Антология странного рассказа - Сергей Шаталов 9 стр.

И маленький мальчик Алеша, уже никто не вспомнит, чей сын, — общий, общий сын — мамы Лолы и всей кубинской революции, кубинской, сандинистской, любой, — в сползающих с оттопыренного пупка трусах, носится он по комнатам, льнет ко всем, обхватывает темными ручками, — лепечет на новоязе, вставляет терпкие словечки, от которых заливаются краской бородатые пятикурсники и даже один аспирант, то ли боливиец, то ли перуанец, наведывающийся к маме Лоле по старой дружбе и доброй памяти.

И бесконечные очереди, — за оскопленными куриными тушками, рахитичными нечистыми яйцами, — за сахаром, колбасой, кусочком масла и сыра, кусочком масла и белого хлеба, кусочком хлеба и чашкой кофе, — да, помнишь ли ты бурый кофейный напиток и добрую Валечку, сметающую крошки с поверхности пластикового стола? Добрую Валечку в грязноватом фартуке и ярком, слишком ярком утреннем макияже.

Помнишь ли ты это удивительное ощущение единения, братского плеча, — там, за бугристыми, исступленно отвоевывающими место под солнцем взмокшими тетками — чудо чудное: девочка в меховой шапке-ушанке улыбается тебе сквозь заснеженные ресницы, девочка любит Лорку и Маркеса, это не подлежит сомнению, — мне яйца, десяток и еще десяток, пожалуйста, — и этот взгляд из-под мокрых ресниц, и жесткий толчок в ребро от жабоподобной мегеры в сбившемся на сторону пуховом платке.

Зеркало

Еще только стали избавляться от табелей успеваемости и прыщей, а уже вот она, взрослая жизнь, началась. Распахнулся занавес, и на подмостках вместо привычной мизансцены, такой многообразной в своей однотонности, — новые лица, голоса — привычный мир закончился, для кого раньше, для кого позднее, кто-то проскочил, вырвался вперед, кто-то задержался на старте, а там уже выпрастываются из школьных воротничков, из пузырящхся изношенных до лоска коричневых брюк колени, локти, шеи, ключицы, кадыки — мы уже начались, — у стойки школьного буфета, хватаясь за подносы с потеками яблочного повидла, в пролетах между этажами, между контрольными по обязательным и второстепенным предметам, по одному, в затылок, выходим, ошалевая от безнаказанного, уклоняясь от опеки, мальчики и девочки выпуска… года, строем маршируем мимо закопченных домов, проваливаемся на вступительных, уже через год, повзрослевшие, сталкиваемся лбами на похоронах «классной», — или через пять? — десять? — вот и Юлька Комарова — она уйдет первой, — ломкие ножки без единого изгиба — смешные ножки-палочки и ясные, слишком ясные глаза, нельзя с такими глазами, — нельзя с такими глазами любить взрослых мужчин, моросит дождик в вырытую могилу, и земля уходит, ползет — глинистая, комьями впивается в подошвы, обваливается, крошится, разверзается.

Зато та, другая — третий ряд у окна, четвертая парта, — красные щеки, пуговки с треском отскакивают от тесного платья — нянчит троих, таких же щекастых, крикливых, кровь с молоком, — со школьной скамьи — на молочную кухню: левую грудь Машеньке, правую — Мишеньке, потом переложить: Машенька сильнее сосет, а Мишенька так себе, сосет и левый кулачок сжимает, будто насос качает, а сама и девочкой не успела побыть — жиропа, хлебзавод, булка, пончик…

Вот и дорога в школу, припорошенная лепестками астр, георгин, махровых, сиреневых, бордовых — там, на углу — прием стеклотары, а чуть дальше, за девятиэтажкой, я всегда останавливаюсь — там живет некрасивая девочка, — на углу стоят они, взявшись за руки, раскачиваются как два деревца, никак не разомкнутся — старшеклассник, совсем взрослый, и девочка эта, от некрасивости которой что-то обрывается внутри, — точно птенец, тянется клювом, осыпает мелкими поцелуями его прыщавое лицо— выросшая из короткого пальто, в войлочных сапожках, самая удивительная девочка, моя тайная любовь, мое почти что отражение.

А в мае тропинка эта между домами становится особенно извилистой, запутанной — все укрыто белыми соцветьями, говорят, это цветет вишня, вишня и абрикос, абрикос и яблоня; первый урок — физкультура, можно не идти, второй — геометрия, ненавижу, ненавижу — я ненавижу все: спортзал, запах пота, огромную грудь математички, шиньон и сладковатый душок — комочков пудры, утонувших в складках шеи, — я ненавижу кройку и шитье, и выпечку «хвороста», — я люблю сидеть у окна и листать книжку и рисовать глупости.

Я перетягиваю грудь обрывком плотной материи и бегу во двор — там крыши, деревья, гаражи, на мне брезентовые шорты и полосатая майка; стоя у зеркала, я медленно разматываю ткань — медленно, наливаясь восторгом и отчаяньем, там, в зеркале, — мой позор и моя тайная гордость, моя взрослая жизнь, мое пугающее меня тело, оно всходит как на дрожжах, меняет очертания, запах, превращает меня в зверька, жадного, пугливого, одержимого.

Это завтра я буду мчаться, опаздывать, кусать до крови губы — я буду честной, лживой, наивной, блудливой, всякой, любой — я буду бездной и венцом творения, воплощением святости и греха.

Это завтра. Сегодня я еще одна из них— взлетаю на качелях, долетаю до крыш, размахиваю руками, изображаю мельницу, вкладываю пальцы в рот, но свистеть не получается, жалкое шипение — уйди — он сплевывает под ноги, и толкает в грудь с непонятной мне ненавистью, и останавливается, сраженный догадкой.

Я ненавижу лампы дневного света, запахи мастики и хлора, я не люблю женскую раздевалку, потому что все голые — смеются, переговариваются, — и все у них взрослое, настоящее, без дураков — округлые животы и темные лохматые подмышки и треугольники, и они ничуть не стыдятся этого и не страшатся.

Люблю переменку между пятым и шестым, потому что уже почти свобода, потому что напротив — седьмой «А», можно пробежать мимо и увидеть одного мальчика с такими глазами, совершенно особенными, а еще я люблю, когда окна распахнуты в почти летний двор, и ветерок гуляет, ветерок шныряет и белые комочки, любовные послания порхают, переполненные предгрозовой истомой, жарко, тошно, смешно и уже как-то совсем несерьезно, и училка расстегивает пуговку на груди и, закусив губу, смотрит куда-то вдаль, поверх наших голов, поверх таблицы Менделеева, а потом откашливается и обводит класс шальным взглядом.

Бустанай

/Иерусалим/

Легенды о ядоа

…Римляне в ядоа не верили, но быстро сопоставили рассказы о них с легендой о воинах, вырастающих из посеянных в землю драконьих зубов, и поняли, что подобная вера Риму ни к чему. И так каждый второй иудейский предводитель утверждал, что ему на помощь приходят ангельские сонмы с огненными колесницами. Возглавляемых подобными типами фанатиков приходилось резать на мелкие куски, потому что крупные всё ещё пытались нападать на римских солдат. А уж если в пошатнувшихся умах подмога попрёт ещё и из-под земли… Посему всех распространявших слухи о ядоа попытались выловить, что, впрочем, не удалось.

Примерно через четыре месяца после ухода на поиски ядоа рабби Эфраима зарезали. Римляне говорили — разбойники. Большинство иудеев грешили на римлян. В этом убийстве была одна странность: безобидного и безоружного, невысокого и толстенького Эфраима закололи в спину, прямо в сердце, будто боялись подойти спереди и вообще — боялись. Эта смерть необъяснимым образом прояснила головы Мудрецов, вдруг понявших, что ядоа — это тайна, разгадать и объяснить которую человеку не дано.

Вскоре после убийства Эфраима рабби Неорай стал часто упоминать ядоа в своих проповедях. В первый раз он сказал:

— Ядоа — это полевой зверь, и растёт он на длинном стебле, как кабачок или тыква…

В задних рядах слушателей захихикали. И с тех пор Неорай всегда придумывал что-нибудь новое про ядоа, чтобы вызвать смех.

Ещё долго то тот, то другой главарь восставших или разбойников хвастался, что ему помогают ядоа. Говорили, что сам Бар-Кохба часто ездил то ли в лес, то ли в рощу, где было много ядоа, и они, знающие всё, что знает Земля, помогали ему. Они будто бы даже помогли ему выиграть одну из важных битв, заманив римлян в лощину, где заставили землю просесть под их ногами и наслали на них ужас, да ещё и натравили диких зверей и птиц. И потом, когда Бар-Кохбу обвинили в греховности, это произошло потому, что сопровождавшие его увидели, как на вождя восстания бросился ядоа, а значит, он уже не был совершенно чист перед Землёй, как раньше.

Судя по некоторым семейным легендам и по кое-каким законам Галахи, со времен Талмуда и до вторжения мусульман в Святой Земле было много ядоа. Люди постоянно на них наталкивались, на живых и мёртвых, и это вынуждало иудеев много и тщательно размышлять о том, что же такое ядоа и как надо к ним относиться, а ответы давать не удобные или хитрые, а идущие из самой глубины души. Были люди, которые боялись, что ядоа вырастут возле их дома, о них рассказывали сказки, верили, что ядоа отгоняют нечисть и колдунов. Люди искали приметы их пребывания, и вся земля вокруг была «Землёй, порождающей ядоа», во всем, что отсюда следует.

Судя по некоторым семейным легендам и по кое-каким законам Галахи, со времен Талмуда и до вторжения мусульман в Святой Земле было много ядоа. Люди постоянно на них наталкивались, на живых и мёртвых, и это вынуждало иудеев много и тщательно размышлять о том, что же такое ядоа и как надо к ним относиться, а ответы давать не удобные или хитрые, а идущие из самой глубины души. Были люди, которые боялись, что ядоа вырастут возле их дома, о них рассказывали сказки, верили, что ядоа отгоняют нечисть и колдунов. Люди искали приметы их пребывания, и вся земля вокруг была «Землёй, порождающей ядоа», во всем, что отсюда следует.

Ядоа часто умирали. Не гибли, а именно умирали, лишённые сока Земли, как вдруг умирает растение. Говорят, когда их находили, они напоминали видом огромный, размером с подростка двенадцати лет, высохший корень, похожий на человека. Правда, считалось, что вид ядоа после смерти почти ничем не напоминает вид живого ядоа. Более того, ничего не было известно о корне ядоа, на котором он рос, только знали, что нельзя его видеть. И так силён был этот запрет, что даже не было сказок об увидевших корень.

Кое-кто утаскивал мёртвых ядоа в дом, веря, что ядоа одеревенеет и станет чем-то вроде домашнего божка, насылающего вещие сны и подающего знаки. Но говорят, что ядоа ссыхаются только первые два дня после смерти, а потом гниют, быстро, как подпорченные плоды, и их гниющая плоть вызвала несколько эпидемий. Кое-кто прятал мёртвого ядоа в доме, чтобы тайно вырезать из его тела кость и продать её гадальщикам-ядуни. Все эти случаи и заставили Мудрецов принять постановление, что мёртвый ядоа, как тело человека, делает дом нечистым.

Многие верили, что ядоа — особый сорт людей, порождаемых Землёй. Когда из-за бедствий Народ уменьшается, его место на Земле занимают дикие звери, птицы и чужаки. Но Земля, не хотевшая отдавать себя в чужие руки, когда Народ не мог больше сам её удерживать, породила ядоа, чтобы они заняли место Народа на Земле и не пускали ни зверя, ни чужака. А Она бы пока играла ими и развлекала себя до возврата Народа. Именно те, кто так думал, старались покинуть пределы Земли, где начинали говорить о появлении ядоа, считая это предвестником скорых бед и опустошений. И наоборот: если где-то ядоа умирали, эти люди справляли «праздник Праведника». Праведника, пришедшего «держать» землю своей праведностью и, значит, снова сделавшего её пригодной для заселения многочисленными обитателями. Кто же этот Праведник, зачастую оставалось неизвестным. Были даже несколько отщепенцев, «кавраней даат» или «могильщики знания», как их называли в шутку, которые искали и хоронили мёртвых ядоа, видя в этом исполнение заповеди, а некоторые — ища Силы (чего уж там!). Ничего хорошего из этого, как правило, не выходило.

Ядоа часто убивали. Сначала считалось, что только чужаков и иноверцев, но потом это заблуждение быстро рассеялось: говорили и об убитых ядоа иудеях и о неубитых гоях. Заблуждение, что они убивают только грешников, рассеялось ещё быстрее (хотя о нападении ядоа на праведников ничего неизвестно). Рабби Йоси сказал: «Не нападают на проживших в Земле семь лет и больше и выполняющих Её заповеди», но к сему гладкому определению все отнеслись скептически. А посему большинство Мудрецов вынесли постановление, запрещающее ходить к ядоа и искать их, ибо они и есть ведуны-ядуни, описанные в Торе, посещать которых иудеям категорически запрещено. Впрочем, именно потому, что их считали ядуни, их и продолжали искать некоторые ищущие знания и силы не в Священных Текстах.

За пару поколений до окончания Талмуда и много позже иудеи Вавилонии верили, что ядоа обильно растут и в этой земле (довольно скоро они решили, что только в Вавилонии ядоа теперь и растут). Говорили, что ядоа в основном насылают сны на живущих по соседству от них людей. Считалось, что узнать снящегося ядоа легко: в насланном ядоа сне всегда появлялся он сам как невнятно бормочущий человек со смутным лицом, неясной фигурой и отчётливо видной грубой, толстой верёвкой, обвитой вокруг чресел.

Здесь же появилась вера, что праведник может вызвать из земли ядоа своими молитвами, в Святой Земле — один, вне её — если с ним община, мужчин в которой — одна шестидесятая от числа стоявших на Синае мужчин (десять тысяч). Было сделано несколько попыток, но все неудачные. Гораздо позже Хасдай а-Хасид из Шанца в Ашкеназе попытался вызвать ядоа с в шестьдесят раз меньшим числом мужчин. Но он потерпел поражение, и все они погибли от рук толпы немецких крестьян, в головах которых страшная правда смешалась со страшной ложью и сделала их жизнь несовместимой с жизнью людей, вытворяющих подобные вещи.

Однажды у богача Биньямина из Тверии лопнуло терпение. Он был очень богат, а терпения не осталось ни крупинки. Тогда Биньямин распродал всё своё состояние и на собранные деньги набрал и вооружил армию в тридцать тысяч человек.

Армия Биньямина затаилась в заросших лесом и высокой травой холмах, большинство её солдат вели обычную жизнь, только иногда тихо уходя в поле, чтобы привыкнуть к новенькому оружию. Но как только персидское войско отбросило византийцев за границы Сирии, армия была собрана. Византийцы узнали о её существовании последними: сразу после того, как еврейское войско оказалось у них в тылу.

В эти времена в Святой Земле много раз видели ядоа; говорят, что были они и несколько позже. Именно в это время в Иудее появилась вера в «холмы ядоа» и «крепость ядоа».

Говорят, два Праведника, муж и жена, с помощью особой молитвы к Господу смогли заставить нескольких ядоа в диких холмах дать зарыть себя в землю, глубоко в недра холмов, или завалить неотёсанными камнями, а за это сила ядоа перешла к ним и к земле вокруг. Холмы там покрылись пепельной травой, и стало казаться, что они сплетены из дыма. Над этими холмами всегда стояло ясное и пронзительное небо, с облаками, тяжёлыми, как готовые рухнуть вниз камни. На склонах холмов лежали кривые каменные груды, смыкаясь в сырой лабиринт, полный чёрных ледяных теней. А земля под ногами ощущалась так, будто это тонкий настил над тёмной, бездонной трясиной, и тревога поднималась от этой зыби и сталкивалась в душе с прозрачным, ярким и холодным небесным воплем.

Там и жили Праведники, невидимые для чужаков, иногда спасавшие иудеев от врагов, многим дававшие убежище на время и принимавшие навсегда всякого, кто сможет найти их, понять Молитву и зарыть ядоа, ожидая последних дней. В Последние Дни зарытые, спящие ядоа, которые, в отличие от других, продолжают созревать, оборвут пуповину и, не умерев, как не умирает родившееся дитя, встанут из земли и камней. И если найдётся хоть малейший изъян в праведности зарывшего их, также восставшего из земли, ядоа убьют его, и не будет у него места в Будущем Мире. А если будет он безупречен — ядоа будут вечно служить ему.

Эта легенда принесла Биньямину из Тверии массу хлопот: многие бросали войско и отправлялись на поиски «холмов ядоа», слабые — за неуязвимым убежищем, сильные — из принципа. Ни те, ни другие больше не появлялись, то ли дезертировав, то ли сгинув.

После учинённой византийцами резни иудеев в Святой Земле оставалось ещё много, но дух их умер. Потомки живших тогда в Тверии и в Иерусалиме семей утверждают, что ко времени вторжения арабов ядоа почти все, а может, и вообще все вымерли. Но в умах людей они жили ещё долго и в качестве призраков выглядели могущественней и страшней, чем настоящие. Суеверные арабы мало что поняли из многозначительных речей самаритян и иудеев, из страшных сказок у очага, из детского лепета сражённых ужасом происходящего развала раввинов, всё ещё спорящих между собой о ядоа, из хвастовства бедуинов, рассказывающих пришельцам, как их дедушки ели вкусное мясо иудейских демонов. Зато эти существа быстро и прочно поселились в головах мусульман — правда, немного поменяв форму. Так и появилась легенда о демоне наснас, похожем на разрубленного пополам человека, скачущего на одной ноге и убивающего одной рукой, у которого только половина сердца, а мясо которого необычайно вкусно. Они видели своих новых демонов, погибали от их нападений, демоны пожирали и топили их в реке. Легенда расползалась по округе. Одно вади даже так и назвали — Вади Аль-Наснас, и истории о появлении в нём одноруких нечистых долго не шли на убыль.

То, что я скажу сейчас, это не слух. Это что-то вроде пророчества или сна, бродящего от одного к другому, вдруг захватывающего разум в дождливые дни.