В середине декабря Гитлер был абсолютно несклонен к тому, чтобы передать в подчинение фельдмаршалу фон Манштейну еще и группу армий «А», а поставленное им условие «свобода действий для всех как необходимая мера» Гитлер не только полностью отклонил, но и запретил без его согласия осуществлять какое-либо перемещение даже отдельной дивизии.
При проведении некоторых мер это неизбежно могло иметь печальные последствия, так как решение Гитлера доводилось до сведения войск часто через два-три дня, а иногда это длилось даже целую неделю. При ежедневно меняющейся и обостряющейся обстановке все решения руководства принимались с опозданием, и только чувство большой ответственности за подвластные территории и войсковые соединения удерживало фельдмаршала фон Манштейна от того, чтобы отказаться от командования.
Во время доклада в ставке фюрера фон Манштейн, который с озабоченностью думал о всех поступивших от Гитлера подробнейших указаниях и инструкциях, предложил осуществлять руководство всеми военными действиями из одной высшей военной инстанции, аргументировав это следующим образом: присутствие Гитлера здесь необходимо не только для Восточного фронта, но и для всех театров боевых действий, и было бы лишним отдавать приказы, входившие в компетенцию командира дивизии, на что Гитлер ответил:
– Если этого не сделаю я, то кто это сделает?
В декабре 1942 года надежда на создание «Командования Восток» была окончательно похоронена, и здесь очень важно рассказать о более позднем событии, имевшем связь с тем, что происходило в ставке Гитлера.
28 декабря генерал Хубе по приказу Гитлера вылетел в ставку.
Хубе сделал доклад о положении дел в районе Сталинграда и, воспользовавшись случаем, затронул от себя лично вопрос о «Командовании Восток». Гитлер сразу подумал, что данное предложение исходит от фельдмаршала фон Манштейна, который решил довести фюрера окольным путем, то есть через Хубе, с тем чтобы отказаться от выполнения приказов, поступающих в сухопутные войска.
На следующий день генерал Шмундт позвонил начальнику Генерального штаба группы армий «Дон» и информировал генерала Шульца о следующем: «Фюрер категорически отклоняет теперь все предложения и не желает, чтобы вопрос о создании «Командования Восток» когда-либо еще раз возникал в дальнейшем». Вопрос был закрыт.
Что происходило в то же самое время?12 декабря Гот передал по радио: «Держитесь, мы придем».
25 декабря в узком кругу начальник Генерального штаба сухопутных войск произнес следующие слова:
– 6-й армии уже ничем не помочь, единственное, что мы можем сделать, – это сообщить ей об этом.
Этими словами он разделял мнение командующего о том, что армия была потеряна в тот момент, когда не воспользовалась последним шансом для прорыва.
Сообщение начальника Генерального штаба от сообщения Гота разделяли двенадцать дней, о которых нельзя не сказать несколько слов.
12 декабря по приказу начальника связи армии вылетел инженер люфтваффе, который должен был руководить вводом в эксплуатацию дециметровой станции недалеко от Чирской. В то же время на юго-западной границе котла была возведена мачта высотой сорок метров. Два раза сооружение сносило в результате огня противника, но затем все же связь удалось наладить. На одном конце провода дециметровой станции было командование армии, на другом – командный пункт группы армий «Дон». Первый разговор состоялся между начальником связи армии полковником Арнольдом и начальником связи группы армий полковником Мюллером. В то время как полковник Мюллер искал фельдмаршала, чтобы пригласить его к аппарату, полковник Арнольд вошел в бункер Паулюса.
– Разрешите доложить, что господин фельдмаршал фон Манштейн хотел бы поговорить с господином генералом по телефону.
Генерал Паулюс сделал глуповатую мину:
– Арнольд, перестаньте так шутить.
Когда же он услышал в трубке голос Манштейна, то воспрянул духом.
В ту ночь связь функционировала в течение пяти часов, ею пользовались штаб командования, офицер разведки и безопасности и начальник тыла армии.
Каждый раз командующий группой армий и его начальник штаба разговаривали с командованием в котле не более двух минут, но это были очень напряженные минуты – фон Манштейн и генерал Шульц подходили к аппарату, что называется, ни с чем. Не раз в котле цеплялись за самые маленькие возможности, за крохотные лазейки, при этом появлялись надежды, которые так и не осуществились. Пытались сделать все: начальник Генерального штаба группы армий был в котле, начальник оперативного управления разговаривал с генералом Паулюсом и генералом Шмидтом, сотни радиограмм безжалостно сообщали о состоянии дел, генералы и штабные офицеры прилетали в котел и вновь улетали. Их портфели были набиты документами о снабжении, оценками положения в армии и письмами, написанными от руки, – ничего не приукрашивалось и ничего не преувеличивалось: белые листки содержали трезвые цифры и сухие слова о состоянии дел и о тревоге. Ничто не помогало, за пределами котла все были бессильны, когда оттуда поступали какие-либо просьбы.
В окружении люди хотели, чтобы в Сталинград прибыла пехота – по воздуху необходимо было доставить три полка. Манштейн и его начальник штаба прекрасно знали, о чем думало командование в котле: «…если они нам доставят солдат по воздуху, то от нас еще не отказались».
– Мы не можем даже обеспечить им по воздуху снабжение, – с отчаянием говорили группе армий. – Как тут можно думать о пополнении?
«Неужели не оказалось ни одного человека, который сказал бы Паулюсу правду?» – часто задавали вопрос, на который можно было услышать ответ: «А зачем это нужно? До 24 декабря в этом не было необходимости, так как была еще надежда на то, что армия прорвется, а после 25 декабря было уже слишком поздно, и потом, зачем приговоренному к смерти пациенту говорить о том, что он умрет?»
18 декабря по дециметровой связи было произведено по телефону даже бракосочетание. 20 декабря станция в Чирской оказалась под угрозой нападения противника, поэтому станцию перенесли в другое место. Затем два дня все шло хорошо, но 22 декабря необходимо было вновь сменить место расположения станции, однако расстояние между котлом и станцией оказалось слишком большим. 22 декабря состоялся последний телефонный разговор.
…а людям – сочувствиеВ соответствии с календарными днями в Сталинграде также наступало Рождество, но выглядело оно сейчас совсем не так, как это было когда-то на родине, в Германии. Это вообще нельзя было назвать Рождеством: над степной равниной, покрытой снегом, нависало серое небо, ночью при скудном свете узкого полумесяца от жуткого мороза все коченело.
Следует попытаться хотя бы в нескольких словах рассказать о том, что происходило тогда на 42-й широте.
Один солдат, бывший когда-то в Дрездене священником, на гранатометной позиции высоты 137 говорил своим шестерым товарищам:
– Сталинградское Рождество – это фронтовое Евангелие. Если кто-нибудь когда-нибудь об этом услышит или вспомнит, ему придется трезвым и суровым взглядом окинуть далекое прошлое и вернуться к городу на Волге, который стал Голгофой для 6-й армии.
Они не сидели в Сталинграде за длинными столами, покрытыми белыми скатертями, не было ни орехов, ни яблок, а лишь несколько небольших елочек из леса или из посылок, присланных когда-то по полевой почте.
Если у кого-нибудь была свечка, ее втыкали в горлышко от бутылки, в доску рядом с амбразурой, в каску, в ящик или крепили на какой-нибудь ветке. Свечка горела не больше пяти минут – затем ее хозяин задувал пламя и прятал ее для следующего вечера.
Впрочем, о елках и тостах вообще никто не думал, все думали о боеприпасах и хлебе, а также о том, кто был рядом.
Ряды солдат сильно поредели, поэтому приходилось держаться всем вместе. Столами служили доски и ящики, бокалами – кружки. Кому повезло, пил из них водку, а если начинало тошнить, вино. Но в большинстве случаев никого не тошнило, так как пили немецкий чай и талую снеговую воду.
За последние недели солдаты научились не тратить лишних слов, все стали молчаливее.
Такова была картина рождественских праздников в Сталинграде.
Трудно сказать, что руководило людьми, то или иное чувство можно описать лишь тогда, когда оно у человека есть. Можно, однако, с уверенностью сказать, что у всех была тоска по тем, кого они любили, и это чувство переносило их через многие тысячи километров туда, где их ждали. Что еще их объединяло в той ситуации, так это отсутствие подарков друг для друга и небо над головой, которое и в те рождественские дни было красным от дыма и пламени пожаров, и не хотелось верить в то, что это была мантия Бога. И никто, разумеется, не говорил о мире на земле, так как даже в эти рождественские дни люди, не прислушиваясь к голосу Всевышнего, продолжали убивать друг друга.
Ряды солдат сильно поредели, поэтому приходилось держаться всем вместе. Столами служили доски и ящики, бокалами – кружки. Кому повезло, пил из них водку, а если начинало тошнить, вино. Но в большинстве случаев никого не тошнило, так как пили немецкий чай и талую снеговую воду.
За последние недели солдаты научились не тратить лишних слов, все стали молчаливее.
Такова была картина рождественских праздников в Сталинграде.
Трудно сказать, что руководило людьми, то или иное чувство можно описать лишь тогда, когда оно у человека есть. Можно, однако, с уверенностью сказать, что у всех была тоска по тем, кого они любили, и это чувство переносило их через многие тысячи километров туда, где их ждали. Что еще их объединяло в той ситуации, так это отсутствие подарков друг для друга и небо над головой, которое и в те рождественские дни было красным от дыма и пламени пожаров, и не хотелось верить в то, что это была мантия Бога. И никто, разумеется, не говорил о мире на земле, так как даже в эти рождественские дни люди, не прислушиваясь к голосу Всевышнего, продолжали убивать друг друга.
Водка была в Карповке. За девять дней до окружения прибыл предназначавшийся для фронта состав из сорока трех вагонов. Часть груза была переправлена через Дон или оставлена на складах в Чире и Калаче. Три тысячи семьсот шестьдесят четыре ящика с вином, шампанским, ликером, коньяком. Бутылки с шампанским лопнули от мороза уже во время транспортировки. Десять тысяч бутылок прихватили с собой отступавшие войска, сто тысяч бутылок выпили за свою победу солдаты Красной армии. Почты не было, хотя иногда сбрасывали несколько мешков, но что были эти мешки для такого количества людей? Кто любопытен, тому следует сказать, что триста восемьдесят мешков сталинградской почты сгорели в Жирнове, так как прибывший из Дрездена в день наступления начальник полевого почтового отделения не владел всей ситуацией и поэтому не знал, что уже было сообщение о приближении русских танков, и не догадался поэтому бросить хотя бы по одному мешку в машины, постоянно двигавшиеся в направлении Нижне-Чирской.
Триста восемьдесят мешков – это очень много, а когда пламя охватило сотню мешков, русские уже подошли. Еще в начале января в русских войсках курили «Юно рунд» (марка сигарет). В Ясиноватой стояли тридцать два вагона с тремя с половиной миллионами пачек. Необходимы были машины для их транспортировки, поэтому пачки заблаговременно сложили штабелями и накрыли брезентом. В конце января по распоряжению начальника полевого почтового отделения сухопутных войск все пачки сигарет были распределены по лазаретам, если сигареты в них были еще пригодны для курения.
Многие в котле по этому поводу говорили, что лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Несколько десятков имели синицу в руках, а именно жареного гуся, говяжий язык в мадере, шабли или мартель. Другие ели гороховый суп, гуляш из конины или морковь, сваренную в талой снеговой воде. Третьи оттаивали между ног конину, провернутую через мясорубку и положенную в мешки для белья, и ели ее в сыром виде и без соли.
Большинство праздновали Рождество с горьким привкусом во рту, щемящими чувствами, многочисленными паролями в голове, тайным страхом перед распределением кусков хлеба весом по сто граммов, а также с чувством доверия к фюреру или без него. По поводу рождественских передач великогерманского радио или каких-нибудь новых выдумок имперского Министерства пропаганды смеялись или отпускали крепкие словечки, в зависимости от темперамента.
В рождественскую ночь погибло двадцать шесть человек. Нетрудно было запомнить их имена, и солдаты, глубоко потрясенные, стояли у их снежных нор. Четыре недели спустя на поле боя остались лежать десятки тысяч, на которых уже никто не обращал внимания.
В деревянном доме под Вороновом одиннадцать солдат 71-й пехотной дивизии праздновали сочельник. Сначала они пели: «Тихая ночь, святая ночь!» (слова из рождественской песни). Спели нормально. Затем пропели: «О радостное…», при этом губная гармошка исполняла мелодию. Первую строку знали все, вторую строку спели только три человека, третью строку не исполнил уже никто, кроме губной гармошки.
И тут вдруг запел кто-то еще. Голос был чистый и мягкий. Человек пел на немецком языке:
О радостное, о благословенное,
Милостивое Рождество.
Тебя мы почитаем, тебя хотим мы слушать,
Радуйся, радуйся, христианский мир.
Голос доносился из лагеря военнопленных, а пел русский.
В ночь перед Рождеством три солдата, рискуя жизнью, принесли из небольшого лесочка под Гумраком сосну, после чего вырезали из фольги звездочки, а из бумаги для светомаскировки – орнаменты. На Рождество дерево заполыхало огнем на высоте 137 – видно было издалека. Только через час дерево было «сражено» минометным залпом.
В канун Рождества в одном минометном взводе на патефоне дивизионного священника проигрывали рождественскую пластинку Дрезденского церковного хора. В молитве, произнесенной затем священником, прозвучали слова о прорыве через кольцо окружения. После полуночи фельдфебель провел священника по траншее в сторону тыла. Прощание было коротким и немногословным:
– Господин священник, похоже, что я покинул церковь в те счастливые времена, когда не нуждался в ней.
Молчание.
– Но только здесь мы должны были понять, что значит церковь.
– Может быть, только здесь мы могли понять, и мы поняли, что значит родина.
Сотни тысяч людей знают картину «Сталинградская Мадонна», но не знают при этом, как она возникла и кто ее написал. В земляных пещерах вокруг Сталинграда, несмотря на ежедневную опасность и близость смерти, готовились к встрече Рождества.
Санитарный бункер главного врача доктора Курта Ройбера был перегорожен одеялом. В узком помещении врач нарисовал своим раненым и умиравшим товарищам картину для предстоящего празднества. Он знал, что слова мало что значили, гораздо важнее для людей было то, что видели их глаза. Люди молча разглядывали образ матери и ее ребенка, освещенных таинственным светом и укутанных в широкую мантию, и этот образ глубоко проникал в души.
То, что пережили Курт Ройбер и его товарищи, можно прочесть в его письме:
«Праздничная неделя закончилась, оставив людей с мыслями, с коснувшимся их событием войны, ожиданием и надеждами, терпением и уверенностью. Последние дни были наполнены оружейной трескотней и орудийным грохотом, много было раненых, и много было работы. Я долго думал, что мне нарисовать, и остановился на мадонне, или матери с ребенком.
Мой глиняный грот превратился в ателье художника. В крохотном помещении не хватало места для того, чтобы отойти от картины и посмотреть на нее издалека; для этого мне приходилось ставить на мое ложе из досок табуретку, вскарабкиваться на нее и смотреть на картину сверху. Многочисленные падения, ушибы, исчезновение карандашей в глиняных трещинах – все эти неприятные моменты сопровождали создание картины. Для картины большого формата не было подходящей подставки, кроме самостоятельно сколоченного и косо стоявшего стола, вокруг которого двигаться было довольно трудно, приходилось протискиваться между ним и стенами, кроме того, не хватало материала для рисования, в качестве бумаги служила русская географическая карта. Но я хочу сказать, что работа над Мадонной доставляла мне большое удовольствие, и я полностью окунулся в нее.
Картина выглядела следующим образом: мать и ребенок склонили головы друг к другу, обе фигуры покрывал большой платок. Заботливые руки матери и защищенность ребенка. Я вспомнил слова Иоанна: «Свет, жизнь, любовь». Что здесь можно еще сказать? В этой картине я хотел намекнуть своим товарищам, что эти три понятия символизировали защищенность матери и ребенка в их вечной близости друг другу.
По старому обычаю, должна была открыться рождественская дверь, она открылась, но это была дверь бункера, сделанная из дранки. В нее вошли мои товарищи и встали как вкопанные: их лица выражали благоговейный восторг и волнение; они молча стояли перед картиной, прислоненной к глиняной стенке, под картиной в стенку был вбит деревянный колышек и на нем закреплена горевшая свеча. В течение всего праздника все были под влиянием картины, люди читали слова: «Свет, жизнь, любовь» и при этом глубоко задумывались.
В конце дня я еще находился в окружении моих больных и санитаров, продолжая праздновать Рождество. Командир пожертвовал для больных свою последнюю бутылку шампанского. Мы наполнили им солдатские кружки, подняли их и стали пить за то, что мы любили, но допить до конца не удалось – с недопитыми кружками мы бросились на землю. Снаружи рвались бомбы. Я взял свою сумку с медикаментами и побежал туда, где рвались снаряды, к мертвым и раненым.
Мой замечательный, праздничный бункер, освещенный рождественским светом свечи, превратился в дивизионный медицинский пункт. Я уже не мог оказать помощь умиравшему солдату – раздробление черепа. Тяжелая и печальная работа в бункере продолжалась. Наступила ночь, но все же это была рождественская ночь. А кругом – несчастье и вопль страдания».