Соперничавшие политики и политиканы часто стремились привлечь Троцкого в качестве своего защитника и арбитра, и он обычно охотно, хотя и весьма неосторожно ввязывался во всевозможные конфликты и дрязги, хотя подчас и старался соблюсти позицию отца-примирителя. Эта поза, однако, ему редко удавалась, хотя окружавшие и смотрели на него снизу вверх, а он сам всячески поощрял такую иерархию, сочетая ее с внешним демократизмом. Последний, впрочем, призван был вновь и вновь продемонстрировать величие его носителя.
В течение всех лет своей политической деятельности Троцкий держался особняком и свысока с окружающими. У него почти не было личных друзей. Только двоих из товарищей по партии — Христиана Раковского и Адольфа Иоффе — он удостаивал такого определения (Иоффе покончил жизнь самоубийством в 1927 г., а Раковский с 1928 г. находился в ссылке). Будучи убежденным в своей постоянной теоретической и политической правоте, обладая острым аналитическим умом и жалящим пером, Троцкий в ту пору, когда он был в числе советско-большевистских вождей, никогда не снисходил до мещанского, как он полагал, уровня других партийных боссов.
На заседаниях политбюро, когда обсуждались вопросы, не представлявшие для него интереса, он демонстративно читал французские романы на языке оригинала, что вызывало естественную озлобленность всех этих явно провинциальных сталиных и молотовых, калининых и орджоникидзе. В книге воспоминаний, впервые изданной в 1930 г. в Берлине, Троцкий писал о времени своего пребывания в высшем партийном эшелоне: «Если я не участвовал в тех развлечениях, которые все больше входили в нрав нового правящего слоя, то не из моральных принципов, а из нежелания подвергать себя испытаниям худших видов скуки. Хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связываемые с перемыванием косточек отсутствующих, никак не могли привлечь меня. Новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему. По этой самой причине многие групповые беседы прекращались при моем появлении, и участники расходились с некоторым конфузом за себя и с некоторой враждебностью ко мне. Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть»[58].
Почти такой же стиль взаимоотношений Троцкий сохранил и в эмиграции. Обычно он был вежлив и приветлив со своими сотрудниками. Хотя временами у него и бывали приступы раздражения и чуть ли не истерические вспышки, он, как правило, стремился держать себя в руках. Но весь стиль поведения подчеркивал собственное величие и политическую миссию.
Секретари и посетители вспоминали, что пиджак Троцкого всегда был застегнут на все пуговицы, галстук затянут, походка прямая, спина ровная. Будучи требовательным к себе и не допуская, как правило, послаблений, он предъявлял столь же высокие и даже иногда намного большие требования к окружающим, считая любое проявление жизненных начал «мелкобуржуазной распущенностью», если не изменой.
Сам Троцкий мог позволить себе, хотя и изредка и, пожалуй, только в качестве стимула для работы, такие удовольствия, как охота и рыбная ловля, дневной сон. Он не чурался, хотя и в качестве третьестепенного занятия, любовной интриги. Но подобное поведение со стороны окружающих было бы совершенно немыслимым. Жан Хейженоорт, помощник и секретарь Троцкого в эмиграции, писал о взгляде своего шефа — «властном и уверенном в этой властности»[59]. Тот же Хейженоорт вспоминал, что, когда в Мексике приехавшая туда супруга Жана вступила в легкий бытовой спор с женой Троцкого Натальей Седовой, нарушившая этикет дама была немедленно отправлена домой, во Францию[60].
По документам можно легко проследить, как постепенно Троцкий порывал со своими сторонниками на Западе, которых поначалу было не так уж мало, пока в конце концов не оказался в почти полном политическом и личностном одиночестве. Старые товарищи и соратники превращались во врагов. Среди них были значительные и способные политики и организаторы. Можно назвать имена французов П. Навилля и Ж. Молинье, испанца А. Нина, немцев К. Ландау и О. Зейпольда, чехов Э. Буриана и Х. Леноровича, американца М. Шахтмана и многих других.
Пожалуй, особенно сложными и противоречивыми были взаимоотношения с американским журналистом Максом Истменом, являвшимся недолгое время в первой половине 20-х гг. коммунистом. Адресованные ему письма Троцкого широко представлены в этом издании. Истмен приехал в Россию в 1922 г. и вскоре стал изучать биографию Троцкого, чему последний явно покровительствовал. В 1924 г. Троцкий пересказал Истмену содержание ленинского «завещания» («Письма к съезду»), информацию о котором Истмен включил в свою книгу, написанную в том же году после отъезда из СССР и вскоре изданную[61]. Троцкий ответил в свойственной большевикам манере: по требованию своих собратьев по политбюро он опубликовал заявление в журнале «Большевик», в котором отмежевался от Истмена и заявил, что никакого завещания Ленин, мол, не оставлял[62].
Поведение кумира вызвало у журналиста шок. Тем не менее именно ему в 1926 г. был тайком передан (безусловно, с санкции Троцкого) полный текст пресловутого ленинского письма, который Истмен немедленно опубликовал[63].
Когда же Троцкий оказался в эмиграции, его отношения с Истменом возобновились — свое прошлое поведение он объяснял тем, что «партия всегда права». Осадок в душе журналиста сохранился, однако, и в следующие годы. Истмен стал переводчиком и литературным агентом Троцкого. В 1932 г. они встречались на Принкипо, причем журналист уже очень скоро понял глубокое безразличие его гостеприимного хозяина к мнению оппонентов.
В следующие годы между Троцким и Истменом происходили разрывы и новые сближения. Троцкий восхищался мастерством, с которым Истмен перевел его «Историю русской революции» и другие работы, и в то же время злобно бичевал его книги, особенно «Художники в мундирах» (о фанатизме и бюрократизме в руководстве советской художественной литературой). Когда же Истмен присоединился к группе либеральных и социал-демократических деятелей, поставивших вопрос о виновниках кровавого подавления Кронштадтского восстания 1921 г., в частности об ответственности Троцкого за это злодеяние, а затем выпустил книги, доказывавшие неудачу социализма и провал учения Ленина, произошел окончательный разрыв[64].
Во взаимоотношениях с Истменом и другими левыми деятелями Троцкий подчас, казалось бы, удерживал себя, стремился не допустить полного отчуждения. Во многих случаях тон критики в документах Троцкого вроде бы даже дружеский, не исключающий возможности сближения, преодоления разногласий, но и в этих, как и во многих других случаях, когда автор метал в своих оппонентов остро заточенные стрелы, объектам критики давалось понять, насколько глубока интеллектуальная, теоретическая разница между ними и автором.
Убийственный сарказм, чувство негодования, политические клише невозможно было заслонить вполне приязненными обращениями вроде «дорогой друг», и почти во всех случаях, раньше или позже, следовал неизбежный разрыв. Нередко Троцкий пытался внушить своим сторонникам необходимость спокойного, товарищеского тона полемики, но сам он почти никогда не следовал собственным поучениям. В свою очередь, в ответ на стремление некоторых сторонников побудить его щадить самолюбие, самоуважение других групп и деятелей, Троцкий разражался гневными филиппиками. Примеры такого рода можно встретить в предлагаемом издании в изобилии.
Крайность в оценках, высокомерный тон, намерение «резать правду-матку в глаза» — так, как он ее понимал, отталкивали от Троцкого левых интеллектуалов, которые стремились понять и даже разделить его антисталинские настроения. Особенно много таковых было в США.
Подчас Троцкий вроде бы пытался примирить своих сторонников, упрекал их в групповщине, но делал это в настолько жалящем полемическом тоне, что это могло привести лишь к обострению фракционных свар. В предлагаемых томах опубликован ряд писем порвавшим с официальными компартиями западным деятелям, которые позже по тем или иным причинам не угодили руководителю альтернативного коммунистического движения — Троцкий вроде бы пытался сохранить с ними неплохие отношения, но по существу дела рвал их своим тоном.
Даже такой верный и последовательный ученик Троцкого, каковым был его сын Л. Седов, в письме Виктору Сержу упрекал отца в отсутствии терпимости, в грубости, в желании унизить оппонента и даже уничтожить его[65]. О том, что это было не результатом минутного настроения, а сложившимся мнением, свидетельствуют те же интонации в письме, посланном матери, Н.И. Седовой, 16 апреля 1936 г.: «…Мне кажется, что все папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями — трудными беспримерно — углубляются. Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить — усиливаются. Причем это не только «личное», но прямо какой-то метод, и вряд ли хороший метод»[66].
Единственным случаем, когда после разрыва было восстановлено личное сотрудничество и даже дружба, было возвращение в число близких друзей Анри Росмера, видного французского левого деятеля. На догматизм, замкнутость, обидчивость, чувства ревности и зависти, вообще свойственные участникам мелких групп, оказывавшихся не в состоянии получить массовую поддержку, накладывались личные качества самого Троцкого, отмеченные Седовым, к которым следует прибавить непреклонную уверенность «пророка» в собственной правоте, непримиримость к инакомыслию, разящий сарказм.
Документы показывают, какие непрерывные ссоры и склоки происходили между оппозиционными группировками и внутри них, как эти группы понапрасну подрывали и растрачивали собственные силы в конфликтах, как Троцкий, вместо того чтобы гасить их, подчас сам разжигал взаимную неприязнь. Недаром в кругу тех, кто хорошо знал нравы этой среды, говорили: «Когда встречаются двое троцкистов, они высказывают три разных мнения»[67]. Любопытно, что склоки и свары между «троцкистами» продолжались даже в советских застенках. Известный сторонник Троцкого Борис Эльцин (никакого отношения к будущему президенту Российской Федерации не имевший) признавал: «Нет двух товарищей, которые придерживались бы одного мнения, — нас объединяет только ГПУ»[68].
Можно привести сколько угодно примеров, какие хлесткие, оскорбительные эпитеты применял Троцкий по отношению к тем сторонникам (или бывшим сторонникам), которые ему не угодили. П. Навилля он называл «флюгером», готовым на политическую измену. У приверженцев итальянского «левого» коммуниста А. Бордиги была «каша мыслей» — худшей он не встречал. Болезнь «суваринизма» (то есть свойства французского деятеля Б. Суварина) — «болезнь паралича политической воли при гипертрофировании резонерства». М. Истмена Троцкий в 1933 г. обвинил в «страшном грехе» — «мелкобуржуазном ревизионизме». О Г. Брандлере Троцкий писал, что тот «не умеет отличить лицо революции от ее спины».
Троцкий полагал, что обладает монополией на истину. Для него почти равно враждебными были как правоверные коммунисты-сталинисты, так и оппозиционеры, хотя бы в чем-то не согласные с ним. Ведь, по его мнению, «кроме марксистской оппозиции, существует и оппортунистическая», и последняя, мол, «борется против мелкого дьявола, опираясь на сатану»[69].
Троцкий проявлял полное непонимание человеческих слабостей своих бывших соратников, которые довольно легко шли на унизительную капитуляцию перед Сталиным, — их еще не избивали, не заставляли выстаивать многие сутки без сна на конвейерных допросах, не запирали зимой полуголых в промерзших камерах-карцерах — все это еще впереди. Пока же у бывших оппозиционеров проявлялся инстинкт не выжить любой ценой, а возвратиться к комфортной или хотя бы приличной жизни, вновь приобщиться к властным структурам, хотя бы на значительно менее важных ролях. Бывший же лидер коммунистической оппозиции стремился соблюсти хорошую мину. В прямом противоречии со своей еще недавней дружеской перепиской с единомышленниками он, узнав о покаянном заявлении Е.А. Преображенского, К.Б. Радека и И.Т. Смилги от 10 июля 1929 г., заявил, что они-де «давно уже представляют собой мертвые души» и что все эти «отходы» «только временно задержат борьбу оппозиции, но не остановят ее»[70].
Причины сохранения такого положения в неустойчивой среде сторонников Троцкого, в его взаимоотношениях с ними были многообразными. В значительной степени это объяснялось тем, что они во главе со своим вдохновителем и руководителем, по существу дела, варились в собственном соку, не были в состоянии опереться на сколько-нибудь широкие слои населения, тем более на рабочий класс, выразителями интересов которого себя объявляли.
В первые годы эмиграции Троцкий был весьма озабочен привлечением в свои организации рабочих, созданием рабочих кружков, обещал посылать в эти кружки написанные им работы, которые использовались бы для коллективного чтения. Сознавая свой и своих сторонников отрыв от рабочей массы, он находил ему какие угодно причины, кроме существовавших в действительности — нежелания следовать утопическим схемам «перманентной революции», стремления обеспечить себе и своей семье достойную, по возможности зажиточную жизнь, не пускаясь на весьма рискованные революционные эксперименты. Подчас Троцкий предлагал чисто бюрократические рецепты преодоления оторванности групп его сторонников от пролетариата, например создание неких «рабочих комитетов печати», которые, разумеется, ничего не могли изменить.
Троцкий был настроен чрезвычайно оптимистически, и это отчетливо проявлялось в его публицистике и корреспонденции. Он крайне переоценивал влияние своих сторонников не только на Западе, но и в СССР. В начале 30-х гг., когда он уже потерял почти всех своих приверженцев в СССР, он все еще считал «русскую секцию» Интернациональной левой оппозиции самой крупной. В 1932 г. он оценивал положение русской оппозиции как «подъем». Если такая оценка и имела некоторый смысл, то только в том, что в СССР действительно было несколько тысяч человек, являвшихся то ли бывшими, ныне отрекшимися сторонниками Троцкого, то ли его последователями, пребывавшими в ссылке, концентрационных лагерях и в тюрьмах. В 1930 г. советские спецслужбы разгромили и несколько тайных групп сторонников Троцкого, состоявших из политических эмигрантов и иностранных коммунистов, обучавшихся в учебных заведениях ВКП(б). Анализ разгрома одной из таких групп — китайской — дан в монографии А.В. Панцова[71].
Но официальный оптимизм у дальновидного и опытного политика не мог срабатывать постоянно. Время от времени он признавал крах своего движения в СССР, неуклонную потерю сторонников и вынужден был довольствоваться лишь весьма слабыми утешениями вроде того, что содержалось в письме в СССР от 26 ноября 1929 г.: «Пусть останется в ссылке не 350 верных своему знамени, а 35 человек, даже три человека — останется знамя, останется стратегическая линия, останется будущее». Утешения были более чем зыбкими, и Троцкий не мог не осознавать этого.
Отсюда проистекал поиск виновников политических провалов, возложение вины на партнеров, которые хотя бы в чем-то не были с ним согласны, превращение мух в слонов, взаимные обиды и подозрительность.
Слабость и разобщенность оппозиционных организаций объяснялись, далее, тем, что к ним в то или иное время примыкали самые разнообразные группы и лица, которых подчас объединяло только одно — недовольство сталинским режимом в СССР и господством ВКП(б), в частности, в лице Сталина и его клевретов, в Коминтерне (некоторые отошли от Коминтерна или были исключены из него еще при Ленине, будучи недовольными ленинско-зиновьевскими методами руководства и большевистскими политическими установками). Кроме того, значительную часть среди оппозиционеров составляла молодежь без существенного образования и опыта, но уверенная в полной своей непогрешимости, смотревшая сверху вниз на старшее поколение. Немалую роль играло личное соперничество и другие личностные соображения, иногда даже материально-карьерного свойства.
Наконец, и это было последним лишь по счету, но не по значению, догматический характер марксистского учения сам по себе, полемическая нетерпимость Маркса углублялись догматизмом и нетерпимостью нескольких поколений его последователей, среди которых Ленин и Троцкий занимали далеко не последние места. Безапелляционность, как мы уже отмечали, была немаловажной чертой Троцкого на протяжении большей части его политической жизни. Общение с Лениным, безусловно, подкрепило это далеко не лучшее для политического деятеля свойство.
Уже выдвинув в 1933 г. задачу создания в Германии новой компартии, Троцкий еще на протяжении нескольких месяцев оттягивал свой открытый разрыв не только со сталинской группой, но и с ВКП(б) и Коминтерном в целом. Лишь с большими оговорками можно согласиться с американским исследователем Дж. Арчем Гетти, полагающим, что за странной медлительностью в эти месяцы скрывалась его последняя попытка возвратиться в кремлевское руководство. Именно этим Арч Гетти объясняет, что между серией публикаций в «Бюллетене оппозиции» в марте с призывом к созданию новой германской компартии и заявлениями о том, что Ком интерн мертв и бюрократический режим в СССР может быть свергнут только силой (июль), прошло долгих четыре месяца. Автор обосновывает это тем, что именно после призыва к созданию новой германской компартии, но до заявления о полном разрыве с ВКП(б) и Коминтерном (точнее, фактически одновременно с первым) Троцкий направил политбюро ЦК ВКП(б) секретное письмо, в котором, имея в виду неизбежную, по его мнению, хозяйственную катастрофу в СССР, обращался к «чувству ответственности» советских иерархов, призывая их использовать поддержку оппозиции и свое возвращение в партию с обязательством воздерживаться от критики[72]. Не получив ответа, Троцкий 13 мая сделал заявление для прессы и передал журналистам текст письма[73]. По мнению Арча Гетти, предложение Троцкого о возвращении в СССР для конструктивной руководящей работы носило серьезный характер, и он опирался при этом на созданный оппозиционерами различных направлений тайный антисталинский блок в СССР[74].