— Алек и так толчется здесь целыми днями, — продолжила мать. — Нет, я не против. Но хорошо бы эта писательница присоветовала тебе что-то конкретное насчет работы. Ведь у нее, наверное, есть связи в журналах…
— Ты опять за свое? Я не пойду в газетчики!
Мать постоянно твердила, что Марсии надо стать журналисткой, писать в «Гардиан» для женской странички — о трудоголиках и дурном обращении с детьми.
Марсия прошла в гостиную. Мать двинулась следом:
— Будешь зарабатывать хорошие деньги. И в то же время сможешь сидеть дома и писать свои романы. Совсем неплохо заняться наконец чем-то путным.
На самом деле Марсия, втайне от всех, писала статьи и рассылала их в «Гардиан», «Мейл», «Космополитэн» и разные женские журналы. Но их возвращали. Все-таки она не журналист, а истинный писатель. Когда же мать поймет, что это вовсе не одно и то же?
Марсия мерила шагами комнату. Полосатые обои, и на все помещение одна лампочка под потолком. Братец, помнится, говорил, что жить здесь — точно в «тюремной» картине Бриджит Райли. Пухлое кресло тяжеловесно и незыблемо, как сама мама, а перед ним на пуфике лежат тележурналы и шоколадки. Марсия не хотела оставаться здесь ни минуты, но и уходить несолоно хлебавши не собиралась.
— Мама, я прошу только об одном: помоги мне высвободить немного времени для себя.
— А мне кто поможет? — вскинулась мать. — Я сегодня даже чашки чая не выпила. Думаешь, мне не нужно свободное время?
— Тебе? Все жалеешь себя? А я вот тебе завидую.
Лицо матери начало багроветь, но Марсия уже не могла остановиться:
— Представь, завидую! Господи, да попадись мне, как тебе, замечательный человек, который позволил бы жене просидеть дома двадцать лет! Да будь я домохозяйкой, я бы столько всего написала! Поутру стирка-готовка, а днем, пока дети в школе, настоящая работа. Я бы не теряла ни минуты, ни мгновения из этой бездны времени… из этой чудесной бездны…
Мать опустилась в кресло и устало прикрыла глаза рукой.
— Что ж, ищи, — сказала она. — Может, найдешь.
— Ты о чем? — ощетинилась Марсия.
— Ищи человека, который захочет тебя содержать. Как бишь этого твоего зовут?
— Сандор, — пробормотала Марсия. — И никакой он не мой. Ничего серьезного между нами нет.
— Серьезного ни с кем из них быть не может, — категорично объявила мать. — Потому что у этих скотов только одно на уме. Кстати, чем он занимается?
— Я тебе уже говорила.
— Неужели ничего приличнее подыскать не можешь?
— Не могу.
Матери нравилось жить одной, и она неустанно этим хвасталась. Когда Марсия была маленькой, дом населяли шесть человек; теперь же все, кроме матери, либо умерли, либо уехали. А мать радовалась: она может делать что угодно и когда угодно. Она сама себе хозяйка, а близость, душевную и физическую, можно — как едко шутила Марсия — отдавать и получать порционно.
— Тебе охота, чтоб тебя лапала куча мужиков? — продолжала рассуждать мать.
— А тебе нет?
Марсии вспомнился отец: как он сидел на диване с блокнотом и ручкой. А потом вдруг просил мать принести ему чашку чая. Подразумевалось, что мать, чем бы она ни была занята, должна все бросить и бежать на кухню готовить чай — в точности такой, как любит отец. Мать всегда должна была находиться в папином распоряжении. Неудивительно, что из нынешнего своего одиночества она раздула целую философию. Надо непременно обсудить это с Аурелией.
В семье остались три женщины трех поколений, и все обитали поблизости друг от друга. Бабушка Марсии, которой стукнуло уже девяносто четыре года, тоже жила одна, в двухкомнатной квартирке, в пяти минутах ходьбы. Старуха была жизнерадостна и смешлива, с ясным умом. Но артрит нещадно скрутил ее тело, и она усердно молилась, чтобы Бог прибрал ее поскорее. Овдовела она лет двадцать назад и с тех пор прочно засела дома. Марсии она представлялась этаким зверьком, который, сидя в клетке, истосковался по доброй, светлой жизни… Что до мужчин, то дед и отец умерли, брат Марсии, выучившись на врача, уехал в Америку, а муж перебрался к соседке…
Марсия прошла в ванную, приняла успокоительное, поцеловала Алека и направилась к машине.
Дома в тот вечер она потягивала виски и писала — гордая и одинокая, как Марта Гелхорн в пустыне, а потом позвонила Сандору и выложила все: про безразличие и презрение матери и про свою требующую колоссальной сосредоточенности работу.
— Роман и в самом деле продвигается! Ничего подобного в литературе прежде не было. Каждая строчка дышит правдой. Не верю, что литагенты останутся равнодушными!
Она говорила и говорила, пока не почувствовала, что говорит в пустоту. Даже ее психоаналитик — когда у Марсии хватало денег на визиты — и тот выцеживал из себя больше слов.
С Сандором она познакомилась в ресторанчике после того, как ее спутник, выбранный по каталогу в брачном агентстве, извинился и слинял. Что в ней не так? Да нет же, не в ней, просто парень оказался коротышкой, едва ей по грудь! А одна знакомая по семинару каждую неделю назначает свидание новому мужику. И говорит, что в этом каталоге куча женатых. Сандор хотя бы не женат.
Закончив монолог, она поинтересовалась, чем занят Сандор.
— Да все тем же, — хмыкнул он.
— Хочешь, приеду?
— Почему нет? Я всегда на месте.
— Это верно…
Он засмеялся.
Сандор — выходец из Болгарии, пятидесяти лет. Видятся они примерно раз в месяц. Он работает привратником в богатом многоквартирном доме в Челси, а комнату снимает в Эрлс-Корте. Работу, которая подвернулась ему после пятнадцати лет скитаний по Европе, он считает идеальной. Стоять в черном костюме за стойкой у входа, открывать дверь со специального пульта, принимать для передачи пакеты и букеты, выполнять различные поручения жильцов и перечитывать любимых авторов: Паскаля, Ницше и Гегеля.
Мужчины, с которыми она знакомилась через брачное агентство, литературой не интересовались. Да и привлекательных среди них не было. Сандор же походит лицом на робкого благообразного монаха, а телом — на велосипедиста-олимпийца, коим он в прошлом и являлся. Умен, воспитан и обольстителен, знает несколько языков. Будучи, как он сам говорит, «в ударе», Сандор может без труда совратить любую. Переспав с тысячей, а то и больше женщин, он ни с одной из них не поддерживает длительных отношений. Что же это за тип такой?.. Ни жены — даже бывшей, — ни детей, ни родных в поле зрения, ни адвоката, ни долгов, ни дома!.. Воистину, у нее есть способность находить в людях кладези грусти. И она сумеет оживить душу Сандора, растопит наросший на ней лед факелом своей любви! Достаточно ли жарко это пламя? Увы, более достойного применения ему не найти…
— До скорого, Сандор.
Она хлебнула вина из бутылки, всегда стоящей наготове у кровати. Потом ей удалось заснуть, но ненадолго. Ее душила злоба — на всех. На бывшего мужа. На мать. На Сандора. На Аурелию. Как понятны вдруг стали картины, где корчатся черти и извиваются демоны. Именно это они сейчас и делают там, внутри. Ну почему в душе не осталось сладкой нежности?..
К дому Аурелии она подъехала за час до назначенного времени. Запомнив местоположение дома, припарковала машину чуть поодаль и отправилась гулять по окрестностям. Стоял солнечный зимний день. Этой части Лондона она совсем не знала. Кругом антикварные лавки, магазины натуральных продуктов и кафе, где сквозь стеклянные окна-стены виднелись молодые пары с детьми. По улицам прогуливались люди в темных очках и темных одеждах; порой они останавливались и сбивались в компании — поболтать. Она узнала нескольких актеров и одного режиссера. Проходя мимо агентства недвижимости, взглянула на витрину: дом на семью обойдется здесь в миллион фунтов.
Пока гуляла, купила яблок, витамины и кофе. Выбрала себе шарф в салоне «У Агнес» и расплатилась по кредитной карте, усилием воли отведя глаза от ценника — точно так же, как чуть раньше отвела глаза от собственного отражения в магазинных зеркалах.
В условленный час позвонила в заветную дверь. Открыла молодая женщина. Пригласила войти и подождать: у Аурелии как раз кончается урок музыки.
Ее провели в библиотеку — мимо кухни, где возле широких, глядящих в сад окон готовили еще две молодые женщины; мимо столовой, где царствовал длинный полированный стол с серебряными приборами на толстых салфетках. С библиотечных полок на нее смотрели десятки корешков: романы, рассказы, эссе Аурелии на всех мыслимых языках, солидный итог творческого пути. Дверь скрипнула, в библиотеку вошел приземистый, небольшого роста мужчина. Представился мужем Аурелии.
— Марсия. — Она пыталась придать своему голосу максимум изысканности.
— Прошу простить, — сказал муж Аурелии. — Мне пора в офис. Тут, неподалеку.
— Вы писатель?
— Опубликовал пару книг. Но на жизнь зарабатываю не пером, а болтовней. Я психоаналитик.
— Марсия. — Она пыталась придать своему голосу максимум изысканности.
— Прошу простить, — сказал муж Аурелии. — Мне пора в офис. Тут, неподалеку.
— Вы писатель?
— Опубликовал пару книг. Но на жизнь зарабатываю не пером, а болтовней. Я психоаналитик.
В его повадке было что-то лягушачье. А глаза проницательные. Может, он и вправду видит ее насквозь? И знает, что она про него думает? А думает она, что аналитиком он стал, чтобы на него поменьше смотрели и побольше слушали.
— У вас потрясающий шарф, — сказал он.
— Спасибо.
— До свиданья.
В ожидании она принялась листать главы романа, которые принесла на суд Аурелии. Только в этом доме собственный текст вдруг показался Марсии отвратительным.
В коридоре мелькнула Аурелия:
— Еще минуту — и я ваша.
Хозяйка закрыла дверь за учителем музыки, открыла разносчику цветов, поговорила с кем-то по телефону по-итальянски, зашла в столовую, на кухню, перебросилась парой слов с кухаркой, предупредила свою помощницу, чтобы ее ни с кем не соединяли, и уселась наконец перед Марсией.
Налила чаю и принялась долго и пристально рассматривать гостью.
— То, что вы прислали, мне вполне по душе, — произнесла она наконец. — Школа… Окно в совсем неведомый для меня мир…
— Я с тех пор еще написала, — сказала Марсия. — Вот…
Она положила на стол еще три главы. Аурелия взяла было рукопись, но тут же положила обратно.
— Я бы хотела писать, как вы, — вздохнула Аурелия.
— Что? Вы шутите?
— Я пишу преимущественно длинные вещи. А в вашем стиле крупную форму не вытянуть…
— Почему? — удивилась Марсия. Но Аурелия глядела так, словно Марсия и сама все обязана понимать. — Я бы писала длиннее, только времени не хватает… — Внутри Марсии поднялась волна паники. — А как вы садитесь за работу?
— Как?.. Вы ведь познакомились с Марти? Мы с ним рано завтракаем, и он уходит на работу. К семи утра. Ну а я сажусь писать. И выбора-то, собственно, нет. Иногда пишу здесь, в Лондоне, иногда на нашей вилле в Ферраре. У писателей, кроме этого, нет других дел.
— А не отвлекаетесь? Не приходится возвращать себя к тексту? Но вы-то, наверно, человек с железной волей и не даете себе никаких поблажек?
— Писать для меня — как наркотик. И мне это легко дается. Вот сейчас набирает обороты новый роман. Это самый счастливый миг, когда чувствуешь, как что-то проклевывается. Мне кажется, я могу создать интригу из чего угодно. Шепот, намек, жест… превращаются в иные формы жизни. Ну что может дать большее счастье?.. Простите, сколько вам лет?
— Тридцать семь.
— Вам кое-что предстоит.
— О чем вы?
— Канун сорокалетия — период разочарований. А перевалит за сорок — начнется чудесное время новых иллюзий. Разъятая жизнь снова сойдется воедино, погодите — сами увидите, как все обретет новый смысл.
Взгляд Марсии упал на рекламный плакат фильма, снятого по роману Аурелии.
— Знаете, иногда так трудно жить… А писать вообще невозможно. Вас никогда не посещает безнадежность?
Аурелия покачала головой, не отводя глаз от Марсии. Что ж, имея мужа-аналитика, можно научиться не принимать чужие жалобы близко к сердцу.
— Нас подавили эти проклятые мужчины, — продолжила Марсия. — В дни моей юности женщинам, кроме вас, и читать-то было некого.
— Мы сами себя подавили, — возразила Аурелия. — Самобичеванием, мазохизмом, ленью, тупостью… Но сейчас мы оперились, так не пора ли за себя отвечать?
— Мы жертвы мужского политиканства… вернее, были жертвами…
— Чушь, — резко сказала Аурелия. И добавила чуть мягче: — Расскажите что-нибудь о вашей работе в школе.
— Что именно?
— Просто как строится жизнь. Как проходит день. Про учеников. Про других учителей.
— Про учителей?
— Да.
Аурелия ждала.
— Дальше своего носа не видят.
— В каком смысле?
— Малообразованные тетки. Поклонницы мыльных опер.
Аурелия кивнула.
Марсия заговорила было о матери, но собеседницу интересовала только школьная тематика. А услышав историю, как Марсия предложила передать остатки яств со школьного фестиваля урожая в дом престарелых азиатской общины, а ее коллеги заявили, что не собираются кормить «вонючих азиятов», Аурелия тут же схватилась за ручку. Помнится, Марсия собиралась поговорить об этом с директором, но он только рукой махнул: мне, мол, милочка, недосуг.
Марсия вопросительно посмотрела на Аурелию. Зачем ей все это нужно?
— Вы мне очень помогли, — улыбнулась хозяйка. — Я собираюсь писать о женщине, работающей в школе. Вы ведь со многими знакомы?
Ну разумеется, все ее коллеги учителя. Но подруг среди учителей нет. Одна подруга работает в строительном кооперативе, а другая только что родила и сидит дома с ребенком.
— Но ведь с кем-то из ваших коллег поговорить можно? Как насчет директора школы?
Марсия поморщилась. И тут ей вспомнилось интервью с Аурелией, которое она недавно читала в газете.
— У вас ведь дочка учится в школе.
— Тот тип учителей мне не подходит.
— В каком смысле?
— Нужен кто-то попроще.
Марсия смутилась.
— Вы, кажется, сами преподавали?
— Верно. Вела курс для начинающих авторов, когда хотела поездить по стране. Студенты совершенно ужасны. По некоторым психиатры плачут. Кстати, многие вовсе не хотят писать, они жаждут только славы. Что ж, на то есть более легкие поприща…
Аурелия поднялась из-за стола. Подписывая свой последний роман в подарок Марсии, она попросила ее рабочий телефон. Повода отказать не нашлось. Марсия дала телефон школы.
— Спасибо, что навестили. Вашу рукопись я обязательно прочитаю.
А на прощанье, уже в прихожей, Аурелия вдруг сказала:
— Я даю на днях званый вечер. Приходите! Еще потолкуем. Я пришлю вам приглашение.
Марсия перешла улицу и оглянулась. Окна ярко освещены, дом живет своей жизнью. Она стояла и смотрела, пока не захлопнули ставни…
Марсия просидела возле Сандора до семи, пока у него не закончилась смена. Потом они пошли в ресторанчик, тот самый, где когда-то познакомились. Сандор вообще был там завсегдатаем: заходил каждый вечер, смотрел спортивный канал по кабельному телевидению. Лишних вопросов он не задавал — ни про то, какая муха ее укусила, ни про Аурелию Бротон, хотя последний звонок Марсии был связан именно с грядущим визитом. Сандор говорил о том, как он любит Лондон, какой это демократичный город: никому нет дела, кто ты и чем занимаешься. А еще, если у него когда-нибудь будет дом, он непременно сделает его похожим на этот ресторан. Потом он сумбурно рассказывал что-то вычитанное у Гегеля — Марсия так и не поняла, что именно вызвало у Сандора столь живой интерес. Еще он рассказывал о преступниках, которых знал лично, и как он переправлял через границу нелегальных эмигрантов.
А потом он спросил, хочет ли Марсия в этот вечер лечь с ним в постель. Причем спросил тоном, вполне допускающим и «да», и «нет». Ее же останавливало только одно: Сандор жил в реликтовом доме, который вполне мог служить музеем эпохи пятидесятых годов, и жалкому электрокаминчику с двумя спиралями было не под силу прогреть комнатенку, где застыл леденящий, загробный холод. А еще домовладелица, старая карга, повадилась к Сандору заполночь — просто входила и усаживалась в изножье кровати.
— Не беспокойся, я дал ей читать «Преступление и наказание», — засмеялся Сандор, входя в комнату вслед за Марсией.
Вокруг кровати лежали стопки книг. На спинке стула сохло нижнее белье. Вот и все пожитки Сандора.
Укладываясь ему под бок, она заметила на комоде пакет молока и буханку нарезанного ломтями белого хлеба.
— Это весь твой ужин?
— Мне достаточно хлеба с молоком. Поем и читаю, часа четыре, иногда дольше. Благодать.
— Небогатая жизнь.
— Что-что?
— Ты же не в тюрьме.
Он взглянул на нее с таким удивлением, словно ему и в голову не приходило, что он не в тюрьме и не обязан обходиться малым.
Он целовал ее, а она думала: хорошо бы пригласить его на выходные. Он такой добрый. Поиграет с Алеком. Главное — не искать в нем опору, иначе она станет чересчур требовательна. А тех, кто требует поддаться, подвинуться, измениться, он всегда бросает. Дорог он ей или не дорог, но нельзя позволить, чтобы ее бросили…
Когда все было позади, она стала одеваться, а он так и лежал, прикрыв рукою глаза. Нет, она не может остаться здесь до утра.
В ту ночь — впервые в жизни — она пожалела, что Алек не рядом, а у матери. И заснула, уткнувшись лицом в нестираное детское белье. Утром она за роман не села. Желание писать, а с ним вместе и жить было потеряно. Ну что за призрачные надежды? Почему она так уповала на Аурелию? После их встречи Марсию не покидает ощущение, будто ее обокрали. Она отдала себя без остатка и теперь пуста, а Аурелия знай себе копит. Но ей-то, Марсии, где черпать силы и смысл? Как жить дальше?