— Весь дом в курсе, что вы какаете, — сказал я, едва Таня открыла дверь.
— А… где… Александр? — робко спросил Марк, не веря своему счастью.
— Откуда я знаю? У очередной жены, наверное, — бросила Таня. — Ступайте на кухню. Только тихо, дети спать ложатся.
— А в качестве снотворного смотрят боевик, — заметил я.
Сквозь дверь, ведущую в одну из комнат, прорывались возгласы «хэк-хук-ха» вперемешку с хлюпаньем. «Главный герой уродует плохих парней», — догадался я.
— Георгий, сейчас же выключай телевизор, — скомандовала Татьяна. — Марксида разбудишь.
Звуки побоища стали немного тише. Гошка не желал бросать кумира на полпути к «хэппи-энду».
— А-га! — из другой двери высунулась белобрысая голова и скорчила рожу поставщикам дарового шоколада, — «Дяки-дями» приехали!
У Петьки начали выпадать молочные зубы, из-за чего он решил, что ему можно коверкать наши имена как угодно. «Дяки» — это Кирыч, «Дями» — «Марк». Ну, а я — то, что осталось. С этим ребенком я никогда не найду общего языка.
— Петр, иди спать, — приказала Татьяна.
— Брысь! — сказал Кирыч своему самому любимому из таниных отпрысков.
— Почему Гошке можно телек смотреть, а мне нельзя, — заныл Петька.
— Марш в постель, я кому сказала? — отчеканила Таня.
Дверь закрылась, а мы протиснулись на кухню, где, кое-как разместившись на шести квадратных метрах, утыканных кружевными салфеточками, выжидательно уставились на хозяйку.
— Дело такое, — нерешительно начала Таня. — У Георгия, кажется, проблемы.
— Двойку получил? — спросил Марк.
Татьяна поморщилась, как от лимона.
С Марком у нее сложные отношения. Они распивают чаи, часами сплетничают по телефону, но случись неприятность, как в Тане просыпается зверь — на самую невинную марусину реплику она отвечает откровенным хамством. Я долго удивлялся этой избирательной гомофобии, пока не придумал ей объяснение. Наверное, наш безобидный юноша похож на того субъекта, с которым Татьяна застукала своего первого мужа.
— Ну, — занервничал Кирыч.
— Георгию 15 лет, — сказала она.
— Подумаешь, проблема! — усмехнулся я.
— У мальчика трудный возраст. Он пытается понять себя, свое место в мире, пробует дать адекватную оценку своим способностям и есть опасность, что он занизит планку и тогда…
— Ой, только психологией не грузи! — раздраженно сказал я. — Мы-то свои прыщи и комплексы уже пережили!
— Знаете, что он вчера спросил? Зачем, говорит, ты меня таким родила?
— Гошенька красивый мальчик, пусть не сомневается, — загорячился Марк. — У него даже прыщиков почти нет. Вот у меня в его возрасте катастрофа была, я даже под трамвай кинуться хотел…
— Так, каким ты его родила? — спросил Кирыч, не желая отвлекаться на марусины подростковые страдания.
— Влюбчивым… — ответила Таня. — Говорит, что это может испортить ему всю жизнь.
— Нашел виноватого! — воскликнул я. — Ты его родила, а он еще недоволен.
— Я думаю, что Георгий слишком мягкий, — сказала Таня.
«Будешь тут мягким при такой-то мамаше», — подумал я, но высказать свою мысль не решился.
— Ему не хватает мужского воспитания, — продолжала она. — У него слишком мало примеров для подражания.
Все-таки женская логика — загадочная штука! Кто выкинул все фотографии гошкиного отца? Кто запретил им встречаться? «У Георгия отца нет», — говорила железобетонная Татьяна. А теперь жалуется.
— Чтобы восполнить этот пробел, лучше нас ты никого не нашла! — отозвался я. — Уж мы-то сделаем из Георгия настоящего мужчину! Кирыч научит его готовить, а Маруся — вышивать крестиком.
— Я не умею вышивать, — обиделся Марк.
— Придется записаться на курсы кройки и шитья, — сказал я. — Иначе ты не сможешь стать для ребенка примером настоящего мужчины, который коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет.
— Заткнись, — оборвал меня Кирыч.
Из нас троих он единственный, для кого бездетность геев — серьезный изъян. Дело, наверное, в том, что он находится уже в том возрасте, когда пора думать о продолжении рода. Впрочем, я не уверен, что Марк сильно изменится, когда ему будет под сорок. Он любит детей лишь до той поры, пока они улыбаются и не шалят. Сопли и вопли — это не по его части. А если быть до конца откровенным, то и не по моей.
— У Георгия есть друг… Из параллельного класса, — сказала Татьяна.
Она выразительно оглядела нас, будто учиться в параллельных классах запрещено законом.
— Симпатичный? — спросил Марк.
— Несовершеннолетний, — сурово взглянула на него Таня. — Худенький, светленький мальчик…
Она зачем-то начала подробно описывать этого постороннего отрока: миленький, хорошенький, легкая походочка, синенькие глазки… Эпитеты, которыми она его награждала, были такими сахарными, что становилось кисло. Мне гошкин друг был совершенно не интересен. Более того, он мне не нравился.
Я собрался было демонстративно зевнуть, как вдруг понял, почему мне ничего не хочется знать про этого миленького-хорошенького мальчика. В девятом классе я тоже смотрел коровьими глазами на соседа по парте и таял от каждого его прикосновения, не понимая, что со мной происходит.
— …Ходит за ним, как привязанный. А вчера я такое видела!
Таня замолчала.
Мхатовская пауза удалась. Не знаю, как у других, но у меня по коже побежали мурашки.
— Я видела, как он поцеловал Гошку!
— В губы! — ахнул Марк.
— В щеку, — поправила оскорбленная мать. — На прощанье.
Татьяна покраснела. Думаю, что ее смутило то, что ее сын вообще может заниматься сексом.
— В общем, ты боишься, что он совратит Гошку, — подытожил я. — Чепуха! Со всей ответственностью заявляю, ничего у него не получится, если Гошка сам не захочет. Вот я в свое время тоже хотел с одноклассником целоваться, а он целовался со Светкой Соколовой. Так все и завяло…
— Ты же знаешь, кто у него отец! — Таня явно собралась залиться слезами. — А если это наследственное?
— Среда тоже играет большую роль, — сказал я, не желая вязнуть в генетических дебрях. — Совращение в раннем возрасте, навязывание женской модели поведения… Ты не наряжала Гошку в юбочки, когда он был маленьким?
— Я еще в своем уме! — вспыхнула Таня.
— В любом случае, у Георгия, как ты прозорливо заметила, дефицит мужского воспитания, — продолжил я.
— Чего мучаться? — сказал Марк. — Пусть Гоша сам скажет!
— Нет! — отрезала Таня. — Я такое с ним обсуждать не могу.
— Да, тема деликатная, — согласился Кирыч.
Пахло жареным. Мне совсем не улыбалась перспектива вести профилактические беседы с подрастающим поколением. И так, и эдак, мы окажемся в проигрыше. Если опасения напрасны, то мы будем глупо выглядеть перед Гошкой. А если нет, то Татьяна может вообразить, что это наше дурное влияние виновато. Мало ли, что придет ей в голову? Материнский инстинкт ведь всегда сильнее здравого смысла.
— Хорошо! — воинственно подбоченился Марк. — Мы согласны поговорить с ним по-мужски.
— Как ты себе это представляешь? — усмехнулся я. — Достанешь из ридикюля веер и отхлещешь Гошку по щекам?
— Я хотела бы, чтобы Кирилл… — неуверенно начала она.
«Вот кто у нас носитель святых мужских ценностей!» — догадался я и оскорбился. Чем же это я не угодил?! Сколько лет я с Гошкой нянчился, и вот благодарность! Вести беседы на щекотливые темы я, выходит, рылом не вышел!
— Хм, — заерзал на табуретке Кирыч. — Сейчас?
— Ни в коем случае! — испугалась Татьяна. — Лучше завтра… Я пошлю Георгия к вам за чем-нибудь.
— Ага, за комплектом гомоэротических журналов… — саркастически усмехнулся я, все еще чувствуя себя несправедливо обиженным.
— Мне не до шуток! — взвилась Татьяна.
— …Если выбросит эту мерзость по дороге, значит, мамочка может спать спокойно, а если сопрет пару номеров, то будем кричать «караул», — закончил я и получил оплеуху.
— Пшел вон! — сказала Таня с металлом в голосе, пожелтев от негодования.
— Хук-хэк-ха, — заполнил паузу телевизор.
«Очень своевременно», — подумал я, потирая ушибленную щеку.
— Вон! Из моего! Дома! — раздельно повторила Татьяна, с ненавистью глядя на меня, а рукой указывая на дверь.
Мне оставалось лишь ретироваться. Бесславно и не вызывая сочувствия, как тем плохим парням, которых для Гошки мочалил телегерой…
* * *Поезд выл, колеса стучали, а мне казалось, что кто-то бьет меня кувалдой по вискам. «Ничего! Она еще одумается», — убеждал я себя, вновь и вновь покручивая в голове сцену своего позора. Марк с Кирычем изображали посторонних. На меня не смотрели.
Осуждали.
— …Станция «Шаболовская», — сказал бархатный баритон.
— …Станция «Шаболовская», — сказал бархатный баритон.
«Будто предлагает совокупиться», — раздраженно подумал я. Хозяин этого голоса наверняка стар и сексуально давно не привлекателен. По утрам ходит за кефиром, ряженый в синтетические тренировочные штаны с пузырями на коленками, у него высохшие руки, очки с толстыми стеклами и глаза, как у совы. А может, вообще, — умер и съеден червями. Лежат себе его косточки, обглоданные червяками, а дух его забрался еще глубже, чтобы есть людям мозг…
— …Станция «Ленинский проспект», — напомнил мертвец.
Марк с Кирычем вышли из вагона.
— Мир вашему праху, — пожелал я и выскочил следом.
* * *— Кирилл, все отменяется, — сказала трубка таниным голосом. — Его девочка…
— Хм, это… Илья, — ответил я.
— Ой, извини! — сказала она.
— Ничего-ничего, мне тоже интересно поговорить о девочках, — затараторил я. — Жалкая девочка в платьице клетчатом от одиночества хочет повеситься…
Ей было не до поэтических экспромтов. Свистящим шепотом Таня сообщила, что за храбрость ей надо поставить памятник.
— Я вызвала его на откровенный разговор, — сказала она.
— …Ты потребовала, чтобы он отчитался обо всех сексуальных контактах за последний год — от вздохов под луной до глубокого петтинга… — предположил я, уверенный, что Гошка еще не пережил фазу платонических влюбленностей.
— Я психолог, а не дура, — возмутилась она. — Я начала издалека. О том, что он уже взрослый, что в его возрасте многие уже дружат…
— Кто звонит? — спросил Кирыч.
Он уселся на стул и с кряхтением расшнуровывал ботинки. Борьба с собственным животом закончилась полной победой живота и в обозримом будущем самые незамысловатые действия будут требовать от Кирыча все больших усилий.
Я закрыл трубку рукой и тихо сказал:
— Таня. Она Гошку к стенке прижала.
— А он, представляешь, заявляет, что… — шептала Татьяна.
— …разорвал с нехорошим мальчиком всякие отношения… — подхватил я.
— …у него есть девушка, — продолжала Таня.
— …И ты сказала: «Приди в материнские объятия, о, сын мой!» — мое воображение разыгралось.
— …Она из той же школы. Учится на год старше…
— …Ты прижала его к груди и дала родительское благословение на регулярную половую жизнь, — не успокаивался я.
— …Не знаю, сможет ли она ее закончить? — вздохнула Татьяна. — В ее-то положении.
Она задыхалась от нахлынувших чувств, а я безуспешно пытался обуздать фантазию. Каждый выводил свою арию, нимало не заботясь о слаженности дуэта.
— Что говорит-то? — заныл Марк.
За то время, пока неповоротливый Кирыч воевал со штиблетами, а я слушал сбивчивый шепот Татьяны, Марк успел разуться, скинуть пальто, натянуть халат, сбегать на кухню и вернуться назад в коридор со стаканом томатного сока, чтобы смотреть на меня так, словно он — Вирус и ему срочно нужна конфета.
— …Мой-то Гошка хорош! Подумать только, в таком возрасте стать отцом!
Мои фантазмы вдруг скукожились, как астры в сентябре.
— Не понял? Еще раз.
— Его девушка ждет ребенка, — раздельно повторила Татьяна. — Ты понимаешь, что это значит?
«Это значит, что мальчик хочет сделать тебя самой молодой бабушкой Москвы», — хотел ответить я, но смог выдавить из себя только «Да». Моего воображения не хватало, чтобы представить себе 15-летнего мальчика отцом.
— Нет, ты не понимаешь, — загорячилась Татьяна. — Это значит, что у Гошки нет интереса к мужчинам, что он не…
— Голубой, — подхватил я.
Кирыч охнул.
— Завтра приведет знакомиться, — от полноты чувств Татьяна взвизгнула.
— Не может быть, — растерянно пробормотал Кирыч, разглядывая свои ноги: правая нога уже в носке, левая — еще обута.
Мозоль он что ли натер?
— Отдай трубку! — заверещал Марк, устав терзаться любопытством.
— Гошкина подруга глубоко беременна, — сказал я, толкнув агрессора так, что он выплеснул себе на грудь остатки сока.
Оцепенение Кирыча прошло, как по волшебству. Он опять закряхтел, освобождая от ботинка и вторую ногу.
— Я вам еще год назад говорил… — сказал Марк, брезгливо оттягивая рубашку за влажное пятно.
— Что? — не понял Кирыч.
— Что-что? — передразнил он. — Надо было Гоше подарить упаковку презервативов, вот что!
Трубка, булькавшая таниным голосом, затихла, а потом возмущенно заклокотала.
БЕЛИЗНА
— Хррр…
Я с шумом вдыхал воздух через платок. Не помогало. Нос, ошалевший от химической атаки, в панике забаррикадировал все входы и выходы, а в горле першило.
— Хорошо быть лысым. Никаких забот. Протер до блеска и готово дело, — сказал Марк, размазывая по голове голубую массу.
Врет, конечно. Со своими локонами Марк не расстался бы и под дулом автомата. Наоборот, будь его воля, он с удовольствием отрастил бы кудри до плеч. По его мнению, это очень эротично. Я не согласен. В конце-концов, он не девушка, чтобы трясти гривой. К счастью, на марусиной работе излишняя волосатость не в почете, поэтому он вынужден довольствоваться компромиссом — стрижкой средней длины с челкой до носа. Жаль только, что на цвет волос запретов нет, и Марк отводит душу, экспериментируя с разными красителями. Он уже был жгучим брюнетом, шатеном всех мастей, но в итоге вернулся к тому, с чем сто лет тому назад приехал в Москву — желт, как цыпленок.
— Надо купить противогаз! — пробубнил я, мысленно проклиная себя за душевную отзывчивость.
Красить волосы Марк любит при свидетелях, которые обязаны расточать восторги достижениям современной химической индустрии, научившейся вытравливать из волос природный блеск, делая их похожими на паклю. Марк уверен, что это красиво. «Богато», — говорит он.
На этот раз краситель был беспримерно вонючим. Платок уже не спасал. Нос, не выдержав химической атаки, отказался служить и я с шумом выталкивал отработанный воздух через рот.
— У дебя башка выглядид дак, буддо бозги закипели, — сказал я, глядя на пену, размазанную по марусиному черепу.
— Когда ты меня увидишь, у тебя у самого мозги закипят! — пообещал Марк.
— Од ужаза?
— От восхищения! Это будет не просто блонд, а настоящая белизна. Я покажу ему, где раки зимуют!
Марк помахал кулаком пустоте. Я знал, для кого предназначался этот жест, а заодно и вся экзекуция с перекрашиванием. Сережа, две недели назад предложивший «остаться друзьями», никак не выходил у Марка из головы. Оскорбленный в лучших чувствах, теперь он разрабатывал планы мести.
А именно:
а) обольстить президента чего-нибудь и проехаться мимо сережиного дома в «линкольне».
б) стать телезвездой и послать Сережу на три буквы на глазах у миллионов телезрителей.
в) переколотить все окна в его квартире…
Вариантов было много, но на их исполнение вечно чего-нибудь не хватало — президента, связей в Останкино, смелости… Месть разваливалась на куски, как снежная баба в руках неумелого ваятеля, и в итоге марусином распоряжении остался всего-лишь один план: радикальная химическая красота, от вида которой Сережа, как истинный джентльмен обязательно выпадет осадок и всю оставшуюся жизнь будет жалеть, что упустил синюю птицу своего счастья. Или, точнее, Птицу Сияющую Белизной.
Марк бросил кисточку в банку, на дне которой еще осталось немного ядовитой массы, и упаковал голову в полиэтиленовый пакет.
— Ты седину имеешь ввиду? — переспросил я, убирая от лица платок. Под пакетом, химикат вонял не так интенсивно. — То-то повезло старикам. Нечаянно вошли в моду.
— Нет, не седина, — сказал Марк. — Настоящий белый цвет. Как у этих… мериносов.
— Ах, альбиносов! — догадался я. — Так тебе не цвет нужен, а его отсутствие!
— Называй как хочешь, ты же умный. Вон какая у тебя голова большая.
Марк хитро прищурился. Обычно лисий вид означает, что его осенила какая-то идея. Пакостная идея.
— Давай мы тебя тоже осветлим! — подтвердил он мои предположения. — Краски еще много осталось!
— Ни за что! Я не хочу ходить белым, как снеговик! — сказал я.
Я довольно критически отношусь к своей внешности. Плечи могли бы быть и шире, нос поменьше, кожа понежнее. Но волосами я вполне доволен. Не зря ведь один поэтически настроенный парикмахер сравнил их с расплавленной медью.
Зачерпнув кисточкой остатки смеси из банки, Марк шмякнул ее мне на голову. От удушливой волны нос подал в отставку, а в горле затеялась революция — засвербило, заскреблось…
— Ай! — закричал я и понесся за спасением на кухню, где Кирыч варил борщ. — Угомони парня! Он хочет, чтобы я поседел! — кричал я.
— Волосы — не ноги! Новые вырастут! — примирительно сказал Кирыч.