Записки артиста - Весник Евгений Яковлевич 24 стр.

Ростислав Янович Плятт

Высочайшего класса артист должен быть одарен Богом «набором» из, ну, скажем, двенадцати совершенно необходимых элементов облика и внутреннего содержания. И если это так, то Ростислав Янович Плятт соответствовал этому «ассорти» безоговорочно и в полной мере – выше высшей: рост, юмор, темперамент, непосредственность, обаяние, эрудиция, образованность, такт, культура, общительность и так далее и так далее. Ну все, все из ряда банальностей выходящее… Даже в концовке своей фамилии не мог остановиться на спокойном одном «т» и приписал, конечно, от неуемного жизнелюбия, второе… Звучит не слабо – Плятт!

Был он, как все грешные, «обделен» такими способностями, как грубость, хамство, неумение слушать других, безразличие во всем и ко всему, ложная общественная деятельность, интриганство и прочее, то есть всеми теми качествами, которые доставляют радость и возможность «править бал» определенному очень мощному и организованному обществу.

С уходом от нас таких, как Плятт, мы теряем высокую родословную или, извините, породу артистов! Именно породу!

Плохо просматриваются сейчас новые Качаловы, Садовские, Варламовы, Давыдовы, Тархановы, «нэма» Бучмы, куда-то подевались Алейниковы, Переверзевы, Меркурьевы, Яншины, Ильинские, Мордвиновы, Симоновы, Дикие, Гарины, Остужевы. Все больше среди нашего брата – деятелей: депутатов, предпринимателей, говорунов, но не очень «борзых», не очень «доберманов» и «догов», а все больше милых, неплохих, но «бобиков» и «манюнь»…

Не знавшим близко Плятта трудно было угадать в этом элегантном, ладно скроенном интеллигентном человеке отчаянного доброго балагура-заводилу (даже в солидном уже возрасте) и тонкого поэта, преданного мужа и философа…

Встречался я с Ростиславом Яновичем чаще всего в работе на радио и дубляже иностранных фильмов. Очень горжусь тем, что считался «членом» клуба «асов» в этом трудном, интересном и полезном для артиста занятии и стоял в ряду таких мастеров, как О. Н. Абдулов, В. В. Кенигсон, Р. Я. Плятт, В. И. Караваева, И. Карташева, Л. Пашкова и другие. Иногда встречались в концертах. Трудно было заметить колебания в его настроениях, в манере вести себя на людях всегда раскрепощенно, но предельно тактично, открыто, по-детски искренне. Хотя отлично понимал – жизнь и работа его, конечно же, раскачивали туда-сюда маятник самочувствия. Но тем не менее был он почти всегда как бы одинаков: подтянут, приветлив, радостен, остроумен, доступен, мгновенно включался во всяческие разговоры, имевшие отношение к юмору, творчеству, – и всегда элегантно, с юмором, уходил от интрижных пошептываний по углам и за дверью, от истерических жалоб и претензий, от актерской болтовни, проявлений самоуверенности в суждениях о ком-то или о чем-то.

Не было случая, чтобы при встрече с Ростиславом Яновичем мы не обменялись анекдотами. Ни разу! За многие годы встречи были частые, если учесть, что работали мы в разных театрах.

Ну наверняка одна встреча в месяц, по самому что ни на есть скромному подсчету. Следовательно, за 40 лет – 480 анекдотов рассказывал я и столько же – он. 960! Минимум! Если случалось мне или ему повториться – тут же раздавалось: «Было!» или: «Борода!» – и приходилось начинать новый анекдот. Хороший, остроумный оценивался словами: «Беру!», «Годится», «Зачет» или: «Не слабо!» Средний – «Ну-ну» или: «Бывает лучше». А плохой – или «М-дааа», или «Финиш», или «Это не нумер для Ялты» (наш пинг-понг в анекдоты служил отличной подзарядкой для встреч с Анатолием Петровичем Кторовым, с которым велась та же игра, но со значительно меньшим напряжением, ибо встречи были редкими).

Идет очередная работа в шестой студии Дома звукозаписи на ул. Качалова. Режиссер объявляет паузу артисту Плятту. Лето. Жара. Духота. В упомянутой студии есть лесенка, ведущая на полэтажа вниз в своеобразный подвальчик. Там прохлада. Плятт опускается в этот «рай». Минут тридцать работаем без него. Вдруг команда режиссера: «Плятта, Плятта! Срочно! Кончается время, надо успеть записать очередную сцену. Срочно Плятта! Срочно! Ростислав Янович! Ростислав Янович!» Все забыли или не видели, что он опустился в «рай». «Ростислав Янович!» Кто-то ищет его на этаже выше, кто-то – ниже… И вдруг из полуподвальчика, из прохладной сказки поднимается Плятт в чудесных цветных плавках и с галстуком на голой шее. В руках брюки, рубаха и пиджак…

ПЛЯТТ. Извините! Слышу: срочно, срочно, срочно! Не смел задерживать. Я человек аккуратный, пунктуальный, обязательный. Извините.

Гомерический хохот до коликов. Запись, конечно, продолжать невозможно. Сидя в подвале, Ростислав Янович всех нас прекрасно слышал. Чувствовал по интонации, что устали невероятно.

ПЛЯТТ. Языком еле ворочали. Взмокли, наверное. Дикция никудышная. Раскисли, сникли. Если бы стали дальше писать – наверняка был бы брак, в корзину все пошло бы. Одним словом, был бы это «Нумер не для Ялты».

И действительно, предстояло записать очень сложную сцену. Плятт – в главной роли. Времени оставалось минут двадцать.

ПЛЯТТ. Я прекрасно знаю привычку режиссера X использовать время (часто во вред качеству) до последней секунды, и поэтому пошел на крайнюю меру и… спас вас от каторги!

На следующий день актеры явились свеженькими, как огурчики-корнишончики, в хорошем настроении, и прекрасно сыграли и записали сложную сцену.

Режиссер был на седьмом небе, благодарил нашего вчерашнего «пляжного героя» за прекрасный сеанс шоковой терапии!

Старая радиостудия в помещении Центрального телеграфа. Срочная предновогодняя радиозапись. Заняты: Ростислав Плятт, Никита Подгорный, Анатолий Папанов, Виктор Хохряков, Валентина Серова и я. Страшно жмут и скрипят мои новые ботинки. Стою перед микрофоном в одних носках. 23 часа 40 минут. Режиссер всех отпускает домой к новогоднему столу. Всех, кроме меня. Прощаюсь с коллегами, поздравляю с наступающим. Продолжаем работу. Записываем текст «от автора». 23.45–23.50 – 23.53. Закончил! К новогоднему столу, где ждут друзья и родственники, успеваю, потому что накрыт он в двухстах метрах от телеграфа – в ресторане «Арагви». Стол, благоухающий шашлыком, сациви и специями, манит, дразнит. Текут слюнки… 23.55. Ха-ха! Что ж я за пять минут двести метров не пробегу! Ерунда! Режиссер, оператор, редактор, ассистенты, мило улыбаясь, поздравили меня и удалились в местную столовую (этажом ниже), где и произойдет у них встреча Нового года. Ищу ботинки – ботинок нет. Выбегаю из студии. На лестнице стоит пожарный – серьезный, пожилой усатый человек со старыми тапочками в руках, протянутых в мою сторону: «Вам». Кто? Что? Почему? Откуда? Зачем? Ничего не понимаю. Тапочки так тапочки – черт с ними, надеваю. Бегу вниз на выход. Пожарный кричит вслед, что пальто внизу у дежурного милиционера… Спасибо! Ура! Успеваю! Мороз ерундовый. Тапочки – не помеха. Двести метров можно спокойно пройти за две минуты! Время на часах при выходе – 23.57. На ходу вталкиваюсь рывками в пальто, выскакиваю на улицу.

Какофония ревущих сигналов двух автомашин-такси, как новогодняя елка светящихся всеми имеющимися на их бортах лампочками, фарами, подсветками подфарников, табло и т. д. Двери авто широко распахнуты. У всех сидящих в машинах широко раскрыты белозубые ржущие пасти – точь-в-точь как на зазывных авторекламах «Форда», «Кадиллака», «Бьюика» или наших «Жигулей» (в переводе на русский – «Фиат», что означает на английском – «Лада»). В одной руке Плятта – мой скрипучий ботинок, в другой – полный бокал шампанского. В левой руке Подгорного – второй ботинок, в правой – тоже бокал шампанского. В руках Папанова – два фужера, один – себе, другой – мне. Водители с полными бокалами лимонада (Хохрякова и Серову увезли по домам поджидавшие их родственники). В радиоприемнике одной из машин бьют куранты и… «С Новым годом, дорогие товарищи!»

Мы чокаемся, осушаем бокалы, целуемся, хохочем, снова наливаем шампанского из бутылок, стоящих прямо под ногами на тротуаре. Ноги мерзнут, надеваю свои скрипучие, отдаю дежурному тапочки. Узнаю, что друзья приобрели в здешней столовой восемь бутылок шампанского, бутылку водки, восемь ирисок и один соленый огурец… 00 часов 30 минут. Байка за байкой, анекдот за анекдотом, стихи, отрывки из ролей. Хохот. Два часа ночи. Я вхожу в «Арагви». Кислые физиономии объевшихся «пассажиров» почти съеденного стола, ревность, нравоучения, банальные тосты. Скучно. Жмут ботинки. Хочу спать.

Вспоминая под старость все свои новогодние встречи, не могу не признаться в том, что та – в такси на тротуаре – была самая сердечная, самая талантливая, поставленная режиссером Ростиславом Пляттом.

«Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда не забыть того, с кем вместе плакал» (Д. Джебран).

Легко себе представить, как тяжело и как в то же время мужественно Ростислав Янович переносил приближение неминуемого проигрыша в предначертанном всем нам трагическом, безнадежном сопротивлении наступающему расставанию с… цветами, людьми, зверюшками, воздухом, с возможностью снова и снова встречать Новый и снова Новый год…

Легко себе представить, как тяжело и как в то же время мужественно Ростислав Янович переносил приближение неминуемого проигрыша в предначертанном всем нам трагическом, безнадежном сопротивлении наступающему расставанию с… цветами, людьми, зверюшками, воздухом, с возможностью снова и снова встречать Новый и снова Новый год…

Видеть его чуть согбенным, неважно передвигающимся с палкой в руках было просто непереносимо больно! Безжалостно колющее чувство человеческой беспомощности перед роком. Лишь сознание того, что везде и всюду он ощущал наисердечнейшее к себе отношение, истинную любовь зрителей и коллег, позволяет надеяться на то, что в последние дни душа его наполнялась не только печалью и досадой, и это (если это так) хоть на чуть-чуть, но все же смягчает чувство горечи от потери такого редчайшего и красивого человека!

Ольга Александровна Аросева

Первое знакомство с героиней моего рассказа состоялось в те далекие времена, когда ходили по московским улицам в валенках, ездили на извозчиках, в людных местах торговали мочеными яблоками, мороженым в вафлях и ирисками, по расчудесным бульварам Садового кольца водили дрессированных медведей, выкидывавших на радость зевакам смешные «кренделя», когда по дворам домов ходили скупщики старых вещей и пронзительно, все на один манер, кричали: «Старье берем, старье берем»… Познакомились мы в одном из учреждений на маленькой, ласковой, очень симпатичной старинной площади, зажатой со всех сторон, почти по кругу, разностильными небольшими особняками. Называлась она – Собачья площадка.

Ее уже давно нет – расковыряли, снесли, застроили – и сейчас невозможно без старых карт точно определить место ее былого расположения. Но она все-таки существует – в памяти старожилов и в их рассказах. Судя по тому, что гулял я с героиней по площадке, непременно держа ее за ручку, – она мне очень нравилась, и совсем не важно, что ей было тогда уже три года, а мне – ого-го-го – все пять с гаком… Общались мы ежедневно (кроме воскресных дней, которые надо было посвящать домашним делам), но кабинеты у нас были разные: ее назывался – «младшая группа», а мой – «старшая группа», а само государственное учреждение называлось «Детский сад» – номер, кажется, шесть…

Шли годы, и когда героине стукнуло аж пять лет, мне, кхе-хе-хе-кхе – страшно вспомнить – все семь, мы «сговорились» и… вывезли своих пап и мам в Германию, где, как выяснилось позже, оба папы, тайком от нас, устроились на работу в качестве представителей СССР, но от разных ведомств… О, это было прелестное время! Наш роман развивался довольно бурно: я назначал своей подруге частые свидания в доме нашего торгпредства в Берлине… Особенно содержательной и трогательной была встреча в день годовщины Великого Октября в 1930 году… Снова держал ее за руку и тогда, когда танцевали под рояль, и тогда, когда вместе с другими парами нашего уже солидного возраста разучивали и русские, и немецкие песенки… Самую глубокомысленную и лиричную помним до сей поры, и совсем недавно, выступая на телевидении, спели ее на немецком языке…

В переводе на русский ее главный куплет звучит так:

«Ах мой Бог, как хорошо, что вовремя пришел приятный мужчина – доктор Слюнкин, и чудесным образом склеил раненое колено своей волшебной СЛЮНКОЙ!» (Для любопытных: фамилия доктора на немецком языке – Шпукеманн.)

Эту смешную фамилию постепенно из наших голов вытеснила дьявольская – Шикльгрубер (Гитлер), а затем она вытеснила и нас самих из Германии вместе с папами и мамами. Судьба, к сожалению, раскидала нас в разные стороны, и ручку героини держали уже другие мальчики… Я так и не успел объясниться ей в… глубочайшем уважении и почтении, и даже в… вообще не успел… Вот что наделал проклятый Шикльгрубер! М-даа, это тебе не доктор Шпукеманн! Но вот что удивительно: оба мы стали артистами. И хотя долгое время не встречались, все же оригинальнейшую компенсацию за несостоявшееся объяснение в любви судьба мне послала: сводила нас в качестве партнеров, а действующие лица, роли которых мы исполняли, не то что объяснялись в любви, а даже любили друг друга.

Например, в фильме Юлия Яковлевича Райзмана «Урок жизни» моя подружка играла роль студентки, за которой я – тоже по роли студент – ухаживал, танцевал с ней на вечеринке в общежитии, держал за ручку, ну точь-в-точь как во времена доктора Слюнкина!.. Я в очередной раз готовился к объяснению в… (не по роли), но стеснялся, не решался, а съемки завершились и… Одним словом, опять не состоялось объяснение.

Вскоре мой сценический герой – Остап Бендер – в спектакле Театра сатиры «Двенадцать стульев» объяснялся в любви мадам Грицацуевой, роль которой исполняла моя подруга, и уже тогда – в пятидесятых годах – я понял, что девочку из детского садика на Собачьей площадке ждет счастливая артистическая судьба. В интерпретации роли «мадам» она заняла позицию адвоката, а не прокурора, что позволило создать образ, освобожденный от шаржа, примитивного оглупления, наделенный естественными человеческими чувствами. Объяснялся в любви этому существу мой герой, но опять – не я…

Вскоре за меня это делал и роллановский Кола Брюньон в сценах с Ласочкой, роль которой блистательно, но несколько неожиданно для зрителей и непривычно для себя исполнила дорогая подруга в телефильме «Кола Брюньон» (постановка А. А. Гончарова)… Блистательно – потому что была в сложной роли, требовавшей мгновенных «переключений» из покоя в гнев, из грубости в ласку, из самоуверенности в незащищенность, из смеха в слезы, и главное, из пожилого возраста в девчачий и наоборот. А «неожиданно для зрителей и непривычно для себя» – потому что уже тогда, то есть тридцать лет тому назад, сделала убедительную заявку на роли «возрастные», что в большинстве случаев не удается актрисам молодым и даже среднего возраста!

Затем кинофильм «Трембита» (режиссер Олег Павлович Николаевский) снова подарил нам роли когда-то влюбленных друг в друга – Параськи и Сусика… Подруга моя дорогая в новой роли проявила такую внутреннюю энергию, такую физическую силу и напор, что объясняться в любви мне показалось занятием тщетным. Какое там, к дьяволу, объяснение, когда она меня чуть не пронзила насмерть железякой на конце багра, пытаясь стащить с крыши сельской хаты… Сцену стаскивания с крыши снимали много раз, так как мешали то собака, пытавшаяся укусить мою подругу, может быть, защищая меня, сидевшего на крыше и подвергавшегося нападению незнакомой женщины с багром; то вошедший в кадр крупно подвыпивший грозный мужчина, требовавший бумагу, разрешающую съемки дома или плату за, как он сказал, «амортизацию объекта»… Оказался он бывшим полицейским (съемки производились в селе Пилипец на территории бывшей Западной Украины), работавшим теперь сторожем церкви и по совместительству, через день – пастухом частных коров и овец. Но основной его работой оказалось употребление «горилки» в таком чудовищном количестве, которое «возвращало» его на прежнюю престижную службу сельского блюстителя порядка. И вот в этой, казалось бы, безнадежной для нас ситуации проявилось еще одно уникальное качество таланта моей маленькой подруги – умение контактировать с любым человеком, обаять его и ненавязчиво, элегантно (а если нужно, и неэлегантно) добиться от него чего угодно, в зависимости от обстоятельств… Это свойство, по-моему, гипнотического характера и опять же подтверждающее наличие выдающегося таланта! Она заговорила с нарушителем нашего покоя, взяла его под ручку (не «за ручку», как я ее держал, а «под»), отвела его в сторону. Тот внимательно слушал, затем его лицо расплылось в совсем «неполицейской» улыбке, обнаружившей единственный во рту зуб, но покоившийся в золотой коронке, он закивал часто-часто – согласительно – головой и даже по-дружески обнял собеседницу. Она кокетливо пальчиком постучала по его синеватому носу, позвала директора кинокартины. Тот выдал «полицмейстеру» сумму, которая, как потом выяснилось, соответствовала цене двух сосудов «горилки» и полностью гарантировала «вырубание» настырного блюстителя.

Потом снималась сцена, когда Сусик, спасаясь от преследовавшей его Параськи, прыгает в костюме-тройке с мостков в реку, надеясь на то, что место неглубокое, и с головой уходит под воду. Вовремя подоспевшая Параська багром (опять этим чертовым багром!) нащупывает «свою любовь» на дне и вытаскивает на свет божий. В момент счастливого спасения лицо Параськи снова показалось мне достойным объяснения в… Но, как бы это сказать, э… настроение и внешний мой мокрый вид не соответствовали классическому облику объясняющегося в… В общем, не решился… Объект тайных воздыханий вечером улетел, и признание не состоялось…

Между тем время неумолимо делало свое дело: пролистывало дни, месяцы, годы…