Улица Сен-Дени. Ночь. На улице – полчища представительниц древней профессии. К самой эффектной крупной «даме» подходит пьяненький, хроменький, с палочкой мужик-замухрышка. Очевидно поторговавшись, удаляется с «дамой» в отель. У Толи на лице «гамма»: «ревную!»
Задержавшись на концерте в театре «Олимпия», нанимаем такси. На голове водителя симпатичная кепка в клеточку с круглым помпончиком.
ПАПАНОВ (тихо). Видел кепочку? Мне бы такую. «Жертва капитализма», а одет лучше нас, и кепочка… Ну где такую достать? Буржуй с помпончиком!
Приехали. Расплачиваемся.
ВОДИТЕЛЬ ТАКСИ (на чистом русском языке). Пожалуйста, сдача. А кепочку такую можно завтра купить на улице Триволи в доме 18. Всех благ.
Дал сигнал, уехал.
На лице Папанова «гамма»!
Как-то в Москве, не рассчитав в гостях своих возможностей за столом, еле-еле добрались с Папановым до такси. Едем.
– Ты кто?
– Весник.
– Как зовут?
– Женя.
– Не ври! Он мой друг! (Пауза.) Ты кто?
– Весник…
И так до самого дома…
Назавтра я напоминаю Папанову приведенный текст.
ПАПАНОВ (на лице «гамма»). Не ври! А еще друг!
Никогда не забуду «гамму» и слезы на лице Папанова после моего рассказа о трагедии моих родителей, арестованных в проклятом 1937 году. Никогда не за буду его сказочно красивую «гамму» после сообщения о том, что у него родилась дочь! Никогда не забуду строгую «гамму» каждый раз, когда праздновали День Победы.
Анатолий Дмитриевич Папанов – это красивая человеческая, истинно художническая «гамма»! Нам всем очень не хватает Папанова, его таланта, его святого отношения к своей профессии, его юмора, его обаяния, его умения не отвлекаться на суету мирскую. Очень и очень не хватает Папановых сегодняшнему театру!
Александр Николаевич Вертинский
И залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать.
А. Вертинский. «Доченьки»Я горжусь знакомством с Александром Николаевичем Вертинским. Я влюблен в его дар, в его уникальное искусство. Знакомство наше состоялось случайно, по пословице: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло».
…Летим в одном самолете из Москвы в Адлер на съемки в разных фильмах. Из-за непогоды в Адлере – внезапная посадка в Ростове-на-Дону. Вечер, вылет нашего самолета задерживается до утра. Слоняясь по зданию аэропорта, разговорились.
С ночлегом складывалось все благополучно, хуже оказалось с деньгами: и у Вертинского, и у меня бренчала какая-то мелочь в карманах, и все. За одно место следовало заплатить пять рублей. А где их взять?
Говорю Вертинскому:
– Александр Николаевич, у меня в Ростове знакомые. Я возьму машину, «слетаю» в город, быстренько достану денег и вернусь. А вы пока можете заказать ужин в ресторане. Все будет в порядке.
– Хорошо, – соглашается Вертинский, – а по прибытии в Адлер, как только получим жалованье, рассчитаемся. – И записал мои координаты.
Я выскакиваю на улицу, ловлю такси, еду в город. Никаких знакомых, конечно же, у меня в Ростове не было, но на руке были хорошие часы «Москва». Цена им четыреста рублей (в старых деньгах), если бы я их продал даже за триста – что я и задумал, – нам вполне бы хватило и на ночлег, и на ресторан.
Пока доехал до центра, на счетчике уже отстучало семьдесят рублей.
Обращаюсь к милиционеру:
– Где здесь можно продать часы?
– А сегодня скупка не работает – воскресенье.
– Что же мне делать?
– Здесь недалеко часовой мастер живет, – продолжает милиционер. – Зайдите к нему домой. Может, он у вас купит.
Рассказал, как найти этого мастера. Быстро нашел квартиру, звоню. Мастер, к счастью, дома. Рассказываю ему все, как есть: про посадку, про Адлер, про съемки, о Вертинском.
– Боже мой! Как я его люблю! – кричит мастер. – Но могу дать максимум двести рублей. Больше никак!
Уговариваю – ни в какую. Делать нечего, беру деньги. Хватило их только на то, чтобы расплатиться за такси и за ночлег.
Нашел Александра Николаевича в ресторане. Сидит, ждет. Хорошо ждет: «Рябиновая на коньяке», всевозможная закуска, вплоть до икры. Я холодею. Чем платить? Но вида не показываю, держусь бодрячком.
– Александр Николаевич, все прекрасно. Чокнулись, выпили, закусили.
– Прошу прощения, – говорю я, – одну минуточку. Иду на кухню и спрашиваю:
– Кто обслуживает Вертинского?
Подошла молодая девушка. Все ей рассказал. Отдал паспорт, она мне свой адрес, я ей свой. Договорились: как только прилечу в Адлер, тотчас вышлю ей деньги, а она – мой паспорт.
– Только Вертинскому ничего не говорите! – попросил я ее. На том и разошлись. Я вернулся за столик, сказал, что рассчитался с официанткой. Поужинали, пошли спать.
Нам дали комнату на двоих – при сложившихся обстоятельствах, можно сказать, повезло.
Рано утром меня разбудил Александр Николаевич. Он был уже одет – явно встал намного раньше! Было немного неловко оттого, что заспался дольше старшего товарища. Оделся быстро – и на самолет. Улетели. В Адлере Александра Николаевича встречал директор его картины, меня – моей. Мы поблагодарили друг друга, попрощались и разъехались. Я не обратил внимания на то, что директор Вертинского на мгновенье подозвал к себе моего директора.
Снимался я в поселке Псоу под Адлером. Проходит день – денег не платят. Не платят и на второй, третий, четвертый. Прошла неделя. Влез в долги. На мои вопросы к администрации, когда зарплата будет выдана, один ответ: денег нет. Наконец на девятый день, ехидно улыбаясь, подходит директор:
– Иди к бухгалтеру, получай.
В бухгалтерии, помимо зарплаты, мне вручили коробку из-под зефира, перевязанную голубой лентой.
В коробке – мой паспорт, новые часы «Москва» и записка от Александра Николаевича. Передаю смысл написанного, так как дословно не помню.
«Молодой коллега! Вы наивны. Надо было продать мои: у них браслет золотой!»
Теперь-то я понял, почему Вертинский в то утро, пока я спал, бодрствовал и был одет. Он, конечно, заподозрил что-то в ресторане, а утром тайком все выяснил у болтливой официантки.
И мой паспорт был выслан не мне, а ему. Много лет спустя – Александра Николаевича уже не было в живых – я рассказал о нашем приключении его супруге.
Она рассмеялась и сказала:
– Он никогда не носил никаких часов!
Пока летели из Ростова в Адлер, многое узнал из удивительно интересной жизни великого мастера. Спрашиваю Вертинского:
– Александр Николаевич, были времена, вы выступали в цирке в костюме Пьеро. Болтают, что вы были подвержены наркомании, что-то нюхали или курили, пили нечто «потустороннее». Это правда?
– Никогда я не был наркоманом, никогда ничего такого не нюхал и не пил. А вот у женщин успехом пользовался. И это было моей наркоманией. Правда, один раз я потерпел фиаско: у меня, как говорят, отбили красотку. Был 1918 год, белогвардейский Киев, Крещатик. А кто ее отбил, я узнал через некоторое время, увидев ее в компании этого человека – моего соперника. Ну его к черту. И вспоминать-то о нем не хочу. Но вот, отбил…
– Александр Николаевич, ваш рассказ совершенно теряет смысл, если я не узнаю, кто это? Что за человек ва-ам (!) нанес такой удар? Причем единственный раз в жизни…
– Ну хорошо, я вам скажу. Это был генерал Шкуро.
Несмотря на чуть ли не всемирную популярность, Вертинский в тяжелые дни Отечественной войны вернулся на Родину после долгой эмиграции. Это говорит о многом! Рассказывают, что по возвращении в Москву был организован общественный просмотр его концерта. В зале – яблоку негде упасть. Половина зала – театральные и официальные деятели. Третий звонок. Торжественная тишина. Медленно открывается занавес. Пауза… Никого… Затем величественно выплывает из-за кулис фигура Александра Николаевича. Бледное лицо, висящие, как плети, длинные выразительные руки. Он доходит почти до рампы, осматривает зал. И вдруг опускается на колени. Слышен гулкий удар их по деревянному полу сцены. Вертинский произносит:
– Родина! Прости меня!
В зале кто-то всхлипывал, затем шквал аплодисментов! Зал встал! Вертинский на коленях…
Родина ни в чем его не винила. Она приняла его в свои объятия. Она была благодарна за возвращение талантливого «блудного сына»!
Федор Иванович Шаляпин
– Однажды, – рассказывал Александр Николаевич Вертинский, – мы сидели с Шаляпиным в кабачке после его концерта. После ужина Шаляпин взял карандаш и начал рисовать на скатерти. Рисовал он довольно хорошо. Когда ужин кончился и мы расплатились, хозяйка догнала нас уже на улице. Не зная, что это Шаляпин, она набросилась на Федора Ивановича, крича:
– Вы испортили мою скатерть! Заплатите за нее десять крон!
Шаляпин подумал.
– Хорошо, – сказал он, – я заплачу десять крон, но скатерть возьму с собой.
Федор Иванович Шаляпин
– Однажды, – рассказывал Александр Николаевич Вертинский, – мы сидели с Шаляпиным в кабачке после его концерта. После ужина Шаляпин взял карандаш и начал рисовать на скатерти. Рисовал он довольно хорошо. Когда ужин кончился и мы расплатились, хозяйка догнала нас уже на улице. Не зная, что это Шаляпин, она набросилась на Федора Ивановича, крича:
– Вы испортили мою скатерть! Заплатите за нее десять крон!
Шаляпин подумал.
– Хорошо, – сказал он, – я заплачу десять крон, но скатерть возьму с собой.
Хозяйка принесла скатерть и получила деньги, но, пока мы ждали машину, ей уже объяснили, в чем дело.
– Дура, – сказал ей один из приятелей, – ты бы вставила эту скатерть в раму под стекло и повесила в зале как доказательство того, что у тебя был Шаляпин. И все бы ходили к тебе и смотрели.
Хозяйка вернулась к нам и протянула с извинением десять крон, прося вернуть скатерть обратно. Шаляпин покачал головой.
– Простите, мадам, – сказал он, – скатерть моя, я купил ее у вас. А теперь, если вам угодно ее получить обратно… пятьдесят крон!
Хозяйка безмолвно заплатила деньги и взяла скатерть.
В Париже в начале тридцатых годов после благотворительного концерта с участием Шаляпина группа актеров приехала в один из русских кабачков. В нем выступал хор балалаечников в шелковых косоворотках. Под стук вилок, ножей и гул общего разговора солист затянул: «Степь да степь кругом»… Федор Иванович стал тихонько подпевать. Тогда кто-то с соседнего стола возмутился: «Не мешайте петь! Безобразие! Не умеете себя вести!»
Ревнителю хорошего тона шепнули что-то, он поперхнулся и сконфуженно замолчал. Но еще больше был смущен Шаляпин. Впервые в жизни его попросили перестать петь.
Шакен Айманов
Шакен Айманов принадлежал к тем редкостным людям, которые своей естественностью, откровенностью, своим актерским и человеческим талантом и обаянием лишают плохих людей возможности контакта с ними. Где бы вы ни встретили Шакена – в Доме кино, на улице, в театре – вы могли быть уверены в том, что окружавшие его люди – интересные собеседники; что тема разговора – серьезная, связанная или с проблемами театра, кино, или с творческими задумками, или с впечатлениями от чего-то увиденного, прочитанного. Других тем в арсенале Шакена не было. Меркантилизм, сплетни – это все было чуждо ему, как, впрочем, каждому истинному художнику. На чепуху не хватает времени.
У Шакена было столько творческих задумок, что он ощущал нехватку времени на их реализацию. Поэтому даже в минуты его веселого настроения я улавливал и в интонациях его с легким казахским акцентом русской речи, и в выражениях его глаз и лица – круглого, открытого, необычайно обаятельного – легкую, почти незаметную грустинку. Я понимал, что ее происхождение идет от необходимости тратить большое количество времени на дела, отвлекающие от творческого процесса. Огромное число подчас ненужных заседаний, симпозиумов, коллегий, консультаций, встреч, командировок нарушают ход творческого процесса, иногда совсем его прекращая или в лучшем случае продлевая. Это ужасно раздражает, а порой просто угнетает.
В Москве Шакен бывал часто, чувствовал себя как дома, и его принимали как «своего», москвича.
У себя в Алма-Ате и в Казахстане вообще Шакен был легендарной личностью. Его популярность, родившаяся из сплава его деятельности в театре, кино и на общественной ниве, была широкой и мощной. Она рождала удивительные рассказы об уважении к нему, влюбленности в него, гордости за его поступки, его внимательное отношение к людям.
…Гастроли Малого театра в Алма-Ате. А у меня – ангина, самочувствие ужасное, температура под сорок. Болеть в гостинице – дело пренеприятное. В больницу не хочу, боюсь. Узнав о моей болезни, Шакен сразу же навестил меня, да не один: с ним пришли девять человек. Как сейчас помню – шесть женщин и трое мужчин.
– Женя, мы все твои «рабы», выбирай из нас любого. Выбранный будет тебе служить во время болезни, организует покупку еды, лекарств. Выбирай!
Я робко показал рукой на одну из шести женщин.
– Извини, ее нельзя отдать «в услужение». Это моя жена! А я очень ревнивый!
– Хорошо, – ответил я. – Тогда я выбираю тебя!
Шакен был отличной «няней»: врачи посещали меня ежедневно, еду мне варили диетическую, сам шеф-повар заходил ко мне каждое утро и принимал мои заказы, лекарства все под рукой. Узнав о том, что я дружен с Шакеном, и видя, с каким трогательным вниманием Шакен ко мне относился, повар потом пригласил меня на свою свадьбу в качестве не то шафера, не то почетного гостя, не помню точно. Шакен каждый день находил час-другой, чтобы забежать ко мне и рассказать о своих делах.
Болезнь не позволила мне участвовать в очередном спектакле «Ревизор», в котором я играл Городничего. И я договорился с дирекцией Малого театра, что вместо меня сыграет народный артист СССР Шакен Айманов: он играл Городничего на казахском языке в Алма-Ате в местном театре. Все согласились на этот практиковавшийся эксперимент совмещения исполнителей из разных театров.
Например, на гастролях в Киеве я, как один из постановщиков пьесы А. Корнейчука «Мои друзья» (Евгений Симонов и я были режиссерами этого спектакля), вводил в него народных артистов СССР О. Куценко и А. Пономаренко. В Москве эти роли играли народная артистка РСФСР И. Ликсо и народный артист СССР Н. Рыжов. Этот «сплав» артистов разных театров, говоривших на разных языках, имел огромный успех, особенно в тех местах, где наши исполнители, говорившие, естественно, на русском языке, находили возможность вставлять в диалоги с украинскими артистами слова на украинском языке. Например, А. Пономаренко говорит: «Вы нэ бачилы мою жинку?», а М. Жаров неожиданно отвечает: «Ни! Нэ бачив!..»
Гром аплодисментов, хохот. Когда Пономаренко по ходу спектакля без всякого текста поклоном головы приветствовал Жарова, а последний выпалил:
«Здоровэньки булы!» – трудно себе представить, что творилось с публикой!
Я предложил Шакену от имени руководства театра сыграть вместо меня Городничего. «Я подумаю до завтра», – был ответ Шакена. Все были уверены в положительном ответе и готовились к репетиции с Шакеном.
Но Шакен отказался играть, сказав, что темпоритмический рисунок спектакля и моя – Весника – трактовка роли не позволяют ему – Шакену – пластично вписаться в ансамбль. Художественный уровень спектакля он ставил выше сенсации, связанной с его участием в спектакле Малого театра. Сказал также, что если в украинском и русском языках есть слова, звучащие узнаваемо, то в языках казахском и русском этот выгодный элемент отсутствует и будет раздражать зрителей, да и на русском языке роль Городничего он наизусть не знает.
Этот отказ только подтвердил профессиональный, художественный, высокий класс Шакена. После моей болезни, за бешбармаком, который он сам приготовил, Шакен признался мне, что очень хотел сыграть в нашем спектакле.
Во время болезни в моем номере как-то зазвонил телефон. Шакен снял трубку:
– Нет, не Весник, это его товарищ артист Шакен Айманов. Сейчас спрошу. Женя, сможешь ли ты через два дня подняться и поехать на рыбалку?
– Конечно, нет! – ответил я.
– Он не сможет – высокая температура. А вы куда собираетесь? На форель? Вы ничего не поймаете. Здесь нужна специальная снасть и нужно знать места… Как ваша фамилия? Буренков? Вы, очевидно, целой компанией собираетесь на рыбалку? Я вам постараюсь помочь… Сегодня поздно вечером, после вечерних съемок, я вам позвоню. Сколько человек поедет? Хорошо. До свидания.
Шакен повесил трубку.
– Это наша традиционная компания рыбаков: артисты Оболенский, Харченко, Буренков, – пояснил я.
Через три дня, поздно вечером, в мой номер ввалились наши рыбаки, загоревшие, счастливые, с обильным уловом разной рыбы, но не форели. Они рассказали, как Шакен организовал эту рыбалку. Сопровождающим, организатором, заведующим юмором и хорошим настроением, инструктором по рыбной ловле «в условиях Казахстана» Шакен назначил своего коллегу, кинооператора Марка Исааковича Берковича.
Шакен сам обзвонил моих друзей, сам организовал все, что связано с поездкой, сам в четыре часа проводил рыбаков:
– Хорошего вам улова! Я это делаю, чтобы мой друг Женя Весник имел возможность поесть свежей рыбки, которая быстро поставит его на ноги. В добрый путь!
Несмотря на то, что он снимал сложную картину, Шакен нашел для моих друзей время. Его доброту и гостеприимство мои товарищи и я восприняли как частицу большого сердца казахского народа!
Я много езжу со своими творческими вечерами, знаю многих людей. Каждый человек вызывает во мне разные ассоциации, сравнения. Встречая человека казахской национальности, я всякий раз испытываю теплое чувство, которое породил во мне один из обаятельнейших людей, встречавшихся на моем жизненном пути, – Шакен Айманов.