Сергей улыбнулся. Первая улыбка за долгое время мытарств.
Место его пристанища, предоставленное неожиданными и неведомыми друзьями, было просторным и походило на мансарду; с покатого чердака сквозь крошечные оконца в железных рамах цедился неверный свет. Пахло сухим деревом, восковой мастикой, лаком и давней пылью. Кругом громоздилась мебель, ящики, матрасы — театральная декорация расплывчатой и постоянно менявшейся формы в пьесе, режиссером которой была сама жизнь. Лучи заходящего солнца слабо теплились в металлических частях мебели. Его косые отблески после каждого движения Сергея делали видимыми мириады пляшущих пылинок.
Он снова улыбнулся и растянулся на диване, обитом грубым репсом. Заложив руки за голову, устроился поудобней и закрыл глаза. Но через минуту приподнялся на локте, вскочил с места и, осторожно приблизившись к груде ящиков, начал что-то искать. Быстро возвратился назад, неся два джутовых мешка, расстелил их на диване и снова удовлетворенно растянулся.
Краюха хлеба, кусочек колбасы ч наполовину опорожненная бутылка с водой на ночном столике, застеленном газетой, говорили о том, что голод на сегодня усмирен. Все это раздобыла где-то миниатюрная женщина в светлой кофточке и с фирменной шапочкой на голове, придающей ей сходство с московскими официантками. Ёду она принесла в огромной коробке из-под шляпы. Разворачивая свертки, она что-то говорила, говорила и с улыбкой поглядывала на него. И он отвечал ей улыбкой.
Наконец они оба расхохотались, заразив своим весельем и грузчиков, доставивших Сергея сюда и молча, с любопытством наблюдавших за ним. Потом они ушли, пожав ему руку и пояснив мимикой и жестами: ты, друг, ни о чем не волнуйся, спокойно пережди здесь, а мы обо всем побеспокоимся… Сергей тоже, как мог, ответил: я — то не волнуюсь, верю вам и благодарю.
Никто из них не понимал слов, которые он произносил, и их речь была для него наполнена звучанием, а не смыслом. Но взгляд, жест, интонация — это не требовало перевода, потому что диктовалось добрым чувством. Это напоминало удивительную химическую реакцию, когда два вещества, соединенные волей случая, вдруг неожиданно образуют новое, гармоническое, жизнестойкое соединение.
Шум внизу, в магазине, постепенно утих, тишина стала прозрачной и чистой, как вода в пруду, когда взбаламученный за день ил постепенно оседает на дно. И тишина эта еще больше укрепила в нем чувство безопасности.
Сергей протянул руку, взял бутылку и отпил глоток воды: его все еще мучил кашель Поставил бутылку на место, повернулся на бок, положил голову на руки и вздохнул.
«Они, наверное, спрячут меня в надежном месте и раздобудут новую одежду. Бороду придется сбрить. Хорошо бы попасть в партизанский отряд…»
Глаза его зажглись гневом, кровь забурлила. Жажда мести пронизала его насквозь, стала как бы его неотделимой частью, мускулы напряглись. Он сжал зубы и стиснул кулаки.
«Бороться! Любой ценой бороться…»
Чуть передохнув, он уже рвался в бой, плечом к плечу с братьями по борьбе. В тот бой, который не оставляет места чувству безнадежности и одиночества.
Нет, он не желал больше прятаться, избегая опасности, страха и одиночества. Он был теперь не один и понимал, что, когда бойцы поднимаются в атаку и чувствуют локоть товарища рядом, они знают, где их подстерегает смерть и с какой стороны может нагрянуть беда. И тогда они не боятся ни того, ни другого.
Теперь, когда снова возвратилась уверенность, ему стало стыдно за минуты отчаяния и растерянности.
Он снова глотнул воды.
«Нарушил ли я обязанности советского офицера?»
Он надолго задумался, стараясь избавиться от этой настойчивой мысли, которая не давала ему покоя. Нет! Он действовал, как и подобает смелому человеку. Была, конечно, и слабость временами, и ошибки тоже были. Почему, к примеру, он не взял с собой хоть немного еды, когда покидал свой вагон? И еще — надо было забрать пистолет у того офицера, убитого в гараже…
В складе стало совсем темно. Мебель, ящики, поставленные один на другой, постепенно растворились в темноте. И только на столике едва заметно мерцала бутылка с водой.
Где-то в темноте послышался бой часов.
Сергей вздрогнул и насторожился. По звуку он определил, что это были те же часы, бой которых он слышал не раз, охваченный отчаянием, в той развалюхе на противоположном конце города. Сегодня их мелодичный звон казался дружеским и приветливым.
Пять!
Почему именно сейчас ему вспомнился тот полет над тайгой? Сергей вряд ли мог бы это объяснять.
Перед ним, казалось, проходили кадры незабываемого фильма: бескрайние, нетронутые леса проплывали под крылом, фантастическое нагромождение деревьев с высоты выглядело зеленым ковром, по которому бежала тень самолета. Стоял летний день, теплый и солнечный, — Дальний Восток щедр на такие дни. Воспоминания нахлынули на Сергея, перенесли в светлый мир, далекий от войны… Он тогда работал на строительстве, на севере. Катя и он поехали туда добровольцами. В них бурлила молодость, сила, энергия, жизнь виделась ярким, захватывающим приключением. Через речку к Колчедану должны были проложить нефтепровод, и строительство звенело от молодых голосов.
В тот день Василий Карпович пригласил его на небесную прогулку. «Чудесная штука», — сказал он, поглаживая фюзеляж биплана. Богатырский был человечище, жадный к жизни, работающий как вол и не признающий никакого лекарства, кроме работы.
Когда они перелетали Падун, ошеломленные величием родной земли, Василий Карпович сказал ему:
— Наша страна словно эта река: сильная, необъятная, спокойная и непобедимая. Из миллионов капель, слитых в единый неудержимый поток, образуется она. Так и страна — из миллионов человеческих судеб, устремленных к единой цели.
И после короткой паузы снова проговорил своим хрипловатым голосом:
— Наша страна, Сергей Сергеевич, как набатный колокол, и голос ее слышен далеко в мире.
Он любил звучные сравнения и даже вспыхивал, когда говорил о России.
Сергей подумал: «Куда война забросила его теперь? Жив ли?» Последняя весточка от него пришла с Центрального фронта, где он летал на легком бомбардировщике.
Наконец он догадался, почему ему вспомнился Василий Карпович. Часы! Часы, громко отбивавшие вечернее время.
Закололо в груди, и он снова закашлялся.
«Ничего не скажешь, здорово мне перепало. Никакая лошадь не выдержала бы на моем месте. Две ночи под открытым небом, и еще держусь».
Теперь, лежа в тихом уютном помещении, он вспоминал обо всем спокойно и отрешенно, как о ком-то другом, которого он хорошо знал.
«Самой кошмарной была первая ночь, когда я влез в машину, опасаясь, что меня заметят. А перед этим я раздел того беднягу железнодорожника возле станции. И малоутешительное утро. Часами дрожать на улицах, в отчаянии и страхе, не имея ничего другого в перспективе, как в случае чего стрелять в них и погибнуть самому».
От такого воспоминания он даже вздрогнул.
XXIV
В комнате было темно. Но Альбер Перришон не торопился включать свет: надо было опустить маскировочные шторы, а вставать ему не хотелось.
Страховая контора размещалась на втором этаже старого частного отеля. Комната, где был расположен кабинет Перришона, когда-то была спальней, и на стенах еще сохранились старые, выцветшие обои с цветами. Облупленные головки амуров, венчавшие карнизы, были подобны легкомысленным копиям строгих барельефов, украшавших фронтоны соборов. Выложенный черным мрамором и потрескавшимися желтыми плитами камин был завален старой обувью, а в зеркале, засиженном мухами, отражались полки с картотекой и две новенькие этажерки в углу.
Сидя за рабочим столом, Альбер Перришон крутил в руках деревянный нож для разрезания бумаг н посматривал на Андре Ведрина, стоявшего у окна.
— Немцы расклеили но городу объявления, обещая награду в пять миллионов тому, кто сообщит о русском, капитане Красной Армии. Это он организовывал покушения, которые вот уже три дня не дают нам покоя.
Пораженный Андре Ведрин посмотрел на Перришона так, словно на площади де Жод увидел вдруг динозавра, читающего бульварную газетку «Ле пти паризьен». Но ничего не ответил. Как он просмотрел такое важное объявление? Перришон спокойно продолжал:
— Какой-то бродяга польстился на такие деньги и сообщил немцам о нем. Я был свидетелем. Он воспользовался телефоном «Кафе де Пари» и позвонил в гестапо. У меня было деловое свидание в этом кафе… Немцы устроили грандиозную облаву, но все зря. Он спасся. Как именно — понять не могу. Но он убежал, и нам необходимо помочь ему. Я уже дал задание всем нашим людям. Первый, кто увидит его, должен немедленно спрятать. Мы обязаны спасти его.
Андре спросил:
— Но как же с ним договориться, как, собственно, подступиться к нему, если он ни слова не понимает по-французски?
Андре спросил:
— Но как же с ним договориться, как, собственно, подступиться к нему, если он ни слова не понимает по-французски?
— Есть одно слово, которое звучит одинаково на многих языках. Это слово camarade, товарищ. И еще есть особый язык — язык общих убеждений, общих задач и целей — честных и прямых. Ничего, как-нибудь договоримся. Другого выхода у нас нет.
Андре не мог прийти в себя. Как он попал сюда, этот офицер Красной Армии? Невероятно! Ведь между Россией и Францией огромное расстояние, необозримая территория, охваченная пожаром войны, оккупированная фашистской армией. Все мыслимые! и немыслимые средства связи контролируются немцами. И все же по улицам Клермон-Феррана ходит советский человек и расправляется с бошами!
Ему и в голову не приходило, что русский мог убежать из концлагеря.
— Тебе поручается найти надежное укрытие, где бы он мог спрятаться, пока мы не переправим его к маки, — добавил Перришон.
Он знал своих людей и был убежден, что они обязательно выйдут на русского, разыщут его. и он будет сражаться на их стороне. Его офицерский опыт им очень пригодится.
…Андре машинально взглянул в окно на площадь, окутанную сумерками, и вздрогнул.
«Та женщина в подъезде, вынимающая носовой платок из сумочки… Да это же Анриетта!»
Он даже не узнал своего голоса: неожиданность подействовала на него угнетающе, но страха не было.
Перришон подбежал к нему.
Из машин вышло человек двенадцать, все в шляпах, пальто и плащах. Правая рука в кармане. Трое из них что-то прятали под плащами.
«Автоматы!»
Они действовали четко и быстро: заблокировали все входы и выходы, осторожно стали приближаться к подъезду страховой конторы.
Перришон обернулся.
— Да, гестапо. За нами. Быстрее! Помоги мне отодвинуть эту этажерку…
Он проворно нагнулся, вынул из паркетного пола три плитки, пошарил рукой в тайнике и достал охотничье ружье и две гранаты. Открыл огромный чемодан и начал торопливо складывать в него документы. Коротко приказал:
— Задержи их как можно дольше.
Зарядить ружье и рассовать гранаты по карманам было делом нескольких секунд. Андре подошел к дверям, осторожно, стараясь не скрипнуть, открыл их, выглянул на лестницу и выскользнул из конторы. Тихонько, на цыпочках, поднялся на лестничную площадку между вторым и третьим этажами и замер в темноте.
«Если Перришон прячет документы, а не сжигает их, значит он уверен, что мы выпутаемся из этой беды…»
Ему вдруг стало весело. Уверенность придала его движениям спокойную устремленность, и он стал с нетерпением ждать появления гестаповцев. Входные двери внизу тихонько скрипнули, холодная волна с улицы повеяла ему в лицо, кто-то осторожно поднимался по лестнице.
Луч света от электрического фонарика метался по ступенькам.
Он прижался лбом к холодному стеклу, сумерки скрадывали многое, но ошибиться он не мог: разве можно ошибиться, глядя на любимую женщину? Лица он не разглядел, но знакомую фигуру узнал бы среди тысяч. Женщина стояла неподвижно и, казалось, с интересом смотрела на дом, в котором размещалась страховая контора.
«Анриетта! Черт побери, что же она делает здесь? Похоже, выслеживает нас…»
Холодные мурашки забегали по спине. Невыразимая тревога охватила его: неужели? Предчувствие непоправимой катастрофы ощущалось каждым нервом.
Усилием воли попытался отогнать тревожные мысли.
«Почему меня волнует ее появление на этой площади? Чего мне страшиться? Но все-таки должно же быть объяснение, почему она торчит в подворотне. И почему смотрит именно на наши окна».
Молнией промелькнула мысль:
«Она шла следом за мной!»
Андре вспомнил: торопясь к Перришону, который вызвал его чуть ли не по тревоге из-за немецкого объявления, он встретил Анриетту на площади Сен-Пьер. В запасе у него было минут сорок, и он предложил ей выпить по стаканчику вина…
На площади появилась крытая военная машина. Она бесшумно подъехала и стала у тротуара. Тревога Андре росла. Подъехала еще одна машина.
Горячая волна ударила ему в виски. Сердце стучало так, что ему казалось, и Перришон слышит этот стук, напоминающий удары гонга. И он тревожно посмотрел на него.
— Гестапо!
— Гестапо? — Перришон вопросительно поднял на него глаза.
— Там! На площади! Две машины.
Андре сжал зубы, и гнев, пьянящий подобно крепкому вину, священный гнев, вытеснил из него все чувства. Он еле сдерживал себя, еще бы немного, и он бросился бы им навстречу. Ну, идите же, идите скорее! Он крепко сжимал в руках ружье, держа палец на курке.
Тень, потом еще одна. Легкий шорох шагов и едва различимое дыхание.
«Ну, подходите ближе! Еще ближе, ангелочки со свастикой…»
Андре нажал курок.
Кто бы подумал, что охотничье ружье гремит, как пушка!
С грохотом упал на ступеньки фонарик, донесся хриплый стон, что-то мягкое рухнуло на лестницу. Шуршание осыпавшейся штукатурки. И — тишина. Секунда? Две? Потом раздались крики и топот кованых сапог.
Андре поднялся и снова выстрелил, наугад, под лестничную площадку.
Застывшее пятно света на том месте, где упал фонарик, похоже на желтую безжизненную лужу, н в ней — чья-то рука, неподвижная, мертвая.
На ступеньках медленно расстилался пороховой дым.
Андре снова зарядил ружье и вбежал в контору. В кабинете было темно. Из соседней комнаты в настежь открытые двери лился яркий электрический свет. Перришон придавил коленом чемодан и пытался закрыть его.
Две секретарши страховой конторы — мадемуазель Телье и мадемуазель Дюрентель — стояли у камина, растерянно прижав руки к груди, и с ужасом смотрели на Перришона.
Увидев их в комнате, Андре растерялся: он совсем выпустил из виду этих исполнительных старых дев, которые всегда очень тихо, как мыши, шелестели своими бумагами, безучастные ко всему на свете.
Но Перришон помнил обо всем. Резко, почти грубо приказал:
— Немедленно одевайтесь и захватите с собой все. Быстрее, если не хотите ночевать под крылышком у гестапо.
Когда старые девы торопливо кинулись одеваться, он спросил у Андре:
— Ну как?
— Уложил двоих.
Остальные выбежали на улицу.
— Возвращайся снова к дверям.
— Я лучше…
Андре подскочил к окну, разбил прикладом стекло, зубами выдернул кольцо из гранаты и швырнул ее на площадь, где стояли машины.
Яркая вспышка, сухой гром взрыва, и вслед за ним — крики…
Он успел еще заметить, что женщины не было на своем месте.
«Анриетта! Все-таки сообразила, что представление на сегодня отменяется! Подожди еще, я тебе сыграю Вагнера калибром 7,65. Шлюха! Грязная шлюха!..»
— Идите за мной. А ты, Ламбертен, прикрывай отступление.
Держа в одной руке ключ, Перришон подхватил чемодан и направился к дверям. Старые девы испуганно поплелись за ним, стуча от страха зубами, как кастаньетами, и оглядываясь во все стороны с видом зверюшек, вдруг осознавших, чем ад кромешный отличается от рая обетованного.
Какое-то мгновение Андре стоял в нерешительности. Руки чесались запустить и вторую гранату. Но Перришон сурово прикрикнул на него:
— Ламбертен! Не задерживайся!
Он кинулся вслед за ними, но в кабинете зазвонил телефон. От неожиданности Андре остановился как вкопанный и никак не мог сообразить, откуда в такой обстановке мог доноситься звонок. «Да это же телефон!»
Может, не стоит откликаться? Какая-нибудь западня? Он улыбнулся: что могло их еще испугать в теперешнем положении? И он поднял трубку.
— Алло! Клод?.. Что? А мы-то ломали головы!.. На меня можешь положиться, запомню!.. Ничего больше не предпринимай. Жди моего сообщения… Ты меня можешь не перебивать? Боже, да ты прочисть уши — здесь гестапо. Ясно? Пока!
Выскочив на лестницу, он удивленно остановился: Перришон и секретарши как в воду канули. Он растерянно вертел в руках ружье.
— Ламбертен! Ты что там, обедню служишь? Живее…
Голос доносился откуда-то снизу, со ступенек. Андре напрягал зрение, вглядываясь в темноту, откуда доносились шорохи. Сейчас темнота была сообщницей. Вскоре он различил небольшую дверь рядом с лестничной площадкой. Сотни раз он проходил мимо двери в стене, но истинное ее предназначение понял только сейчас. Он ринулся вниз, нырнул в темноту и, наткнувшись на что-то мягкое, выругался.
— Это мадемуазель Дюрентель. Она потеряла сознание, увидев твою работу — гестаповца на ступеньках.
Густая темнота стояла в комнате, куда они попали, светлое четырехугольное пятно обозначило в ней окно.
Двойным поворотом ключа Перришон замкнул двери, а ключ оставил в скважине. Положив ружье на пол, Андре стал на колени и склонился над мадемуазель Дюрентель, похлопал ее по лицу. Послышался слабый стон, и вдруг она истерически завизжала. Андре, как делают в таких случаях, ударил сильнее. Крик прекратился. Прислонившись к стене, тихо плакала мадемуазель Телье, икая от холода и страха.