Кейтель начал читать нотации Венку и Райхельму о том, насколько необходима 12-я армия для спасения фюрера в осажденном Берлине. Он говорил так, словно бы выступал на съезде нацистской партии, потрясая своим маршальским жезлом. "Мы дали ему возможность высказаться, и мы позволили ему уйти", — отмечал впоследствии Райхельм. Но у Венка в тот момент родилась уже другая идея. Он на самом деле собирался нанести удар в направлении Берлина, но только не для того, чтобы спасти Гитлера. Генерал хотел пробить коридор от германской столицы до Эльбы, чтобы позволить солдатам и мирным жителям избежать излишних жертв и насилий. Это была спасательная операция.
Гитлер, не доверяя своим генералам, распорядился, чтобы его приказ 12-й армии был транслирован по радио в качестве обращения "к солдатам армии Венка"[691]. Возможно, что это стало единственным случаем в истории, когда оперативный приказ получал публичную огласку еще в процессе сражения. Радио организации "Вервольф" немедленно исполнило желание Гитлера со следующим добавлением: "Фюрер, находящийся в Берлине, приказал, чтобы немецкие части, противостоящие американским войскам, были срочно переброшены на восток для обороны столицы. Шестнадцать дивизий уже начали передислокацию, их прибытие можно ожидать в любой момент"[692]. Одной из целью такого сообщения было заставить берлинцев поверить в то, что США теперь помогают Германии в борьбе против Красной Армии. По стечению ряда обстоятельств активность американской авиации на фронте у Эльбы в этот день несколько снизилась, что стало огромным облегчением для солдат 12-й армии.
Венк прекрасно понимал, что Кейтель является таким же фантазером, как и сам Гитлер. Любое предположение о том, что 12-я армия сможет опрокинуть войска целых двух советских танковых армий, являлось более чем сомнительным. "Поэтому мы издали свои собственные приказы"[693], - отмечал начальник оперативного отдела штаба армии Венка полковник Гумбольдт. Венк планировал ударить на Потсдам лишь частью своих сил, тогда как основная масса его объединения должна была продвигаться в восточном направлении — южнее Берлина — для оказания помощи окруженной 9-й армии генерала Буссе. "Мы находились в радиоконтакте со штабом 9-й армии, — продолжал Гумбольдт, — и знали, где находятся его войска". На фронте против американцев должны были остаться только заградительные отряды.
Во второй половине дня командиры соединений 12-й армии получили подробные приказы об организации атаки. Сам генерал Венк сел в автомобиль и отправился в войска для того, чтобы лично обратиться к молодым солдатам. Одним предстояло наступать на северо-восток — в направлении Потсдама, а другим — на Тройенбритцен и Беелитц, где располагался госпитальный комплекс. "Ребята, вы должны сделать еще одно усилие, — сказал им Венк. — Речь уже не идет о Берлине, и даже не о рейхе"[694]. Перед солдатами 12-й армии стояла задача спасти людей от смерти и от русского плена. Ханс Дитрих Геншер, служивший в то время сапером в составе армии Венка, вспоминал, что в этот момент всех солдат и офицеров охватило "чувство сопричастности, ответственности и боевого товарищества"[695].
Все солдаты были воодушевлены предстоящим наступлением, несмотря на то что его задачи виделись ими по-разному. Одни действительно считали предстоящую операцию гуманитарной миссией, другие же шли в бой из-за того, что им противостояли теперь русские, а не американцы. "Итак, мы поворачиваем свой фронт! — писал Петер Реттих, командир потрепанного американцами батальона из дивизии "Шарнхорст". — Теперь нам предстоит марш на восток против Иванов"[696].
Другой ключевой фигурой обороны Берлина в этот момент стал генерал Гельмут Вейдлинг, командир 56-го танкового корпуса. Вейдлинг чрезвычайно напоминал Эриха Штрогейма (вероятно, имеется в виду известный американский киноактер. — Примеч. ред.}, только с волосами на голове и профессорской внешностью.
Утром 23 апреля Вейдлинг дозвонился до бункера фюрера, чтобы доложить о сложившейся ситуации. На другом конце провода ему ответил генерал Кребс, который разговаривал "подозрительно холодно". Он вдруг сообщил Вейдлингу, что тот уже приговорен к смертной казни за трусость. Однако эти слова не смутили командира корпуса. Тем же вечером он, как ни в чем не бывало, появился в бункере фюрера. Гитлер был шокирован. Он решил, что если уж этот человек не испугался появиться у него на глазах, не испугался расстрела, то именно он должен теперь руководить обороной всего Берлина. Полковник Рефиор расценил это решение фюрера как очередную "трагикомедию", типичную для нацистского режима[697].
56-й корпус находился в ужасном состоянии[698]. От 9-й парашютной дивизии осталось лишь несколько основательно потрепанных подразделений. То же самое можно было сказать и о танковой дивизии "Мюнхеберг". 20-я моторизованная дивизия находилась чуть в лучшем состоянии, однако ее командир, генерал-майор Шольц, незадолго до вступления его соединения в Берлин покончил жизнь самоубийством. Только дивизия "Нордланд" и 18-я моторизованная дивизия могли считаться относительно боеспособными формированиями. Вейдлинг принял решение отвести 18-ю моторизованную дивизию назад и держать ее в резерве для нанесения контрудара. Остальные соединения он распределил по всем секторам обороны, эти боевые единицы должны были составить ее главный каркас.
Оборона города делилась на восемь секторов, обозначавшихся буквами алфавита — от "А" до "Н". Каждый сектор возглавлял свой командир ~ генерал или полковник, однако мало кто из них имел фронтовой опыт. За внешним периметром обороны располагался внутренний, который проходил по кольцевой железнодорожной линии[699]. Оборона самого центра ограничивалась каналом Ландвер на юге и рекой Шпрее — на севере. Достойными препятствиями на пути наступающих советских войск могли служить лишь три бетонные зенитные башни Зообункер, Гумбольдтхайн и Фридрихсхайн. В их арсеналах было еще много снарядов для 128- и 20-миллиметровых орудий. Кроме того, башни имели хорошую связь со всеми столичными районами, проходившую по подземным кабелям. Самой большой проблемой являлось то, что там находились уже тысячи раненых солдат и гражданских лиц.
Вейдлинга не могло не тревожить, что ему предстояло оборонять Берлин против полутора миллионов советских солдат, имея в распоряжении всего около сорока пяти тысяч военнослужащих вермахта и войск СС и порядка сорока тысяч фольксштурмовцев. Его бронированный кулак состоял всего из шестидесяти танков, большинство из которых входило в его собственный корпус. По идее в подчинение Вейдлинга должен был войти батальон истребителей танков, оснащенный автомобилями "фольксваген" — по шесть противотанковых ракет в каждом, но никто не мог найти следы этого подразделения. В центральном, правительственном, округе обороной командовал бригаденфюрер СС Монке, в подчинении у которого находилось две тысячи человек, охранявших рейхсканцелярию.
(По советским оценкам, германские войска в Берлине насчитывали сто восемьдесят тысяч человек. Эта цифра появилась за счет того, что в нее включались все военнопленные, которые впоследствии были захвачены частями Красной Армии. Однако пленными считались и невооруженные фольксштурмовцы, и полицейские, и железнодорожные служащие, и личный состав рабочих батальонов. Конечно, немалую роль в этих подсчетах играла и пропаганда.)
Первое, с чем пришлось столкнуться генералу Вейдлингу во второй половине дня 23 апреля, — угроза прорыва в город с востока и юго-востока соединений советских 5-й ударной, 8-й гвардейской и 1-й гвардейской танковой армий. Ночью он приказал бронированным машинам отойти в сторону аэродрома Темпельхоф и произвести там дозаправку. Здесь они имели возможность укрыться под защитой большого административного здания, вокруг которого стояли искалеченные немецкие самолеты — в основном "фокке-вульфы". Подразделение получило приказ готовиться к контратаке. Ему на подмогу было выделено несколько "королевских тигров" и реактивных минометов. Однако главным противотанковым оружием оставался фаустпатрон или, как его еще в шутку называли солдаты, "штука на ногах".
В 15 часов Кейтель, завершив визит в 12-ю армию, вернулся в рейхсканцелярию. В последний раз он и Йодль отправились на встречу с Гитлером. Когда они приехали в Крампниц, временное место размещения штаба ОКБ, до них дошла информация о быстром приближении с северного направления советской 47-й армии. Поэтому штаб должен был срочно эвакуироваться на следующее же утро.
Вторая половина дня была чрезвычайно хлопотной и для фюрера. После ухода Вейдлинга Гитлер внимательно выслушал доклад Кейтеля о посещении им 12-й армии. Слова фельдмаршала вновь возбудили в нем неоправданное чувство оптимизма. Словно наркоман, он вновь и вновь продолжал убеждать себя, что Красная Армия еще может быть разгромлена. Затем, к большому удивлению всех обитателей бункера и самого Гитлера, с ним приехал повидаться Альберт Шпеер[700]. Казалось, что последнему было недостаточно официального прощания с фюрером после празднования его дня рождения — видимо, потому, что тогда там присутствовало слишком много народа. Хотя Шпеер уже во многом изменил свое мнение о Гитлере, он тем не менее все еще гордился дружбой с этим человеком, которую многие считали выходящей за рамки нормальных мужских отношений.
В 15 часов Кейтель, завершив визит в 12-ю армию, вернулся в рейхсканцелярию. В последний раз он и Йодль отправились на встречу с Гитлером. Когда они приехали в Крампниц, временное место размещения штаба ОКБ, до них дошла информация о быстром приближении с северного направления советской 47-й армии. Поэтому штаб должен был срочно эвакуироваться на следующее же утро.
Вторая половина дня была чрезвычайно хлопотной и для фюрера. После ухода Вейдлинга Гитлер внимательно выслушал доклад Кейтеля о посещении им 12-й армии. Слова фельдмаршала вновь возбудили в нем неоправданное чувство оптимизма. Словно наркоман, он вновь и вновь продолжал убеждать себя, что Красная Армия еще может быть разгромлена. Затем, к большому удивлению всех обитателей бункера и самого Гитлера, с ним приехал повидаться Альберт Шпеер[700]. Казалось, что последнему было недостаточно официального прощания с фюрером после празднования его дня рождения — видимо, потому, что тогда там присутствовало слишком много народа. Хотя Шпеер уже во многом изменил свое мнение о Гитлере, он тем не менее все еще гордился дружбой с этим человеком, которую многие считали выходящей за рамки нормальных мужских отношений.
Шпеер добирался до Берлина от самого Гамбурга, стараясь избегать дорог, переполненных беженцами. Однако, не доезжая до Наусна, он обнаружил, что дальше его путь продолжаться не может — части Красной Армии уже захватили этот пункт. Тогда Шпеер отправился на аэродром люфтваффе и сел в двухместный учебный самолет "фокке-вульф", который доставил его в Гатов. Здесь он пересел на легкий спортивный самолет и приземлился на нем в самом центре Берлина, неподалеку от Бранденбургских ворот. Ева Браун, которой всегда нравился Шпеер, встретила его особенно тепло. Даже Борман, ранее ревновавший его к Гитлеру, был обрадован появлением министра и приветствовал его у дверей бункера. Альберт Шпеер являлся, пожалуй, единственным человеком, который все еще мог убедить фюрера покинуть Берлин. Для Бормана это было шансом на спасение собственной шеи, поскольку он, не в пример окружающим его лицам, особенно Геббельсу, не собирался кончать жизнь самоубийством.
Шпеер нашел Гитлера в крайне отрешенном состоянии, таком, какое бывает у старика, уже приготовившегося к смерти. Фюрер поинтересовался его мнением об адмирале Дёнице, из чего Шпеер сразу заключил, что вождь собирается сделать его своим преемником. Гитлер также спросил министра, стоит ли ему лететь в Берхтесгаден или все же остаться в Берлине. Шпеер ответил, что будет лучше, если все кончится именно здесь, в Берлине, чем на задворках государства, где "легенды рождаются достаточно тяжело"[701]. Гитлера, казалось, успокоили эти слова, подтверждавшие его собственный выбор. Потом он рассказал о своем решении покончить жизнь самоубийством и о том, что Ева Браун собирается умереть вместе с ним.
Вечером 23 апреля Шпеер находился еще в бункере, когда в него ворвался Борман со срочным посланием от Геринга, находившегося в Баварии. Дело в том, что рейхсмаршал получил через третьи руки, от генерала Коллера, информацию о слабом физическом состоянии фюрера и о желании последнего, оставшись в Берлине, покончить жизнь самоубийством. Геринг все еще оставался официальным преемником Гитлера и, вероятно, испугался, что теперь Борман, Геббельс или Гиммлер могут взять реванш и отодвинуть его в сторону. Он также не знал, что Гитлер уже принял решение назначить своим преемником Дёница. Добрую половину дня Геринг провел в совещаниях со своими помощниками и с генералом Коллером, который только что прилетел из Берлина и привез собственную версию того, что в данный момент происходит в бункере фюрера. Затем рейхсмаршал составил послание, этой же ночью переправленное в Берлин. Оно гласило: "Мой фюрер! Исходя из Вашего решения остаться на своем посту в крепости Берлин, соглашаетесь ли Вы на то, чтобы я, являющийся Вашим заместителем, наконец взял на себя всю полноту власти в рейхе, которая предоставит мне свободу действий как внутри страны, так и на международной арене, что предусмотрено Вашим законом от 29 июня 1941 года? Если до 10 часов утра от Вас не последует никакого ответа, я буду считать, что Вы потеряли свободу действий, принятый Вами закон вступил в силу, и я буду исполнять свои обязанности во благо нашей страны и нашего народа. Вы знаете, что я чувствую в этот самый трагический час в моей жизни. Эти чувства не передать словами. Да поможет Вам Бог побыстрее избавиться от страданий. Преданный Вам Герман Геринг"[702].
Этого документа Борману было вполне достаточно, чтобы полностью дискредитировать Геринга в глазах Гитлера. Еще одна телеграмма рейхсмаршала, направленная Риббентропу и призывавшая того к обмену мнениями о создавшемся положении, окончательно убедила фюрера, что Геринг является предателем. Борман немедленно предложил Гитлеру составить ответное послание. В нем Геринг ставился в известность, что лишается всех своих должностей, званий и титулов. Однако ему предлагалось уйти в отставку по состоянию здоровья. Это гарантировало его от смертного приговора. Рейхсмаршалу ничего не оставалось, как согласиться. Несмотря на это, Борман приказал эсэсовским частям окружить Бергхоф, что сделало Геринга фактическим пленником. Более того, все кухни в резиденции были закрыты, вероятно, для того, чтобы не дать возможности рейхсмаршалу отравить самого себя.
После всей этой драмы Шпеер нанес визит Магде Геббельс, лежащей на кровати в тесной бетонированной комнате. Она недавно перенесла приступ ангины и была очень бледна. Вскоре появился и ее муж. Около полуночи, когда Гитлер отправился спать, ординарец сообщил Шпееру, что его хочет видеть Ева Браун. Она приказала принести в свои апартаменты пирожные и шампанское, которое помогло им обратиться к сладким воспоминаниям о былой жизни: Мюнхен, лыжные прогулки в выходные, Бергхоф. Шпееру всегда нравилась Ева Браун "простая мюнхенская девушка"[703], в которой он теперь еще больше ценил "благородство и почти непринужденное спокойствие". В 3 часа ночи вновь появился ординарец и сказал, что Гитлер вновь встал с кровати. Шпеер оставил Еву, для того чтобы нанести свой прощальный визит человеку, который сделал его знаменитым. Он продолжался всего несколько мгновений. Гитлер был резок и холоден. Бывшего фаворита для него уже больше не существовало.
В тот же вечер Ева Браун написала письмо Гретл Фегеляйн. "Германа сейчас нет с нами, — сообщала она своей сестре о местонахождении ее мужа. Он уехал в Науен для того, чтобы сформировать там батальон или что-то в этом роде"[704]. Она совершенно не подозревала, что Фегеляйн отправился в Науен для встречи с Гиммлером, который предпринимал отчаянные попытки договориться с западными союзниками. "Он хочет добраться до Баварии, — продолжала Ева, и там продолжать борьбу независимо от того, сколько времени она еще может продлиться". Ева сильно ошибалась. Ее зять поднялся слишком высоко, чтобы стать простым партизаном.
Далее Ева дала указание сестре уничтожить всю ее частную корреспонденцию и предупреждала, что "обязательно нужно найти счета Хайзе". Хайзе являлся ее личным портным, и Ева не хотела, чтобы широкая общественность узнала, насколько шикарно она одевалась за счет фюрера. Вновь Ева беспокоилась о судьбе своих драгоценностей. "Мои бриллиантовые часы, писала она, — к сожалению, в ремонте". Гретл предписывалось найти унтершарфюрера Штегемана, который договаривался с часовым мастером. Почти наверняка этот мастер являлся евреем, "эвакуированным" в последний момент из концентрационного лагеря в Ораниенбурге.
Глава двадцатая
Несбыточные надежды
Запуганные до смерти берлинцы теперь могли поверить всему, чему угодно. Страх заставлял их принимать за чистую монету и заверения Геббельса, что им на помощь полным ходом движется армия генерала Венка и что американцы теперь присоединились к германским войскам и вместе с ними воюют против Красной Армии. Многие жители слышали в ночь на 23 апреля звуки летящих над городом самолетов,
которые не сбрасывали никаких бомб. Эти самолеты, говорили берлинцы друг другу, наверняка являются американскими. Они десантировали парашютистов. Однако две десантные дивизии вооруженных сил США так никогда и не были задействованы на берлинском направлении.
И все же одно боеспособное подразделение в тот момент шло на помощь осажденному Берлину. Но состояло оно отнюдь не из американцев и даже не из немцев — а из французов. Во вторник 24 апреля, в 4 часа утра, бригаденфюрер СС Крукенберг[705], находящийся с остатками дивизии "Шарлемань"[706] в лагере неподалеку от Нойштрелитца, был разбужен тревожным зуммером. Звонили из штаба группы армий "Висла". Очевидно, генерал Вейдлинг уже сообщил Хейнрици о своем желании сместить с поста командира дивизии "Нордланд" бригаденфюрера СС Циглера. Крукенбергу предписывалось срочно отправляться в Берлин. Никаких дополнительных объяснений, кроме того, что ему следовало по прибытии в рейхсканцелярию доложить об этом группенфюреру СС Фегеляйну, дано не было. Штабные офицеры посоветовали Крукенбергу взять с собой надежную охрану, поскольку на пути к столице могут встретиться всякие неожиданности.