— Павел, прекрати! — Люся вскочила, подбежала к Пашке. Схватила его за плечи, тряхнула. — Сейчас же прекрати призывать к глупостям!
— Какие глупости, Люция Ивановна?! — ошеломленный напором, Пашка растерялся: — Мы обязаны помочь голодающим! Это наш долг, долг сытых.
— Это они сытые? — Люся мотнула головой, отчего волосы светлым облаком прикрыли лицо. — Да эти ребята не получают и половины того, что нужно в их возрасте…
— А там, — Пашка принялся яростно тыкать пальцем в сторону черных окон, — там вообще ничего не получают! Там помирают! С голоду! А мы тут жрем… — Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, крикнул дрогнувшим голосом: — Объявляю «месячник сухаря»!
11
— Останови здесь! — Тиунов похлопал по широкой спине парня, который сидел на облучке. — Совсем не обязательно, чтобы на тебя пялились из «Мадрида».
Парень, откинувшись назад, натянул вожжи — караковый жеребец задрал голову, зло покосился, заперебирал на месте ногами.
Тиунов выпрыгнул из пролетки. Одернул шинель, натянул поглубже на глаза выгоревшую фуражку с красноармейской звездочкой.
— Кузов не забудь, подними, — приказал извозчику.
И, расхлестывая в широком шаге полы длинной кавалерийской шинели, направился во двор Дома водников. В воротах чуть не столкнулся с каким-то нищим семейством — худая женщина с корзиной, две похожие друг на друга чернявые девчонки с ведрами, крепенький белобрысый парнишка с мешком. Тиунов вильнул в сторону, чтобы не сбить мальчишку, и свернул к флигелю.
Егорушка поглядел вслед лихому, ладному военному с короткой темно-рыжей бородкой, вспомнил, что вроде видел его вчера из окна, когда только-только пришел к тетке, поудивлялся немного: чего это красноармеец хаживает к монашке? И вперевалку, подергивая плечом, чтобы поудобней улегся мешок со старьем, побежал было за сестрами. Но опять остановился: уж такой ли красавец-раскрасавец конь, запряженный в легкую рессорную коляску, стоял у ворот. Караковый, с длинной выгнутой шеей, сторожко переступающий тонкими, на высоких копытах ногами.
— Чего вылупился? — Здоровенный парень, поднимавший над коляской кожаный верх, угрюмо посмотрел на Егорушку. — Вали отсюда, пока по шее не получил!
Замахнулся, зыркнул во двор. Егорушка испуганно отскочил и тоже машинально глянул во двор — военный входил во флигель…
— Поторапливайся, — с порога обратился Тиунов к Козырю. Тот, с накладными франтоватыми усами, сидел за столом и меланхолически жевал колбасу.
— Никуда я не поеду, — с упрямством человека, решившего стоять на своем, заявил Козырь. — Красоваться днем в городе — что я, псих? Думаете, поможет этот цирк? — Брезгливо ощупал усы. — Лучше уж: лапки вверх и самому притопать в чека. Здрасьте, мол, а вот и я. За высшей мерой явился, совесть замучила.
— Не тяни волынку, Козырь, — поморщившись, поторопил Тиунов. — Коля Бык не может долго маячить перед воротами.
— С тобой Бычара?.. — обрадовался Козырь. — Ну, тогда другой компот… — Надел шляпу-котелок, встал. — Катим!
Ирина-Аглая протянула ему флакончик и сложенный подушечкой носовой платок. Такой же флакончик и платок подала и Тиунову.
В сенях Козырь, храбрясь, подмигнул капитану.
— Ну, шкипер, ругай нас крепче, — и шутливо ткнул под ребро пальцем. — Пожелай мне четыре туза в прикупе.
— Пошел ты к черту! — капитан прогнулся от щекотки. Поднял крюк, выпустил их и быстро закрыл дверь.
Коля Бык сидел на облучке, перебирал вожжи. На Козыря посмотрел равнодушно, угрюмо-сонное лицо осталось неподвижным. Козырь повеселел, подумалось, что старый кореш не узнал в гриме. Но Коля Бык подмигнул, и Козырь опять помрачнел. Нырнул в кузов пролетки, спрятался в глубине, чтобы не видно было с улицы. Тиунов тоже забился поглубже.
Застоявшийся конь боком-боком начал выворачивать на дорогу и пошел хорошей, размеренной рысью.
— Около барахолки сойдете, — негромко объяснял Тиунов. — Когда буду возвращаться с остячонком, вскочите с двух сторон. И — тряпку на морду ему, чтобы не пищал. Кто быстрей. На!
Коля Бык, не оборачиваясь, принял сверток, сунул его в карман зипуна.
Тиунов, откидываясь назад, остро глянул по сторонам: нет ли чужих глаз, подозрительных зевак? Но по улице тек в оба конца — на рынок и с рынка — обычный люд, заурядные обыватели.
Близ площади, когда уже стал явственно слышен шум толпы, Тиунов опять тронул за спину Колю Быка. Тот придержал коня, привстал. Тяжело ворочая головой на толстой шее, поглядел вправо, туда, где за низеньким забором виднелся берег. Грузно опустился на козлы.
— Не видать на пристани мелюзги, — полуповернулся к Тиунову. — Чего делать будем?
— А, черт, дрыхнут, что ли, коммунарчики? Или отменили свой субботник? — Тиунов задумался. — Ладно. Остановишься у чайной Идрисова, и — как договорились. А я — к монплезиру, к красному приюту. Посмотрю, в чем дело.
Коля Бык чмокнул. Слева, справа замелькали все гуще, все плотней лица, платки, картузы, кепки, наплыло многоголосье выкриков, ругани, гвалта.
— Разошлись в разные стороны! — приказал Тиунов, когда пролетка остановилась. — Да не увлекайтесь мелочевкой, карманщиной. А то проморгаете меня с остячонком. Смотрите, шкуру спущу!
Подхватил вожжи, подождал, пока оба скроются в толпе, и с ленцой выпрямился. Перебрался на козлы, широко зевнул, похлопал ладонью по рту. И слабо шевельнул вожжами.
Егорушка, ошеломленный размахом, сумятицей барахолки, прижался к стене кирпичного дома с вывеской: «Чай и пельмени Идрисова», вспомнил, что вчера проходил здесь с Люсей и остячатами, и с завистью подумал об Еремее и Антошке — тем не надо было тащиться на базар, не надо было все утро выслушивать теткины вздохи, причитания: «Охо-хо! — будет ли нонче хоть маломальский прибыток? Как же дальше жить, ежели не на что жить?» И хоть тетка тут же принималась жалеть Егорушку, он все равно чувствовал себя чужим, дармоедом-подкидышем, одним словом. И от этого было так тоскливо и муторно, что в пору завыть.
Егорушка отвернулся, посмотрел туда, где было народу пожиже, где под уклончиком угадывался в просветах меж домами широкий простор, виднелась река, синеватый дальний берег, и увидел, как сквозь растекающуюся толпу приближается караковый конь, недавно привязанный к воротам Дома водников.
Угрюмый здоровенный извозчик, который грозился дать по шее, неуклюже спустился с облучка и направился в чайную; из глубины коляски, из-под кожаного ребристого короба, выскользнул ездок.
И у Егорушки обмякли ноги — знакомой показалась худая, гибкая фигура с покатыми плечами, с длинными обвисшими руками: так же выглядел со спины бандит, который застрелил дедушку. Худой на миг оглянулся — нет, это был другой человек — в черной, округлой по верху шляпе, с толстыми, скрученными в стрелки усами, а тот — бандит — был и без шляпы, и без усов. Егорушка облегченно выдохнул.
— Чего стоишь? — тетка ухватила его за плечо, сунула в руки ведерко, кружку. — Ступай, зарабатывай на хлеб!
Невдалеке уже кричали невидимые Танька с Манькой:
— Воды, воды!.. Кому воды? Родниковая, свежая, холодная! Даром даем — пять рублей кружка!..
Голоса сестренок то затихали, удаляясь, заглушаемые гамом толпы, то слышались явственней.
Егорушка, у которого от неловкости, от стыда стало жарко щекам, тоже выкрикнул:
— Кому воды надо? Воду продаю!
Растерялся от своего писклявого голоса, ставшего каким-то просительным, заискивающим, и смолк. Бочком проворно скользнул в круговерть толкучки, перевел дух.
— А вот сера, кедровая сера! — перекрывая все выкрики, долетал чей-то чуть ли не счастливый голос — Пожуешь и есть неохота! Налетай, покупай, ребятишек угошшай. Дешево, вкусно, сытно!
Ну разве с таким рьяным торгашом сравняешься?..
— Пышечки свежие, пышечки вкусные, — выкрикивала неподалеку тетка Варвара, но голос ее был какой-то неуверенный, ненапористый. — Пышечки утрешние, еще теплые. Одну съешь, вторую захочешь!
Егорушка молча толкался между продавцами-покупателями, глазел на всякую всячину; драть горло, навяливая воду, больше не решился. Лишь изредка поднимал глаза на какого-нибудь незлого на вид мужика или бабу с добрым лицом, несмело предлагал купить кружечку, но от него отмахивались, даже не взглянув.
Шумит, бурлит барахолка, висит над ней галдеж и гомон.
И вдруг издалека наплыл чистый и переливчатый, как клик журавля, звук-зов, накатил еле слышимый дробный рокот, плеснулась пока еще плохо различимая песня, которую слаженно вело множество мальчишеских голосов… Все сильней рассыпался нарастающий рокот, все громче накатывались на барахолку упругие волны песни:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
Ать-два, ать-два, горе не беда,
Пусть трепещет враг
Нынче и всегда!
Егорушка, бодаясь, отпихиваясь локтями, вырвался из толкучки и замер.
Егорушка, бодаясь, отпихиваясь локтями, вырвался из толкучки и замер.
На приумолкших торгашей, на озадаченных покупателей надвигалась из глубины тополевого коридора улицы неширокая, но плотная — плечо к плечу — колонна мальчишек, и толкучка попятилась, уплотнилась, давая дорогу этой твердо вышагивающей ребятне.
Переливался в голове колонны алый, текучий, как пламя, флаг, который несла тоненькая, в туго перетянутой гимнастерке, в красной косынке, девушка. «Люся!» — обрадовался Егорушка. Сосредоточенно глядя вперед, бил в барабан крепкий парнишка слева от нее; второй парнишка, рыжеголовый, справа от девушки, прильнув губами к сверкающей золотистой трубе, вскидывал ее, и тогда взмывали к небу торжествующие переливы.
Егорушка, спрятавшись за какой-то толстой теткой с мешком отрубей, чуть не закричал от радости, чуть не бросился к колонне, когда увидел в одном из рядов Антошку. Тот был серьезен, сосредоточен, смотрел перед собой неулыбчиво, старательно разевая рот в лад песне. Егорушка поискал глазами Еремея, который, конечно же, должен быть рядом с Антошкой, вытянул шею, привстал на цыпочки, но Еремея так и не увидел — не взяли, что ли?
Прошли ребята, и зашевелились, оживились барахольщики. Прогалина, пробитая отрядом, начала заполняться людьми, затягиваться — так затягивается ряской полоса чистой воды, оставшейся в болоте от уверенно, без раздумий преодолевшего трясину сохатого.
Егорушка, прислушиваясь к звонко-радостному зову далекой уже трубы, выбрался на окраину Базарной площади, увидел светло-стальную ширь реки, черный утюжок «Советогора», приткнувшегося к дебаркадеру, и, не отрывая глаз от фигурок детдомовцев, шустрыми муравьями облепивших вросшую в песок рыжую баржу, направился к берегу.
Сзади послышалось лошадиное всфыркивание. Егорушка оглянулся.
Мимо не спеша прокатила коляска, на облучке которой сидел тот самый военный с темно-рыжей бородкой. Коляска скатилась по длинному пологому уклону, медленно проехала вдоль песчаной отмели, развернулась около баржи, на которой копошились детдомовцы, и остановилась.
Тиунов издалека заметил остячонка, которого показал вчера Козырь. Малец вместе с приютской мелюзгой суетился около ржавой баржи: вцепился в кривую трубу, поволок ее, оставляя волнистый след. Развернув жеребца к Базарной улице, чтобы можно было в случае чего тотчас удрать, Тиунов спрыгнул с подножки.
Остячонок бросил трубу около кучи таких же искореженных железяк и побежал было назад, к барже, но его окликнул спокойный голос:
— Эй ты!.. Поди-ка сюда!
Мальчишка обернулся. Около красивой, с кожаным верхом телеги стоял улыбающийся военный в фуражке с пятилепестковой меткой и манил к себе пальцем. Остячонок тоже заулыбался. Вытирая ладони о бедра, подошел несмело к военному.
Люся вместе с Пашкой подтащила трухлявый брус к борту баржи, увидела, что мальчик приближается к незнакомцу в кавалерийской шинели, небрежно навалившемуся на облучок пролетки, и выпустила брус, чуть не отбив Пашке ноги. Не раздумывая, бросилась вниз с почти двухсаженной высоты. Упала на песок. Рядом плюхнулся Пашка, посыпались с баржи и другие мальчишки, но Люся даже не взглянула на них. Проворно вскочила и, спотыкаясь, кинулась к пролетке.
— В чем дело, товарищ? — крикнула сердито на бегу. Подскочила, оттеснила, прикрыла собой мальчика, передвигая на живот кобуру с наганом. — Кто вы, что вам нужно от ребенка?
— Товарищ Медведева? — Тиунов, приветствуя, непринужденно вскинул руку к козырьку. — Слышал о вас. Рад познакомиться, — и радостно, прямо-таки влюбленно заулыбался.
Но Люся на улыбку не отозвалась, смотрела строго.
— Кто вы? И что вам нужно? — повторила требовательно.
— Этот мальчик поедет на опознание, — Тиунов дружелюбно подмигнул остячонку, который выглядывал из-за спины девушки. И разом стал серьезным. — Дело в том, что час назад мы арестовали Арчева.
— Арчева?! — Люся обрадованно ахнула, но тут же опять нахмурилась. — Ваши документы? Что-то я вас не видела в чека…
— Я здесь недавно. Переведен из Екатеринбурга, — Тиунов расстегнул шинель, полез за пазуху. — Бдительность — это хорошо, это замечательно… Вот, пожалуйста, — достал сложенный вчетверо лист бумаги, тряхнул его, расправляя. Протянул девушке. — Кстати, товарищ Фролов просил привезти и вас, так что… Милости прошу в фаэтон, — и опять заулыбался.
Люся, изредка вскидывая на него глаза, придирчиво изучала печать.
Тиунов, жмурясь, обводил взглядом субботник.
— Что ж, документ в порядке, — Люся протянула мандат.
Тиунов взял бумагу, широко, плавно повел ею.
— Какой порыв, а! Вот уж действительно: свободный труд…
— Но кому понадобилось опознание? — глаза девушки оставались недоверчивыми. — Арчева знают в лицо все, кто был на «Советогоре».
— Лицо-то как раз в неважнецком состоянии… — Тиунов нагнулся к ее уху. — Когда брали — выбросился с чердака. Сами увидите…
— Ладно, поехали, — кивнула Люся.
— Разрешите? — Тиунов поддержал девушку за локоток, помогая ей влезть в пролетку. Подхватил под мышки мальчика, вскинул его к Люсе. — Ну держись крепче, смена старой гвардии! Помчим с ветерком. — И единым махом взлетел на облучок.
— Павел, остаешься за старшего, — крикнула Люся. — Мы скоро…
Жеребец уже рванулся с места, пролетка выскочила с песчаной отмели на твердое и полетела, удаляясь.
Егорушка видел, как прыгнула с баржи Люся, — сразу узнал ее по красной косынке, хотя девушка была далеко. Видел, как подбежала она к военному, как окружили их детдомовцы, как Люся и какой-то мальчишка — Антошка? — сели в коляску, как рванулся с места жеребец, и стало Егорушке беспокойно, тревожно на душе. Едва коляска с мелькнувшим в ней лицом — Антошка, конечно, это Антошка! — миновала Егорушку, он в два прыжка догнал ее, прицепился сзади. Ведерко вырвалось из рук, покатилось, расплескивая воду.
Огибая толкучку, жеребец перешел на шаг, и Егорушка спрыгнул, опасаясь, что его увидят Танька, или Манька, или — упаси бог! — тетка; а может, кто-нибудь, кому до всего есть дело, начнет указывать на него, Егорушку, пальцем, кричать кучеру, что у него сзади жиганенок прицепился. Егорушка не отставал от коляски и, когда экипаж выехал уже на улицу, в конце которой стоял дом тетки, когда только редкие прохожие остались по сторонам, увидел он вдруг, как слева и справа вскочили в коляску извозчик, уходивший в чайную, и тот, усатый.
Тиунов, как только шатнулась и слегка осела под сообщниками пролетка, гикнул, ожег концами вожжей коня. Жеребец, оскорбленный ударом, бросился вперед так, что чуть гужи не порвал. Свистнул ветер, мелькнула смазанным пятном пролетка мимо не успевших ничего ни заметить, ни сообразить прохожих, и — только рассыпался, затухая, слитный перестук копыт, только заклубилась, удаляясь, пыль.
В ворота Дома водников жеребец влетел на полном скаку, чуть не зацепив оглоблей кирпичную тумбу. Тиунов, упав назад, натянул вожжи. Конь захрипел, но прыть умерил, заприплясывал, виляя крупом и высоко поднимая передние ноги.
Около флигеля Тиунов развернул пролетку так, чтобы из «Мадрида» видна была только задняя часть кузова.
Их ждали. Не успел Тиунов соскочить на землю, как дверь распахнулась. Коля Бык выдернул из пролетки безжизненно обмякшую девушку. Тиунов схватил ее в охапку, передал капитану и Арчеву и тут же принял от Козыря мальчика. Коля Бык уже сидел на козлах, а Козырь уже шибанул в сторону Тиунова, прорываясь в сени. Дверь захлопнулась, звякнул крюк, зачастил снаружи мягкий топот копыт.
— Финита! — Тиунов снял фуражку, отер ладонью лысину. — Полдела провернули… — и осекся, увидев бешеное лицо Арчева.
Тот жуткими, остекленевшими глазами смотрел на Козыря.
— Ты кого привез, кретин?! — губы его задергались. Толкнул вялого, с закрытыми глазами Антошку в руки растерянно улыбающемуся капитану. Схватил Козыря за грудки: — Куда смотрел, идиот?! Ведь это не Еремейка!
Не Еремейка… Козырь-то понял это сразу, едва они с Быком запрыгнули в пролетку. Но говорить не стал: что толку, назад не повернешь… «А я при чем?! — хотел сейчас оправдаться. — Я точную наводочку дал. Гриша перепутал, с него и спрос…» Хотел — а промолчал. Лучше будет, если оба на него окрысятся? Все равно все провалилось, рвать когти надо…
— Куда смотрел?! — тряхнув Козыря, повторил Арчев.
— Сами же этого шкета показали на пароходе, — Козырь судорожно проглотил слюну. — Я это мурло намертво запомнил, гадом буду!
— Ты уже давно гад! — Арчев коротко ударил его в зубы.
— Господа, тише, пожалуйста, — ровным голосом попросила Ирина-Аглая. — Нас могут услышать… — Открыла дверь в кухню. — Прошу! Обсудим ситуацию спокойно, без истерики.