Ханиф Курейши
Мы доим камни
Пустяка, ерунды какой-нибудь, — главное ждать. Каждый вечер Марсия усаживает сына на заднее сиденье, вставляет в магнитофон кассету со сказкой и раздраженная, неспокойная едет в свой пригород в надежде — вдруг, ну вдруг дома ждет письмо от издателя или литагента. Или из театра, если она отослала пьесу. Впрочем, иногда — даже довольно часто — она получает что-то вроде поощрения: мол, пишите-пишите. Мелочь, конечно, но она дорожит и этим…
Едва переступив порог, Алек тут же бросился включать телевизор, а она подняла с коврика у порога внушительного вида открытку. Послание от знаменитой писательницы Аурелии Бротон. Написано от руки, черным на сером фоне. Марсия перечитала его дважды.
— Представляешь, как замечательно! — сказала она Алеку. — Можешь посмотреть, только руками не трогай.
Сын учился в той самой школе, где она обучала семилеток.
Не удержавшись, Марсия перечитала открытку.
— Эти свиньи в писательском семинаре просто лопнут от зависти. Так, нам пора.
Три года назад Марсия опубликовала рассказ в журнальчике для молодых авторов. А в прошлом году ее пьесу, длинную, часовую, играли на сцене местного центра искусств. Поставил ее неистово влюбленный в театр режиссер-дилетант, в обыденной жизни — работник рекламной службы.
Спектаклем Марсия была совершенно обескуражена. Как же мало напоминают актеры задуманных ею героев! Один даже оказался с усами. И как бездумно искажают они смысл пьесы! После спектакля в буфете устроили обсуждение. Несколько ее коллег по семинару остались, чтобы ее поддержать. Все говорили с придыханием, возбужденно жестикулировали, беспрестанно прерывали друг друга. Она даже воспрянула духом. Ведь обсуждают не чей-то текст, а ее собственный. Ее текст! Да еще так страстно.
Режиссер отвел ее в сторону:
— Непременно пошлите пьесу в Национальный театр! Они ищут молодых авторов.
Верно, забыл, что Марсии в этом году сорок.
Несколько месяцев спустя, когда пьесу вернули, она даже не вскрыла конверт. И не знала, как жить дальше. С ней и раньше такое бывало, но теперь тоска казалась зловеще беспросветной. Она пишет уже десять лет и никогда прежде не отчаивалась. Ей так нужна публикация! Ей так нужно собой гордиться!
Вечерами она пишет в постели, в последнее время — не больше четверти часа. А иногда ее хватает только минут на пять. По утрам… Господи, на что тратятся и творческий импульс, и ясность ума! Все впустую! Потому что по утрам она пишет, стоя у обеденного стола уже в пальто: рядом — собранный портфель, а сын на крыльце жонглирует теннисными мячиками. Ничего больше она себе позволить не может. Порой хочется себе руки-ноги повыдергивать. Но членовредительством себя не выразишь. Шрамы говорить не умеют.
Открытку Марсия сунула в портфель, вместе с ручками и толстым блокнотом, куда она записывала наблюдения. Блокнот и ручки она называла «орудия моей любви».
Пока Алек пил чай, она позвонила своему любовнику, Сандору, хотя недавно поклялась себе, что больше не скажет ему ни слова. Сказала — про открытку. Однако ее воодушевление его не заразило. Ну и ладно! Ему не дано ее понять, но это вовсе не причина опускать руки.
Мама живет в десяти минутах езды, в простом домике, в ряду таких же, стоящих стена к стене домов. Там Марсия и выросла. Теперь мама живет одна.
Марсия высадила Алека из машины и вручила ему сумку с пижамой и зубной щеткой.
— Беги к двери и звони. Мне совсем некогда.
Она развернулась в конце тихого переулка, где каталась когда-то на велосипеде, и снова проехала мимо дома. Мать бросилась к калитке прямо в шлепанцах, словно хотела остановить машину; позади матери топтался Алек. Марсия гуднула и прибавила скорость.
Участники писательского семинара уже готовили чай и расставляли стулья в холодном зальчике в здании муниципалитета, где они собирались раз в неделю. В другие дни здесь заседали скауты, кадеты ВВС и троцкисты. Семинар организовала сама Марсия: дала объявление в местной газете. Изначально она задумывала что-то вроде общества друзей книги, надеясь привлечь таким образом больше народу. Но в последний момент перед подачей объявления она все-таки написала «для начинающих авторов». И вынула из своего почтового ящика два-три десятка стихов, сценарии и целый роман. Оказывается, не одна она стремится к самовыражению.
Все двенадцать участников семинара обыкновенно усаживались в кружок и читали друг другу вслух. За два года в этих стенах прозвучали чудовищные откровения, в ответ на которые можно лишь молчать или плакать, а также мечты, фантазии, отрывки из мыльных опер и изредка — произведения, полные пыла и воображения, выходившие чаще всего из-под пера Марсии.
Официально семинаром никто не руководил, но Марсия постоянно оказывалась в роли негласного лидера. Ею восхищались, а порой злобно завидовали, и это было приятно, потому что так в литературном мире и водится. У ее изголовья всегда лежала биография какого-нибудь писателя, и Марсия хорошо усвоила, что писательское ремесло — это спорт, причем опасный, контактный. А еще Марсия любила порассуждать о том, как развивается творческое начало, как человек становится писателем, и чувствовала, что вот-вот постигнет это таинство в полной мере. Ей хотелось только одного: размышлять о взаимоотношениях языка и чувства, кивать, слыша имена авторов, и с видом знатока говорить об их романах и загубленной личной жизни.
Увы, это было бы слишком роскошно. Нам не суждено делать то, что нравится… А Аурелия Бротон? Разве она не живет так, как хочет?
Медицинские сестры, бухгалтеры, продавцы книжных магазинов, конторские служащие — все участники писательского семинара — творили не за страх, а за совесть. Каждый из них не просто надеялся, а верил, что способен заинтересовать собой окружающих. Писали во всякую свободную минуту: в обеденный перерыв и ночами — едва ли не до рассвета. Но вымученным их рассказам не дано было пробежать искрой от сердца к сердцу, они спотыкались и — падали в пропасть. Эти доморощенные писатели лепили грубейшие ошибки и страшно удивлялись и обижались, когда им пеняли на невежество. Себя Марсия к этим идиотам, разумеется, не причисляла. Но и остальные участники семинара отнюдь не считали себя идиотами.
— Мои стоны все громче, громче. Громче…
Марсия надела очки и вгляделась в молодого человека, который декламировал свое творение. Работал он официантом в пиццерии на главной улице. Он даже бывал у Марсии дома, играл с Алеком. Был он миловиден и немного чудаковат. Влюблен в нее, Марсию, до безумия. И она, начитавшись Жорж Санд, уже собиралась дать ему шанс. Выступать публично он раньше боялся до слез. Да, жаль, что она все-таки убедила его «поделиться своим произведением с ближними». Ох, никогда заранее, по внешнему виду не скажешь, что сотворит тот или иной «творец». Этот написал тягомотную повесть об официанте из пиццерии, который пытается в родовых муках исторгнуть растущего в его теле солитера. Пока толстый серый червь совершал свой нестерпимо долгий путь по извилистым грязным проходам, через анальное отверстие официанта, на свет Божий — право же, Бог сотворил мир куда быстрее, — Марсия, опустив голову, перечитывала открытку от Аурелии.
Недели две назад, на перемене, Марсия узнала из газеты, что Аурелия Бротон будет читать отрывки из своего последнего романа. В тот же день вечером. И Марсия сорвалась: закинула Алека к матери и уехала в Лондон, сознавая, что отчаянно ищет образец для подражания. Бросив машину на желтой линии, она успела купить последний билет. Зал был полон. Люди, пришедшие прямо с работы, теснились в проходах. Студенты усаживались по-турецки на ступени. Аурелию встретили нестройными аплодисментами, но едва она подошла к микрофону, воцарилась тишина. Сначала она явно нервничала, затем, почувствовав поддержку зала, впала в подобие транса, и слова хлынули вольным потоком.
После читки знатоки ее творчества задавали писательнице почтительные вопросы. А Марсия силилась понять всех этих людей, да и себя заодно: что привело их сюда? Не только же тоска по поэтичному и вечному? Может — при взгляде на Аурелию, — удастся понять, где таится талант? В глазах ли? В руках? В особой стати? И что есть талант? Ум? Страсть? Дар? Можно ли его развить? Марсия смотрела на Аурелию и пыталась разгадать: отчего одним — дано, а другим — нет?
Рассуждая о таланте, Аурелия высказала интересную мысль. Сама-то Марсия часто сравнивала свой дар cо старым карманным фонариком: то пылает, то мерцает, а то и вовсе вот-вот погаснет… А вот Аурелия уверенно сказала — словно вынесла окончательный приговор:
— Тяга творить сродни сексуальному влечению. Каждый день она возникает сызнова. У меня идеи не иссякают никогда. Льются, как из рога изобилия. Писать я могу часами. Жду не дождусь утра, чтобы снова взяться за работу.
— Вроде мании? — крикнул кто-то из зала.
— Нет. Это любовь, — ответила Аурелия.
Читатели, как водится, мечтали об иной, преображенной искусством жизни.
Марсия встала в длинную очередь: все хотели получить автограф Аурелии на дорогом издании в твердом переплете. Вокруг писательницы толпились журналисты, рядом продавцы из книжного магазина распаковывали и передавали ей книги. Аурелия — увешанная драгоценностями дама в дорогом костюме, с экстравагантным шелковым шарфом на шее — улыбнулась Марсии, спросила ее имя и тут же, подписывая, укоротила его на одну букву. Марсия потянулась ближе к ее уху:
— Я тоже писатель…
— Чем шире наши ряды, тем лучше. Желаю удачи.
— Я написала…
Нет, разговора положительно не получалось. Напиравшие сзади люди просовывали ручки и блокноты, лезли с вопросами. Распорядитель оттеснил Марсию в сторону.
На следующий день Марсия отослала Аурелии, на адрес ее издателя, первую главу своего романа. И вложила в конверт письмо, в котором делилась своими творческими метаниями. В контакт с известными писателями она стремилась войти уже много лет. Одни не отвечали, другие ссылались на занятость. И вот теперь Аурелия приглашает ее на чай. Первая настоящая писательница, которую Марсия узнает лично. И они станут беседовать без обиняков — о самом важном и наболевшем.
Сегодня на семинаре, когда ее спросили, хочет ли она прочесть что-нибудь публично, Марсия лишь покачала головой. А после не осталась на коктейль и тут же ушла.
Она уже садилась в машину, но ее догнал молодой человек, читавший про солитера.
— Марсия, вы ничего не сказали! Вам хоть чуть-чуть понравилось? Будьте со мной честны и безжалостны.
Он ждал ее ответа, заранее начиная пятиться. Участники семинара не раз обвиняли ее в высокомерии, даже презрении к окружающим. Что верно, то верно: пару раз ей приходилось украдкой покидать зал, потому что она едва не лопалась от смеха.
— Вы были так задумчивы, — добавил юноша.
— Школа… Все — школа… Так трудно отключиться.
— Простите. Я надеялся, что это червяк.
— Червяк?
— Ну, о котором я читал.
— Да-да, я внимательно слушала, не пропустила ни единого стона. Вроде выходит, да? Если поднатужиться… — Она похлопала его по плечу и села в машину. — Увидимся через неделю. Может быть.
Пол в гостиной был усеян игрушками. Одна подруга как-то сказала: заводя детей, обрекаешь себя на жизнь в хлеву… Штукатурка внизу отсырела и потихоньку крошится: ковер под этим местом совсем побелел. Полки, которые так бездарно прибил ее безрукий муж, прогибаются посередине и выламываются из кирпичей.
Присев к столу, она написала Аурелии, что счастлива принять ее приглашение и непременно приедет в назначенное время.
Открытку Аурелии она поставила на полку, прислонив к корешкам ее книг, и села творить. Она привезет на встречу еще один кусок романа, побольше. Аурелия — дама со связями, она поможет Марсии напечататься.
Наутро Марсия поднялась в пять и, даже не протопив дом, писала до семи. Вечером уложила Алека пораньше и урвала еще час. Обычно, едва ей в голову приходила хорошая идея, она начинала себя убеждать, что идея вовсе не так хороша. В ее генах сочетались энтузиазм отца и полная беспомощность матери, поэтому из нее получился этакий тяни-толкай, способный лишь с успехом оставаться на месте. Она без конца шпыняла себя: никчемная, бесталанная, — и в конце концов скукожилась, превратилась в затюканного ребенка.
Однако необходимо что-то срочно подготовить для Аурелии, а потому — прочь сомнения. Именно так ей и нравится работать: существуют только ручка, бумага и то неотложное, что происходит между ними.
В течение дня, что бы ни приходилось делать: орать на детей или выслушивать жалобы их родителей, — она думала об Аурелии, иногда даже с раздражением. Надо же, пригласила к половине пятого! Марсия-то в это время еще в школе. А живет Аурелия в западной части Лондона, в двух часах езды. Короче, придется отпрашиваться на весь учебный день. Что ж, знаменитости о таких вещах не думают…
Спустя несколько дней они стояли в тесной кухоньке и смотрели в сад, где когда-то Марсия с отцом и младшим братом играли через маленькую сетку в теннис. И она решила поделиться с матерью хорошей новостью:
— Я получила открытку от Аурелии Бротон. От писательницы. Ты ведь слышала это имя?
— Слышала.
Ростом мать не вышла, но в ширину была необъятна. Впечатление усугублялось одеждой: двумя свитерами и тяжелым вязаным жакетом.
— Я знаю много писателей, — добавила мать. — Что ей от тебя нужно?
Алек вышел в сад и принялся гонять мячик. Будь жив отец, уж он бы с ним поиграл… Им так не хватает мужчины в доме.
— Аурелии понравилась моя работа. — (Они ведь наверняка станут друзьями, значит Марсия вправе называть ее по имени.) — И Аурелия хочет ее обсудить. Правда, замечательно? Она мной заинтересовалась.
— Дай мне какую-нибудь ее книжку, чтобы я была в курсе.
— Я сама их сейчас перечитываю.
— Ну не днем же. Днем ты в школе.
— Я читаю в школе.
— Ты никогда не впускаешь меня в свою жизнь. Я вечно на обочине. И доживать свой век в такой…
— В ближайшие две недели мне надо очень много написать, — перебила ее Марсия.
Она намекала на то, что намерена оставлять Алека матери по вечерам и на большую часть выходных, поскольку папаша забирал его только в субботу к вечеру, а в воскресенье утром уже возвращал.
— Так можно он побудет у тебя в воскресенье? — спросила Марсия напрямик. — Ну пожалуйста, — добавила она умоляюще, заметив, что мать уже поджала губы.
Знакомые гримасы мученицы. Знакомые с детства, со времени, когда мать с тем же недовольством обихаживала мужа и двух детей, всячески демонстрируя, что семья — это только обуза и никакой радости. Что и говорить, подобные депрессивные типажи обладают очень сильной волей и умудряются подавить все признаки жизни на много миль вокруг.
— Вообще-то у меня назначена встреча, но я ее отменю, — сказала мать.
— Если тебя не затруднит.
Отец умер шесть лет назад, и мать тут же принялась бегать по музеям и художественным выставкам. По вечерам, поужинав копченой рыбкой и плавленым сырком, отправлялась то в кино, то в театр. Впервые со времен молодости обзавелась подругами, и они вместе посещали лекции и концерты, а потом плыли домой в такси, просаживая деньги, которые отец получил по выходе на пенсию. Мама даже пристрастилась к курению. Видно поняла, что на безысходную тоску просто нет времени.
Только Марсия не желает ждать тридцать лет.
В последнее время она остро чувствует, что жизнь утекает сквозь пальцы… Возможно, это началось, когда она стала знакомиться с мужчинами через брачное агентство. Так унизительно. Просто чудовищно. Прежде-то она верила, что на ее раны того и гляди, прольется бальзам, и кто-нибудь — родитель, любовник, благодетель — вызволит ее из этого хаоса. Спасет.
В учителя Марсия подалась почти в тридцать лет, когда они с мужем страстно желали расквасить друг другу физиономии. Она пинками — в буквальном смысле слова — выкинула его из супружеской постели прямиком на улицу, в тапочках и в пижаме. А сама осталась с ребенком, в заложенном-перезаложенном доме и с чисто символическими доходами: по утрам писала, а вечером работала в баре. Первый день в педагогическом колледже походил на страшный сон. Она-то всю жизнь готовилась в Аурелии Бротон: носить яркий шарф и писать ручкой с золотым пером…
Марсия коллекционировала биографии женщин, которые добились признания и славы. Она верила в упорство и преданность своему делу. Да, она — писатель. Без этой веры она ничто и жить ей незачем. А прославившись, она не станет прятать за именем свою душу: пускай люди узнают ее такой, какая есть. Писатель живет особой жизнью, подчиняясь лишь своему перу и воображению. Он живет для себя, но служит при этом людям. Слияние вольной фантазии и разума и есть творчество, и именно в нем — высший смысл жизни.
Глядя на десятки соблазнительных пестрых обложек в витринах книжных магазинов, она твердо знала, что эти бездарные и, в основном, молодые авторы просто делают деньги. Трагическая несправедливость заключалась в том, что, в отличие от них, она не получала гонораров и не могла позволить себе новую мебель, одежду, пластинки…
— Вот ты не любишь, когда я вмешиваюсь, — произнесла мать. — Но неужели ты хочешь когда-нибудь в старости сказать себе: «Жизнь прожита зря»? Неужели хочешь?
— Ты об отце?
— Вот-вот — марал бумагу все вечера напролет.
— По-твоему стремление выразить себя — пустая трата времени?
Лет в восемь, увидев, как танцует Марго Фонтейн, Марсия захотела стать балериной. Точнее, этого захотела ее мать. И отдала Марсию в дорогущий балетный интернат, а сама — никогда прежде не работавшая — пошла упаковщицей на местную фабрику, чтобы оплатить обучение дочери. В шестнадцать Марсия закончила курс, но, в отличие от подруг, артисткой не стала: не хватило таланта, здорового тщеславия, и вообще она боялась сцены. У матери на каминной полке до сих пор стоят три пары ее балетных туфель — вечным укором за потраченные впустую материнские силы.