«Вот что иногда может сделать случай! Эти болваны и не подозревают, что стоило дважды позвонить — и результаты не замедлили сказаться. Даже хорошо, что они смотрят на меня как на господа бога: таинственность и отчужденность — надежное оружие для руководства гестапо».
Он улыбнулся и закончил, чеканя слова:
— Сегодня утром я просил генерала Кесселя разрешения напечатать объявления с приметами этого типа и обещанием заплатить пять миллионов франков тому, кто выдаст или поможет схватить преступника. Объявления уже расклеивают.
Вернер не видел оберштурмбаннфюрера. Только глаза, прожигавшие его насквозь. Безумные, умоляющие глаза. Где-то в сознании Вернера прозвучали один за другим два выстрела. И после каждого выстрела эти глаза странно вздрагивали. Безумные глаза. Внезапно один из них разлетелся, лопнул, словно мыльный пузырь, и одновременно с этим прекратились выстрели, на него смотрел только один глаз. Глаз собаки, которую бьют и которая никак не поймет причины жестокости. Глаз француза Франсуа Бурдийа, погибшего безумно, трагически, нелепо. Это они убили его, а не он, Вернер. Эта мысль сверлила его мозг. Нет, он не виноват…
Снова к нему откуда-то издалека донесся властный голос Шульца. Сейчас в нем звучали особенно жестокие, металлические нотки.
XIII
— Ваша Мари-Те чудесно готовит, доктор.
Жюль Грак удовлетворенно вытерся салфеткой и положил ее на стол рядом с тарелкой, у которой блестело дно, так он ее подчистил.
— Голод — вот лучший повар, Гай, — и, повернувшись к отцу, пояснила: — Мой друг Грак обладает недюжинным аппетитом. Вряд ли тебе надо пояснять, что в факультетской столовой порции обратно пропорциональны этому аппетиту.
— На них надо смотреть в микроскоп, — добавил Жюль Грак. — Но это, по-видимому, вполне удовлетворяет академию. Недаром же нас все время уверяют, что надо вставать из-за стола с чувством голода. За два года такой жизни я бы давно стал святым духом.
Доктор Буч прекрасно понял смысл жалобы, усмехнулся.
— Чтобы примирить вас с академией и доказать, что с небом всегда можно договориться, я хочу предложить вам рюмку нектара и отличную сигару. Так, остатки от лучших времен.
Жюль Грак удивленно присвистнул:
— Вы меня балуете, доктор!
Мари-Те встала из-за стола, открыла дверцу буфета, поставила на стол бутылку и принесла шкатулку с сигарами.
— «Наполеон» тридцатого года и довоенные сигары «Роберт Бернс», — объявила она. — Они менее взрывные, чем те, которые Черчилль поставляет нам сейчас.
Они молча курили, а Мари-Те готовила кофе — настоящий, как уточнила она. Потом все перешли в гостиную. Почему Жюлю припомнилась английская пьеса, виденная им в Париже? Возможно, потому, что там хозяин и его дочь тоже пригласили на обед молодого студента Нет, не то… А может, потому, что обстановка и мебель напоминают те, на театральных подмостках? Тоже вряд ли… В пьесе столовая с чиппендейловскими стульями, старинными гравюрами и непременными академическими портретами, пресными, как дистиллированная вода, была типично английской, как и гостиная с картинами Рейнольдса, Гейнсборо и мебель викторианской эпохи. А здесь все как и подобает быть в настоящей французской буржуазной семье. В столовой — массивный обеденный стол с кручеными ножками, стулья, обитые кожей, — наверное, еще времени Людовика XIII; на стенах пейзажи Коро или другого мастера воздуха и светотени. В гостиной — мебель в стиле Людовика XV, за исключением часов в стиле Людовика XVII. В рабочем кабинете, двойные двери которого вели в спальню, — обюсоновский ковер, письменный стол времен первой империи… Тогда почему же?
Доктор Буч выбил пепел из трубки в большую хрустальную пепельницу и, повернувшись к Мари-Те и Жюлю Граку, сидевшим рядом, спросил:
— А вы знаете, сколько людей арестовано сразу же после покушения на бульваре Шарко?
Ему явно не терпелось поговорить о том, что крайне волновало его и что он принимал так близко к сердцу. Не получив ответа, он продолжал:
— Пятнадцать. Да, пятнадцать человек. Случайно схваченные на улице и в своих квартирах. Это случилось за два квартала от нас. Забрали даже аптекаря, который заступился за клиента, когда немцы и полицейские потащили его к выходу.
Мари-Те наклонилась над чашкой с кофе и что-то сосредоточенно рассматривала в ней. Жюль Грак высказался напрямик:
— Это свинство, скажу я вам!
Доктор Буч значительно взглянул на него и, не спеша набивая трубку, с горечью проговорил:
— Пятнадцать французов за одного немца — не слишком ли большая цена за акт, который абсолютно не повлияет на ход войны? Пятнадцать невинных!
Жюль Грак молчал, а доктор развивал перед ним свою мысль:
— Я, разумеется, не одобряю действий немецкой полиции, но зачем прибегать к таким актам насилия?
Мари-Те рывком поставила чашку на столик, где стояли бутылка с коньяком и горячий кофейник, и гневно спросила:
— А ты не думал, отец, что именно немцы, которые узурпировали пол-Европы, первыми применили насилие? — Она повысила голос. — Разве не фашизм чинит насилие над всем, над телами и над душами’ Или, может, ты считаешь, что на господ нацистов можно повлиять улыбками и уговорить их заменить повязки со свастикой на повязки с красным крестом?
Девушка смотрела на Жюля Грака и глазами просила у него поддержки. Он взглянул на нее, улыбнулся н обратился к доктору:
— Вам известны подробности этого покушения?
— Да. Тело офицера нашли дети полицейского. В гараже недостроенного дома… Это метров восемьсот отсюда…
Его прервал телефонный звонок. Доктор извинился и пошел в свой кабинет. Мари-Те бросила на Жюля Грака уничтожающий взгляд и резко спросила:
— Почему ты не поддержал меня? Хотела бы я знать, чем ты занимаешься в движении Сопротивления!
Жюль Грак предостерегающе поднял руку и ласково сказал:
— Не надо так волноваться, друг мой. И никаких разговоров о Сопротивлении нигде и ни с кем.
— Но…
— Никаких «но». Поверь мне, если ты серьезно намерена работать с нами, надо научиться сдерживать свои чувства.
Теперь он понял, почему ему все время вспоминается английская пьеса «Гость мисс Хестингдиж». Студент в пьесе оказался ворюгой и злодеем и воспользовался доверчивостью хозяина, чтобы ограбить банк, в котором тот служил А он, Жюль Грак, воспользовался гостеприимством доктора, чтобы разместить в его саду подпольную типографию.
Доктор Буч вскоре вернулся в гостиную и объяснил:
— Вызов к больному. У парня, судя по всему, воспаление легких. Вернусь через час. Вы, господин Грак, разумеется, ночуете у нас?
— Не откажусь, доктор. Еще раз воспользуюсь вашим гостеприимством.
Доктор неуверенно махнул рукой.
— Я пойду пешком. Здесь недалеко. — Заметив вопросительный взгляд Мари-Те, пояснил: — Надо экономить бензин. До конца месяца больше не выдадут.
Прислонившись к батарее парового отопления, с рюмкой коньяку в руке, Жюль Грак посматривал на Мари-Те, которая сидела на диване, поджав под себя ноги. Глаза ее искрились.
«Что за девушка, боже! Такая привлекательная!»
Неожиданно Мари-Те спросила:
— Ты мне расскажешь о Сопротивлении? Ну, хотя бы то, что можно. — И с еле заметной иронией добавила: — Или со мной тоже никаких разговоров на эту тему?
Не спуская глаз с ее ножек, Жюль Грак отпил глоток коньяку, поставил стопку на стол и уселся на место доктора.
— Нет, отчего же. Могу удовлетворить твое любопытство. В пределах допустимого, сама понимаешь.
Она уселась поудобней, короткая юбка оставляла открытыми красивые коленки.
Голос Жюля звучал немного хрипло:
— Мы посвятили себя Сопротивлению. Это очень сложная штука. Прежде всего есть две категории участников Сопротивления. Легальные и нелегальные. Легальные — это такие люди, которые, как я и ты, не сменили ни довоенных занятий, ни адреса, ни фамилии. Нелегальные — это те, которые осуждены законом и полицией, их разыскивают, они должны были отречься от всего — от семей, работы. Чаще всего им приходится покидать район или округ, а иногда и департамент, где они раньше жили. У них документы на чужое имя — паспорт, служебное удостоверение, продуктовые карточки… Это профессиональные участники движения Сопротивления.
— А на какие же деньги они существуют?
— На взносы, которые каждый месяц вносят легальные участники Сопротивления, плюс деньги, реквизированные у немцев, полицейских, дарнановцев и коллаборационистов.
— А оружие?
— Мы поставляем и оружие, но его пока еще мало. Чтобы раздобыть его, приходится нападать на немцев, резервистов полицейских и тайных агентов, как это давно уже делают в южной зоне. Взрывчатку мы добываем из мин и снарядов, типографскую краску и все необходимое «берем взаймы» в организациях и у петеновцев. Ходят слухи, что англичане сбрасывают с самолетов военное снаряжение, но они, кажется, не слишком торопятся это делать.
Мари-Те встала, взяла кусочек сахару и, наклонившись, положила его в чашку Жюля Грака. В вырезе платья он на мгновение увидел ее девичьи груди.
«Господи боже, если ее отец хочет зятя немедленно, прямо сегодня, то лучше ему не торопиться домой!»
Взгляд, брошенный Жюлем на нее. не оставлял в этом никакого сомнения, и Мари-Те почувствовала это. Девушка вздрогнула и робко уселась на диван. Прислонившись к спинке, она слегка выгнула тело, грудь резче обозначилась под легкой тканью платья, и Жюль поспешил единым духом выпить кофе. Вытащил из кармана куртки сигарету и дрожащей рукой поднес к ней огонек.
— Ну… Наша организация — сложный механизм. Есть группы пропаганды, в одну из которых входишь теперь и ты, специальные вооруженные отряды для организации покушений, саботажа и нападений; есть агенты-связные, агенты-разведчики, тайники для людей, оружия и денег.
Кто-то позвонил. Мари-Те, обрадованная спасительным вмешательством, пошла открывать. Отец.
— На улице ужасный холод. Без аусвайса лучше не показываться. Улицы кишат патрулями, — сказал доктор.
Он нарочно повысил голос, чтобы его слышал Жюль Грак, оставшийся в гостиной. Сняв пальто, шарф и шапку, вошел в комнату.
— Воспаление легких, как я и думал. Но парень выкрутится, он держится молодцом.
Доктор поеживался от холода.
— Я подогрею кофе, — предложила Мари-Те.
Как только она вышла из комнаты, доктор Буч, словно ожидавший ее ухода, начал прерванный разговор:
— Видите ли, друг мой, покушение привело к тому, что парализована вся жизнь в квартале — он осажден, несчастных заложников хватают без разбора, отрывают от семей. И никому нет дела, что с ними будет.
Он замолчал, пристально посмотрел на Жюля и снова заговорил, осторожно подбирая слова:
— Поскольку вы ее друг, то я хотел бы вас попросить, чтобы поговорили с нею… — Он показал пальцем на двери кухни, где Мари-Те звенела посудой. — Скажите ей, что она напрасно увлекается идеями Сопротивления… что лучше ей заниматься чем-нибудь другим, пока не поздно, а не играть в героинь.
Жюль Грак покраснел.
XIV
Сергей Ворогин скорчился возле отдушины в углу подвала, напротив дверей. Он весь окоченел от холода. И сердце тоже как будто покрылось льдом.
Постепенно его глаза привыкали к темноте, и он уже различал на земляном полу мусор и старую рухлядь: погнутые и дырявые кастрюли, корзинки с пустыми бутылками, оплетенными паутиной, сломанную скамеечку, доски, тряпье, куски бумаги, кучи битого кирпича и штукатурки. Он случайно набрел на этот старый одноэтажный дом с ободранной крышей и выбитыми окнами на темной извивающейся улице. Покинутое жилище. Итак, судьба дарует ему еще один шанс. Изъеденные, трухлявые двери висели на оторванных завесах; ступеньки, ведущие на крыльцо, были разбиты. Старый-престарый дом только потому и держался, что не знал, на какую сторону ему упасть.
Обрадованный, что ему удалось избежать встречи с патрулями, Сергей осторожно проскользнул в подвал.
«Интересно, в каком часу выключают свет в этом городе? В одиннадцать? В полночь? Наверное, светомаскировка здесь обязательна». Отдохнув, он мог бы двинуться дальше и попытаться найти свой старый сарай. Но он не отваживался вылезти из этой берлоги: боялся снова остаться с глазу на глаз с холодными камнями безлюдных улиц, боялся идти в угрожающую неизвестность этого города.
Он поднялся, чтобы размять затекшее тело, ступил несколько шагов; под ногами крошилась штукатурка. Нащупал в кармане зачерствелый кусок хлеба, вытащил его и начал сосредоточенно жевать. Потом присел на скамеечку, держа замерзшие руки в карманах.
Что делать?
Целый день его преследовала мысль, что каждый прохожий с подозрением глядит на его одежду и обо всем догадывается; хотелось снова найти самого себя, избавиться от этих взглядов, таивших в себе угрозу. Теперь бы он дорого дал за то, чтобы улицы были полны движения и прохожих, как и днем.
«Если бы я вырвался из этого ада, я мог бы написать целую книгу о своих приключениях. Вчера мне казалось, что я достиг глубины всевозможных страданий. А сегодня я снова мучаюсь и жду наступления завтрашнего дня. Минувшей ночью он представлялся ненадежным защитником, а теперь я жду его как берег надежды и спасения».
Сергей вздохнул. Хлеб он съел до крошки.
«Я живу мгновением, минутой, мои мечты и желания не простираются далее нескольких часов: найти что-нибудь поесть, спрятать тело полицейского, поскорее убежать от места убийства, разыскать свой курятник».
Он вздрогнул, мотнул головой, как бы отгоняя надоедливые мысли, и снова стал ходить туда-сюда, стараясь согреться. Под стеной в бледном свете, проникавшем сквозь отдушину, еле заметно блестела огромная замерзшая лужа.
Действительно, что же делать? Мысль о том сарае пробудила воспоминания об «Идиллии Зигфрида». Он попытался представить себе людей, живущих в уютном и теплом доме, откуда слышалась музыка. Неужели в этом мире остались счастливчики, которые могут спокойно слушать Вагнера? Но вместо воображаемых людей перед глазами предстала собственная квартира: жена сидела на медвежьей шкуре с раскрытой книгой на коленях. В дверях комнаты был виден маленький Алеша, а сам он сидел за роялем и, играя, смотрел, как за окном падает снег…
Даже когда он плелся по нескончаемым улицам чужого города, он ни на мгновение не забывал о жене и сыне. За каждой его мыслью, как часовой у порохового склада, стояло волнующее воспоминание о них.
Сергей поискал глазами скамеечку, он не мог больше стоять. Без сил рухнул на нее. И вдруг замер: по улице кто-то шел. Прислушался. — звуки затихли перед самым домом. Он выхватил свой «люгер» и спустил предохранитель. Пуля была уже в стволе.
«Их двое», — подумал он, услышав, как кто-то тяжело спускается вниз. Осторожно, стараясь не поднимать шума, ой попятился и присел за разваленной печкой. В дверях показались две черные тени, и в подвал нерешительно вошли двое: один длиннющий, худой и другой — приземистый.
Длинный, как видно, был за старшего, он что-то недовольно выговаривал своему приземистому спутнику. Тот привычно уселся на пол и разложил торбу, которую нес в вытянутой руке. Раскрыл ее и с проклятием начал шарить в ней. Высокий перегнулся через корзинки с бутылками, вытащил какую-то тряпку и заткнул ею отдушину. Приземистый все больше нервничал, не находя в сумке чего-то очень ему необходимого, а высокий взял доску и подпер ею двери. Наконец коротышка поднялся, держа в руках какие-то предметы.
Сергей снял предохранитель, осторожно выбрал позицию, чтобы в случае чего можно было быстро вскочить на ноги. Он не боялся. Да и что такое в конце концов страх? Бывает два вида страха: в первом случае при виде опасности борешься до последнего, во втором — страх вызывает смертельное оцепенение, парализует все твое существо.
На этот раз он был спокоен, несмотря на страх. Действуя четко и сознательно, он был готов опередить незнакомцев.
Коротышка поднял с пола бутылку и воткнул в нее какой-то предмет. Свечка? Это действительно была свечка; он зажег ее. Высокий иронически посматривал на приготовления и манипуляции деловитого гнома, потом настал и его черед запустить руку в сумку, он вытащил из нее нечто более существенное: хлеб, нарезанное мясо, половину головки сыра, кусок домашнего пирога и бутылку вина. Разложил это все и сел верхом на скамеечку напротив.
Хмурая, нищенская обстановка действовала на Сергея угнетающе. Он просто не знал, что ему делать. Неожиданно ему свело судорогой икры ног. Он пошевельнулся, утратил равновесие и, пошатнувшись, зацепил печь стволом револьвера.
Оба незнакомца испуганно вскочили на ноги, выпучили глаза, испуганно вглядываясь в темноту.
Сергей поднялся и, подняв оружие, шагнул вперед. Неожиданность решала дело: другого выхода не было. Он сделал недвусмысленный жест револьвером. Язык оружия понятен и без переводчика. Оба попятились и прижались к стене.
Не спуская глаз с бродяг, Сергей отломил кусок хлеба и спрятал в карман вместе с двумя кусками мяса. Попятился к дверям, отбросил доску, взбежал по ступенькам наверх и бросился бежать. И хотя он поделил продукты вроде бы поровну, его охватило чувство какого-то стыда: нищий у нищего палку украл, сказали бы у него на родине.
«А что мне было делать! Разве я мог не воспользоваться таким моментом? Ведь я на войне. Выходит, война все спишет?»
Только теперь он обратил внимание на то, как гулко стучат его ботинки. Замедлил шаги, чтобы отдышаться. В такое время не следует привлекать к себе внимание. Он шел, настороженно посматривая по сторонам, потом немного успокоился и снова вернулся к своим мыслям.
«Я никогда не хотел войны. Зачем музыканту война? Но мне навязали ее. Ясно одно: моя война священная; я защищаю свободу, человеческое достоинство, свое Отечество, на которое внезапно напали».