказать.
А Папа продолжал:
- И кстати, по всем правилам судебной процедуры, тебе полагается дать мне последнее слово. Хочешь, чтобы я им воспользовался, или полагаешь, что мои признания уже ничего не изменят?
- Да нет, почему же? - смешавшись, пробормотал я. - Я с интересом выслушаю вас. Только вряд ли я вам поверю.
- Логично, - согласился Папа. - Итак, ты обвинил меня в преднамеренном обмане своих воспитанников. Ты думаешь, что именно это сыграло роковую роль в том, что судьбы ваши не удались. И ты уверен в том, что все вы были не клонами великих людей, а обыкновенными сиротами. Версия действительно красивая. Я бы сказал - литературная. Сам того не подозревая, ты подходишь к жизни как писатель, Антон. Ты всюду ищешь скрытую подоплеку - те самые пружинки сюжета, которые призваны подогревать читательский интерес. Но при этом ты укладываешь в схему, которую сам для себя придумал, только те элементы, которые подтверждают твою правоту, а все прочее, что идет вразрез с фабулой, оставляешь за бортом своего весьма эмоционального повествования.
"Наконец-то, - подумал с невольным облегчением я. - Наконец-то начались аргументы в самозащиту - а я уж полагал, что Папа готов признать свою вину и рас каяться".
- Вы не могли бы перейти ближе к делу, Владимир Иванович? - осведомился я вслух.
- А ты спешишь куда-то? - глянул на меня он исподлобья. - Ты же сам сказал, что жизнь твоя кончена, заниматься тебе нечем, родных и близких у тебя нет - тогда в чем причина твоей торопливости?
- А вы думаете, мне приятно с вами разговаривать?
- Что ж, потерпи немного, - усмехнулся он. - Я постараюсь быть кратким... Так вот, ты утверждаешь, что ты и твои сверстники не были клонами.
- Естественно, - пожал я плечами.
- А на чем основывается твоя уверенность? Только на том, что вы не сумели проявить себя? Если так, то позволь тебе напомнить, что согласно авторитет-хным научным выкладкам клоны - это идентичные близнецы других людей, только отсроченные во времени. Это вовсе не двойники и не копии. Так же, как естественные близнецы, они имеют семидесятипроцентную корреляцию в интеллекте и пятидесяти процентную корреляцию в чертах характера с оригинальным индивидом. Поэтому вероятность того, что именно те качества, которыми обладал оригинал, будут воспроизведены в клоне, составляет соответственно семьдесят и пятьдесят процентов... Но я вижу, что мои доводы не кажутся тебе убедительными. Тогда скажи мне: кто-нибудь из вас, неудачников, обращался к экспертам? К специалистам по генетике? Просил ли ты провести сравнительное исследование твоей ДНК, чтобы определить, являешься ты чьим-нибудь клоном или нет?