На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал «Я не виноват».
Но он просто ослеп. Глядел на меня пустыми глазами, вызвав к жизни усопшего Терминатора, чтоб ему провалиться, супостату.
И вот, безвинно опороченный, я гладил рубахи. «Вера Петровна его, конечно, уволит. Кирыч станет безработным, а я всю оставшуюся жизнь буду искупать несуществующую вину», — уныло думал я. На душе было черно и от розовых слюней, которые пускал Марк, тошнило.
— Ах, лямур-лямур, — напевал Марк и щелкал ножницами в такт, подстригая ногти на ногах.
«К свиданию готовится», — догадался я.
Что еще могло заставить его заниматься педикюром?
Хорошо в сказках: Золушка находит принца и на этом ставится точка. Все думают, что они и помрут такими же счастливыми, но на самом деле Золушка забеременеет, а принц бросит ее ради стервозной ведьмы. Или случится другая неприятность: Золушку будет домогаться престарелый тесть, а принц подаст на развод.
— Ах, лямур-лямур… — как заведенный повторял Марк, хотя по радио играла уже другая мелодия.
— Смени пластинку, — угрюмо сказал я.
Марк послушно умолк, зная, с чего это мне приспичило с таким остервенением заниматься домашним хозяйством.
Повисла пауза, от которой сделалось еще тяжелее.
— Любовь слепа! — сказал я, устав дожидаться утешения.
Ввиду я имел, конечно, не нового марусиного фаворита, а неспособность нашего влюбленного птенчика за собственными чувствами разглядеть горестей ближних.
— А хочешь, я тебя с Сережей познакомлю? — предложил Марк заветное.
— Хочу, — сказал я скорее из вежливости, нежели искренне желая увидеть принца, которому Марк так истово поет «лямуры».
До него ли бы мне было, когда моя собственная любовная лодка вдруг пошла ко дну и мне оставалось лишь захлебываться от жалости к самому себе, отпаривая утюгом рубашечные помятости.
* * *Обессилев от непомерного домашнего труда, я ушел спать уже в девять вечера. Но сон не шел, что бы там ни говорили врачи будто физическая работа — верное средство от бессонницы. Оказавшись в постели я чувствовал налившиеся свинцом руки, каждый позвонок хребта и… никаких признаков Морфея. Повертевшись с полчаса, я вспомнил другой врачебный завет: «Все от нервов» и собрался вернуться к телевизору, но перед дверью в гостиную замер, услышав взволнованный голос.
— …Пять рубашек, скатерть, две шторы, десять футболок, — перечислял Марк. — Он даже все носки перегладил. Может тебе не надо его больше мучать?
«Любовь любовью, а считать Марк не разучился», — с благодарностью подумал я и попытался разобрать, что ответил Кирыч. Но тот говорил что-то невнятное: «бу-бу-бу».
— У него одни глаза остались. Жалко ведь! — вновь вступил Марк.
Ответом было лишь «бу-бу-бу», которое, впрочем, делалось все членораздельнее.
— …Хорошо успокойся и вообще это не твое дело, — бубнил Кирыч, явно собираясь выйти.
Я шмыгнул назад в спальню и, упав на кровать, затаился.
— Илья! — сказал Кирыч, склонившись на до мной. — Давай забудем… Но ты тоже хорош… Встань на мое место… Неприятно ведь. Люди смотрят и ты… с этим… Стыдно же…
Кирыч говорил, а мне было все труднее притворяться спящим. Нет, я не кинулся ему на шею и не оросил его слезами. Но, честно говоря, был готов это сделать, какую бы третьеразрядную мелодраму это ни напоминало.
«Ах, лямур-лямур», — запела в моей голове давешняя француженка.
А вместе с ней пело и мое сердце. Ей-богу, пело. Я не вру!
* * *— Марк! — крикнул я из коридора.
— Ау! — поддержал меня Кирыч.
Прогуливаясь по бульварам, мы успели два раза поссориться, столько же раз помириться и теперь веселились, как дети. Недавние страдания оказались глупым недоразумением. В конце-концов, в смысле карьеры Кирыч даже выиграл. Теперь для Веры Петровны он был не просто одним из подчиненных, а членом клуба «Обманутые партнеры». Чувствуя духовное родство, начальница даже зазывала его к себе на кофе. Коллеги завидовали, но поделать ничего не могли — на их спутников жизни сановные мужья не вешались.
— Марк, я знаю, что ты дома! — крикнул я, осмотрев ботинки в коридоре и убедившись, что все они на месте.
— Слышу-слышу! — наконец, откликнулся Марк. — Не мешайте, я занят.
Я заглянул к нему в комнату и увидел, как он с ожесточением трет утюгом какую-то тряпку.
— Сережа отменяется, — понял я.
Марк отставил утюг и затрясся всем телом:
— Ууу…
ТАНЯ
— Приезжайте, поговорить надо, — коротко сказала Таня и бросила трубку.
Телеграфным стилем она изъясняется редко — только когда это действительно серьезно. Пришлось наплевать на святое — пятничный вечер — и мчатся на метро.
Поезд выл, прорываясь сквозь темноту. Было поздно, поэтому в вагонном окне отражалась лишь наша геометрия: плотный Кирыч, тощий Марк и я — средней комплекции гражданин. Квадрат, линия и прямоугольник…
— Надеюсь, не Санек, — сказал квадрат.
— Он и есть, — горестно поникла линия.
Они посмотрели на меня, надеясь, что я найду неоспоримые доказательства их неправоты. Я уже собрался их разочаровать, как поезд начал тормозить и бархатный баритон сообщил:
— Станция Полежаевская.
Мысли потекли совсем в другую сторону, к Саньку не имеющие никакого отношения.
Человека, презентовавшего свой голос московскому метрополитену, я всегда представляю себе в профиль. У него высокий белый лоб, блестящие черные волосы и нос с горбинкой. Экземпляр из серии «Вулканический брюнет», из тех, что производятся эксклюзивно и потому всегда нарасхват. Таких показывают только в кино и новостях про испанских террористов. Жаль, в метро они не ездят, а только говорят…
— Нам пора! — Кирыч дернул меня за рукав.
Возвращаться к прозе жизни не хотелось. Санек вовсе не тот человек, о котором приятно думать. А уж видеть его — тем более.
* * *И Кирыч, и я познакомились с Татьяной одновременно. Собственно, мы оба вряд ли узнали бы о ее существовании, если бы однажды, лет восемь тому назад, вместе не сидели на бульваре.
Была летняя ночь. Фонарь нарисовал желтое пятно перед нашими ногами, отчего шелковая прохладная темнота вокруг, казалась еще шелковей, еще прохладней и темнее. Кирыч взял меня за руку. Снизу — жесткое дерево скамьи, сверху — тепло ладони. Было томительно и приятно.
— …Кирилл… вы… — говорил я, боясь спугнуть зарождавшуюся нежность.
В пятне света возникла девушка-подросток. На ней был серенький деловой костюмчик: пиджак и прямая юбка чуть ниже колена. Мышь, каких миллионы служат в присутственных местах — верными секретаршами, например.
— Голубые, — сказала мышь, будто выписывала входной билет на эшафот.
Кирыч отдернул руку.
Нежность начала вянуть.
Что ей от нас надо? Мы просто сидим и смотрим на луну. Как вон та компашка, что шумит на другом конце бульвара, и как сотни других людей, которые не хотят париться ночью в душной квартире. Ведь это законом не запрещено?
— Вы что-то хотели? — осведомился я подчеркнуто-вежливо, изо всех сил желая, чтобы девица ушла, прихватив с собой и мышиный костюмчик, и прокурорский тон.
Я был почти уверен, что где-то неподалеку прячется здоровый детина. Подначил свою подругу на подлость и сейчас глумливо хихикает, слушая, как она терзает педиков. Надеется, что у них лопнет терпение. Тогда он выскочит из тьмы и начнет орать про извращенцев, которые совсем обнаглели, сидят на бульварах, где гуляют дети. А потом он звезданет одного из них по морде. «По наглой рыжей морде», — подумал я и закусил губу, однажды уже разбитую в кровь.
— И вам не стыдно? — звенящим голосом спросила мышь.
— Стыдно, — сказал Кирилл.
В его словах не было ни насмешки, ни страха, ни вызова. Было ясно, что этот мужчина чуть за тридцать не врет — ему действительно стыдно. Мучительно стыдно. Мне захотелось прижать его к себе, чтобы он перестал стыдиться мыши, прикинувшейся палачом. Моя нежность раскинулась во все стороны, а вместе с нею расцвела и злость. Я уже мечтал о том, чтобы наконец появился детина, которому я могу вцепиться в волосы. Я буду орать, как базарная баба и наплевать, что это не по-мужски.
Но отпор давать было некому. Нелепая девица торчала одна, закаменев, как памятник Есенину, который тоже прятался где-то неподалеку.
— Какие же вы… — сказала она и неожиданно закричала. — Ееееее!
Я опешил. Кирилл оторвался от скамьи и, войдя в свет, притянул девушку к себе.
Я опешил. Кирилл оторвался от скамьи и, войдя в свет, притянул девушку к себе.
Мышь кричала, Кирилл осторожно гладил ее по голове, а я завидовал, чувствуя себя несправедливо обделенным. Мне тоже хотелось кричать и чувствовать на макушке его ладонь.
— Таня, — сказала она, выплакав положенное и усевшись рядом.
«Нет, не пьяная», — понял я и передумал называть ее мышью.
Тогда ночью на скамейке Таня вспомнила и про своего мужа, про Гошку, который гостит у бабушки, про то, как она два года ждала Толика из армии и вышла за него замуж девственницей.
— …Голые! Совсем! На простынях, которые я утром перестелила! — говорила Таня.
Она пришла с работы чуть раньше и обнаружила мужа рядом с чужим мужчиной:
— …Я сначала не поняла: чего этот мужик делает в нашей кровати? Толик залепетал, что мужик его друг, что он просто друг и ничего больше, чтобы я ничего такого не подумала. А ведь он прав, я и не подумала. Мне было просто обидно, что на моих простынях лежит чужой человек!
Что было потом, она не поведала — ведь всех тайн не открывают даже случайным знакомым. Может быть, друг был не согласен, что он Толику просто друг и сообщил об этом Тане. А может, она дошла своим умом. Как бы там ни было, ночью Таня в полубезумном состоянии оказалась на том же бульваре, где мы Кирычем лелеяли нашу нежность.
Слушая ее, я будто заглянул в один из вариантов своего будущего: лежать на смятых простынях и корчиться от стыда. И мне захотелось сделать все, чтобы его не было.
Так мы познакомились, а я понял, что дружба может вырасти из чего угодно. Например, из истерики на бульваре.
* * *— Что с ней такое стряслось? — спросил Марк, когда мы вышли из метро в ночь.
Обращался он больше к самому себе. Зубы заговаривал, чтобы они не стучали от предчувствия семейных разборок, в которых мы по дружбе вынуждены участвовать. Марк, как и я, наверняка знал, что сейчас мы увидим знакомую картину. Под дверью таниной квартиры сидит Санек и дует в замочную скважину, как ему жаль, что они уже не вместе, и как она всю жизнь ему искалечила, лишив возможности видеть сына.
— Единственного сына! Петичку! — говорит он дрожащим голосом.
Я надеялся, что сегодня Таня не начнет его жалеть, как в прошлый раз. Тогда, впустив бывшего мужа воды попить, она выдворила его лишь с нашей неотложной помощью. Конечно, Таня — дама бойкая, но ее метр с кепкой все же вряд ли сопоставим с саньковой двухметровой статью.
* * *После того, как «друг» Толика вдребезги расколотил танину любовную лодку, она решила как можно скорее выйти замуж. Думала, что только новый штамп в паспорте поможет ей забыть мужчину, внезапно подавшегося в содомиты. Кандидатур на интрижку и мимолетный пересып у нее было хоть отбавляй, а вот под венец идти согласился лишь Санек.
На смотринах мы с Кирычем одобрили его кандидатуру. Он был высок, широк в плечах, немногословен и показался нам достойным претендентом на танины руку, сердце и ребенка.
Как же мы были неправы!
Когда Таня сделалась беременной, Санек вдруг стал часто отлучаться «к маме», а по возвращении благоухать чужими духами.
— И уж точно не «Шанелью», а других духов у свекрови нет, — жаловалась по телефону Таня в перерывах между токсикозом и домашними скандалами.
Едва Петька появился на свет, Санек ушел «к маме» насовсем.
— Он свалил! — кричала Таня по телефону.
Клянусь, счастье ее было неподдельно.
Но вот, что удивительно! Имея двух детей на руках и безрадостные жизненные перспективы, Татьяна обнаружила завидную энергию. Едва Петька перестал носить памперсы, она записалась на курсы психологов. В те годы было много подобных образовательных заведений. По большей части, сомнительных. Татьяна, впрочем, думала иначе. Когда я назвал ее учителей «шарлатанами», она возмутилась и сообщила мне о моей фрустрации, психологических зажимах и прочей чепухе, смысл которой был лишь в том, чтобы грамотно послать меня куда подальше. Я пошел, считая, что у Тани от переутомления поехала крыша, и искренне желая ей скорейшего выздоровления.
Тогда в наших отношениях наступил перерыв. Пару раз я пытался до нее дозвониться, но трубку всегда брал Георгий.
— Мамы нет. Она учится, — сурово говорил он.
— А ты что делаешь?
— Ребенка воспитываю, — важно отвечал Гошка, которому не исполнилось и десяти лет.
Она объявилась также неожиданно, как и исчезла. Просто однажды позвонила и потребовала, чтобы я немедленно встретился с ней в кофейне на Тверской.
— Теперь я психолог! — сказала Таня и потрясла перед моим носом бумагой, на которой крупными черными буквами было написано «Диплом».
— Почему не заслуженный пассажир трамвая! — спросил я, сожалея, что у меня нет красной корочки из тех, что продаются в метро.
Она не стала злиться. Ей не терпелось посвятить меня в свои планы.
— Психологические консультации! Я на балконе придумала, — рассказывала Татьяна за чашкой черного кофе. — Понимаешь, Петька орал, не переставая. У Гошки от стресса преждевременно наступил переходный возраст. Можно было запросто сойти с ума сойти. Я курила на балконе и хотела умереть. А потом я представила себе, сколько таких, как я, по всей Москве. Несчастных баб. Может быть, как и я, сейчас они стоят на балконе, курят и думают о том, как бы им сигануть с него ласточкой.
Как ни странно, консультации для горемычных женщин стали пользоваться спросом. Не знаю, насколько танина трудовая деятельность согласовывается с законодательством, но мне на это наплевать. Я ведь не налоговый инспектор. Важнее, что тетки прут толпой, а это значит, что голодное детство ее детям не грозит.
Образовывая других, Татьяна подковалась и сама. Сейчас, кажется, уже нет такой проблемы, которую она бы не смогла решить. Я думаю, что и трижды матерью она стала только ради того, чтобы проверить себя на прочность.
Заматерела.
* * *— Сколько можно наступать на одни и те же грабли! — сказал я. — Ведь взрослая женщина. Умная, образованная. И вот, пожалуйста, снова беременна. Скажи, а ты о контрацепции никогда не слышала? О презервативах, например?
Мы с Кирычем сидели у Тани на кухне и с неудовольствием разглядывали ее округлившийся животик.
Отец ее третьего ребенка приехал из провинции, был очень молод, честолюбив и, по словам Тани, имел бездну сексапила. Что она под эти подразумевает, я не уточнял. Уж во всяком случае, не широкую душу.
— Я бы тоже сбежал, если бы мне предложили стать многодетным отцом! — честно признался я. — А ты о монашестве никогда не думала? Ну, там обет какой-нибудь дать? Свечку поставить?
Таня посмотрела на меня так, будто я бренчу перед ней цельнометаллическим поясом целомудрия. Было ясно, что вешать амбарный замок на собственной сексуальности она не станет, даже если у нее будет десять детей.
— Иногда думаю, что могу «залететь» от взгляда, — сказала она.
— Ты непорочное зачатие имеешь ввиду? Нашлась дева Мария, — захохотал я.
— Гинекологиня мне сказала, что есть бабы на мясо, а есть на племя, — возразила Татьяна.
— На племя многодетных матерей-одиночек, — хмыкнул я. — Может… хм… прервать?
— Я не убийца, — яростно замотала она головой.
— Да, — сокрушенно сказал я. — Твоим контрацептивом будет климакс.
Через какое-то время мы с Кирычем стояли под окнами роддома и орали в две глотки.
— Звать-то как! — кричал Кирыч.
— Имя! Имя скажи! — кричал я.
Мы не смогли доказать свое родство со старородящей Разуваевой Т., поэтому в роддом нас не пустили. Дружеское участие пришлось демонстрировать на улице.
— Марксид! Его зовут Марксид! — сообщила Таня, выглядывая из окна на третьем этаже.
— Ты искалечишь мальчику жизнь! — возмутился я. — С таким именем он может только лесником работать!
— Так звали моего деда, — пояснила Таня.
— И где он сейчас?
— Умер.
— Вот видишь! — восторжествовал я. — Если бы не это дурацкое имя, то может дожил бы до ста лет.
— Дурак! Его на войне убили. И вообще, как хочу, так и называю. Хоть Навуходоносором, — поставила Таня точку и захлопнула окно.
Обиделась. Потом выяснилось, что наши вопли впечатлили ее соседок по палате. Они все никак не могли понять, кто же отец ребенка — этот рыжий, или этот черный и были слегка шокированы, когда Таня сказала:
— Оба!
Терпения выговаривать имя «Марксид» полностью хватает только у его матери. Остальные решают проблему, как могут. Кирыч с Марком, например, последовали моему примеру.
Мы зовем малыша — Моськой.
* * *— Мам, ты что там делаешь? Ты какаешь да? — Петьку было слышно на первом этаже, при том, что вопил он на пятом.
— Весь дом в курсе, что вы какаете, — сказал я, едва Таня открыла дверь.