— У тебя ямочки на щеках.
— Вот так вот! Просто моя мама занималась сексом во время беременности.
Он все также держал мою руку.
— Скажи, а что будет завтра? — спросил странным голосом Макс.
— А завтра я пойду смотреть на офорты Сальвадора Дали, и будет суббота, и будет тепло. Или холодно.
— Или пойдет снег. И тогда я пойду с тобой.
Он отпустил мою руку, и я пошла в уборную.
Тогда еще красный, квадратно-кафельный, общий для нас, них и всех, туалет открыл мне свои двери отсутствием очереди. Я немного опрокинулась руками и весом верхней части тела на несколько сумбурную и угловатую стальную раковину и посмотрела в зеркало. А в нем открылась дверь. И вошел он, и таким же железным голосом произнес:
— Я не тот мужчина. И у нас сегодня ничего не будет.
* * *На лопатках, такси и странных мыслях я приехала к Алеку, так и ненадушенному. Без шоколадного торта и DVD, с запахом Armani на руке и полным сознанием незначительности собственной персоны; я искала видимые и невидимые причины отказа Макса на предложение, которого не было, и пыталась понять, кому из нас приснился вожделенный сон, что заставило меня бросить Романовича и уйти в странную интригу, которая еще не была обозначена в сюжетной линии. Но конфликт был. По крайней мере в нашем с Алеком отсутствии отношений. Хотелось позвонить Зигмунду Фрейду или хотя бы узнать толкование сновидений, хотелось написать sms Чернышевскому «что делать» и «кто виноват» во всем этом?
Сонный и домашний, Романович открыл мне дверь.
— Давай приходи спать, — он закрыл нас в этом молчании на задвижку и ушел в комнату.
Я с полминуты думала ворваться в спальню и решить маленькое недоразумение хорошим минетом, но не могла побороть ступор. Ни одна часть моего тела не хотела Романовича.
Я всегда думала, как мужчина чувствует себя в ситуации «Не дали. Уехал домой спать», но ведь я ему ничего не предлагала? Я не клала руку на бедро, не облизывала губы, не водила мыском по уровню носка. Я ничего не делала, а он отверг.
Прошла босиком на кухню, сварила кофе, и по всей квартире послышался его аромат. Я не нашла кофейных чашек и налила в самую обычную кружку с детской фотографией Алека, забавно, но я помню его, когда ему было лет шестнадцать.
За многие годы нашего прерывистого общения я чуть не забыла, как мы познакомились. Моя детская подруга, которая уже лет пять как в Израиле, жила в одном подъезде с Романовичем, только на седьмом этаже. Около шести вечера родители забирали нас с рисования в школе искусств на Волхонке и везли либо ко мне, либо к Нике. Одним таким апрельским вечером мы задумали попробовать курить, купили после школы пачку ментолового Marlboro, зажигалку и спрятали ко мне в штаны с огромными карманами. Трубы назывались. Когда родители после долгих объяснений и наставлений оставили нас во власти неблагоразумия, отправившись в только что открывшийся после ремонта «Горизонт», мы спустились на несколько пролетов вниз по лестнице и, держа в руках сигареты, пытались их прикурить. На пятой или десятой попытке Ника не выдержала и позвонила в квартиру на четвертом этаже, откуда и вышел Романович, который зажал губами папиросу и закурил невзатяг. Так в семь часов вечера, спустившись с седьмого этажа, я положила начала цифре семь и паре закорючек на иврите.
Кухня в чужом доме притягательно уютна тем, что ты не видишь ее всегда, а лишь рисуешь картины семейных завтраков.
Я опять не сплю. А Романович уткнулся в подушку и сопит, думая о Жанне, и утвердительным тоном про себя обещает больше не изменять. А может, это просто мои домыслы.
Рука, от которой до сих пор доносился любимый запах секса и оргазмов, а теперь и отказа, потянулась к серой дверце кухонного шкафа, чтобы достать пепельницу — я была единственным человеком, кому было позволено курить в этом доме, — но ее не было на месте. Она стояла на подоконнике, а в ней были два свежих окурка. Без женской помады и неумело потушенные. Романович сегодня курил…
А где-то, не знаю где, Макс тоже курил и умело тушил обычные мужские окурки и, наверное, не думал. Или просто спал.
А Алек так и не сомкнул глаз. Теперь я это точно знаю.
* * *В это же время в рекламных продакшнах странные по имиджу люди нюхают кокаин и курят дурь через пипетку, прописывают откаты и вписывают зеленые шапочки в смету, плетут интриги и напиваются вусмерть, занимаясь полуночным сексом. Вот и вся любовь, которой не было, нет и не будет.
Я тоже работаю в продакшне. Как и все. А потом — потом выпутаюсь из сети подвальных ступенек, кастингов кошек для «Вискаса» и сценариев, которые никому, кроме компьютера, не нужны. Это как брови — растут, чтобы их выщипали. Без ледокаина.
Тем временем все также под натиском дедолайтов будут умирать котята, которым всего пара недель, а старый американский режиссер попросит дать дублера, и маленькое мертвое тело унесут. Им все равно — это же триста долларов и окрас сильвер-табби. У них даже не было имен. А зачем мертвому имя?
Утро добрым не бывает
Незаметно наступило утро.
Около восьми медленными шагами Романович начал ходить по квартире, видимо, искал меня. Не видимо, а точно.
Я сидела в гостиной на небольшом диване цвета сентября и курила, листала альбом Рене Магритта и ни о чем не думала.
— Ты не ложилась?
Да я и так лежу на лопатках и не могу тебе об этом сказать. Потому что ты меня не поймешь. Ты меня не знаешь. И я тебя. Зачем ты курил? Ты же мне не ответишь.
— Нет. Скажи, а что значило твое сообщение про Карину?
— То и значило. Я не понимаю, тебе нравится, что ли, проверять всех, с кем ты спишь?
— Что, прости?
— Кое-что, блин. Я не хочу чувствовать себя полнейшим мудаком. Слава Богу, хоть сообщения вовремя удалил, а то мне беспочвенные скандалы с Жанной не нужны. А Карина твоя… — последнего слова я не поняла, видимо, прошла мимо последнего издания «Словаря русского мата» в «Молодой Гвардии».
— Ты с ней спал?
— Нет.
— Я тебя еще раз спрашиваю, ты с ней спал? — я поднялась с дивана и дала волю повышенным тонам.
— Ты уже начала ходить по траектории «Обойди диван по кругу», — Алек психовал. — Да какое ты имеешь право меня в чем-то попрекать? Кто я тебе? Очередной Кирилл, который сам не знает, кого трахает?
— Да что ты знаешь? Ты думаешь, все так просто. Ты такой хороший, а я нашлась, эдакая стерва. Да ты понятия не имеешь, что мне иногда бывает больно, что у меня есть трудности и что… Ты с ней спал? — Я давила на него, пытаясь выжать то самое «да», которое только сейчас могла принять. Я чувствовала, как пружины его настроения прогибаются под натиском моего эгоизма, но не могла с собой ничего поделать. Я лишь подливала и подливала дегтя в его бочку меда.
— Нет.
— Но хотел… Ведь хотел, я ведь вижу, что хотел.
Алек вышел и поставил чайник, всем видом показывая, что ему глубоко по хрену мои допросы и расспросы про Карину, он смотрел, как маленькая истеричная девочка с моим именем не спит и ревнует, а точнее, занимается бредом, дыша его воздухом, просиживая его диван и тратя никому не нужный кофеин.
— Я не буду с тобой ничего обсуждать.
И тут я задумалась: если его так волнуют чувства Жанны, то какого черта он открыл своими руками мне дверь не только в свою квартиру, но и допустил до тела, а потом и до мыслей? И что же будет, если швабра узнает про его измены со мной, если какая-то, по его словам, простая sms-ка вызывает столько волнений? Я резкими движениями перенесла массу тела в сторону двери, оставаясь при этом в пледе, как Гай Юлий Цезарь, трясущимися руками взяла с журнального столика телефон…
И уже уходя, добавила:
— Я с ним тоже не спала. Он тоже не хотел.
Алек ничего не ответил и не спросил, а просто удивленно посмотрел. У него не могло быть претензий. Какие могут быть претензии к тому, кто тебя не знает?
— Это я так… На всякий случай.
— А мне все равно. Все равно! — жестким и бесчувственным тоном ответил Романович.
— Мы друг друга и вправду не знаем. Ты прав, а я Лев.
Точнее, Дева по гороскопу. А он, Рыба, плавал по жизни, ходил по квартире, пил чай, подходил к компьютеру и что-то стирал, потом набирал, а потом…
Я вышла из самого обычного кирпичного дома на набережной на самую обычную набережную. Шел самый обычный январский дождь, перемежаясь со снегом. Хотелось заплакать. Так не бывает!!! Не бывает! Но со мной есть. Было, и, может быть, даже будет.
Когда звонит телефон — мне становится не по себе. От его молчания становится еще хуже. Ни Линда, ни Настя, ни Гоша не звонили, хотя была суббота и мы должны были тусить в поисках группового секса. Где все? Зимняя спячка, будь ты проклята!
Я смахнула прилипший к пальто снег и повесила первое в шкаф. Нужно опять надевать что-то теплее и снова сопротивляться несносному климату. Нужно еще раздеваться и одеваться, заваривать кофе и писать сценарии для Nemiroff, искать очередное временное пристанище и забивать одни дурные мысли другими.
Я одинокий человек.
Вдруг я задумалась: ведь любой сознательный выбор — согласие платить! Кто такой Романович, чтобы из-за него переживать, кто такой Макс, чтобы я парилась? Второй вопрос волновал меня больше. Зависимость от мужчины, которого я видела три раза в жизни, начинала пугать.
Прямо в одежде я легла на софу в форме банана и впала в дремоту, укрывшись шарфом. Жанна, наверное, сейчас, бренча своими ключами, отпирает замки, улыбчиво пахнущая утром, подходит к Алеку. И он возвращается к своей привычной жизни, в контекст которой я не вписываюсь. Мне стало мучительно больно — я вызвала такси. Спустя двадцать минут мы приехали на Котельническую набережную по нужному адресу, минуя высотку и еще несколько домов архитектуры Жолтовского.
— С вас двести сорок рублей!
Я протянула ему пятьсот сразу.
— Я просто выкурю сигарету и мы поедем обратно. — Я стала изучать окна, выбирая те, что больше по душе. — Здесь живет девушка человека, в которого я иногда влюблена.
Таксист рассмеялся и переключил волну.
Это была обратная сторона жизни Алека, битву с которой я проиграла уже давно.
Я не ревную, мне просто дико больно, настолько дико… и оттого признаю, что я — наивно одинокий человек. Когда хочу спать — вечно признаюсь сама себе в очередном грехе.
Через час после прибытия я сомкнула глаза, и, как это обычно бывает, меня разбудил звонок, и этот номер не был записан в моей телефонной книжке.
— Эй, я же тебе нравлюсь! А ты мне…
Черт, на улице идет снег, утром же дождь был — вот чудеса на виражах!!! А еще пульт от телевизора кнопочками отпечатался на моей щеке.
— А я сплю.
— А ты не спи.
— …
— Давай в три у входа в «Пушкинский».
— Посмотрим, — сказала я, вспоминая про такого персонажа, как Кирилл, который все-таки был обременяющим фактором сего мероприятия.
— Вместе и посмотрим.
Мне так хорошо лежалось на лопатках, не хотелось переворачиваться на другой бок и просыпаться, если это все был сон.
— Давай.
Он просто повесил трубку, экономил деньги на безлимитном тарифе. И мне это нравилось.
Вообще по субботам евреи не включают свет дома. Но ни к одному из моих это не относилось. Мы всегда сидели в полной иллюминации, чтобы лучше видеть мимику и тело.
Хочу в детство, на дачу, чтобы пахло бабушкиными щавелевыми щами, а дедушка старой алюминиевой косой ровнял поляну и чтобы потом мы с братьями граблями собирали траву в маленькие стога. По выложенной камнями дорожке пройти вдоль кустов смородины и сорвать пару полуспелых ягод, надкусить каждую и выплюнуть, а потом поднять покрашенный в бордовый подоконник и достать ключ. Открыть дверь и забраться на второй этаж, и сквозь огромные окна террасы смотреть на сосны и чужие участки, и, пока снизу доносятся запахи летней еды, изучать старый черно-белый телевизор, крутить тугие ручки и думать о том, сколько людей живет по ту сторону странного выпуклого стекла. А потом бабушка нальет суп, мы помоем руки белым мылом, дедушка будет за что-то ругать, а все остальное — это пустое.
Жаль, что сейчас я уже знаю, что Останкинская телебашня имеет фаллическую форму, телеведущие живут дома, а не в телевизоре, и что все дело в хромокейных павильонах. И никакой романтики нет в бетакамах.
* * *Вся в белом: свитере, брюках, со снежными ногтями — я приехала на встречу. Он сидел на лавочке возле музея и курил. Когда от меня до него оставалось метров пятнадцать, я остановилась и набрала его номер.
— А ты где?
— Ты знаешь, где я!
Не сработало. С ним вообще все не так, как со всеми. И моего старого доброго еврейского друга с фамилией на букву «Р» жалко.
— Давай не пойдем в музей. Я его знаю наизусть, а офорты — это не картины. Это дополнительный маркетинговый ход. Что-то вроде нижнего белья.
— А что ты имеешь против нижнего белья?
— Да я только за… Ты только это… Ничего такого не подумай.
— А куда мы поедем?
— Не знаю.
— И я не знаю, — уныло сказала я и села на скамейку рядом с ним. — А откуда ты знал Киру?
— Мы с ней встречались.
Бах. Моцарт. Шуберт. Реквием по ушам.
— Как это?
— Ты что, не знаешь, как люди встречаются? Я не самый лучший человек, и зря ты сейчас здесь.
— Кто? Я?
— А у тебя есть молодой человек?
— Наполовину.
То есть Романовичу я даю полбалла, а Кирилл, который, по сути вещей, должен был получить единицу, округлился до нуля.
— Ты его ревнуешь?
— А должна?
— Перестань отвечать вопросом на вопрос!
— Почему?
— Вот скажи мне. Ты пишешь очередную статью или рассказ в журнал. Откуда ты берешь сюжет? Из пальца высасываешь?
— Из жизни. А откуда ты знаешь про то, что пишу?
— Из статьи про французский маникюр. А этот разговор потом окажется на страницах очередной беллетристики?
— Может быть. Что ты творишь? Мы встретились посмотреть офорты Дали, а ты засыпал меня непонятными вопросами, на которые нет ответов. Что происходит?
Он рассмеялся и обнял меня:
— Да, ладно тебе, я же шучу. Просто ты мне очень нравишься.
Я смотрела на него: в темно-серой куртке «1881», джинсах, вместо страз украшенных странными манерами шутить.
— Скажи, а ты еврей?
— Ну, есть такое дело. А что, заметно?
— Да нет. Так, пальцем в небо.
— А еще я женат.
А еще шел снег и пушистыми паклями падал на мокрый асфальт.
* * *— Я не понимаю, почему он тогда тебя так злостно обломал? Неужели ты его не возбуждала? — спросил мой герой, прервав мой рассказ.
— А ты меня сейчас хочешь?
— Да. Но какое это имеет отношение к делу?
— Самое прямое, он тоже очень хотел. Именно поэтому и не было.
— Не верю я в такое «хочу, но не буду», тем более с мужской стороны.
— Так ты мне все еще не веришь?
— Нет. И, честное слово, не хочу. Ты — никто, ты просто прыгаешь с одной волны на другую вместо того, чтобы плыть туда, куда хочешь.
— Но заметь, именно такая я тебя и привлекала.
— Одно дело привлекать, но от тебя очень хочется убежать к швабре!
— Беги, дружок!
— Нет, я тебя дослушаю…
* * *Через пару часов я вернулась домой, думая вовсе не о Максе, а о правде, о том, где же те самые ее границы с ложью, и о том, что если бы точная и верная информация была бы книгой, то уже после первой страницы было бы невозможно остановиться, потому что вскрытие фактов — это самый страшный наркотик, на который мы тратим последнюю сладкую ложь, забираем ее у тех, кому она нужна больше всего. Соврите мне, что все будет хорошо.
«Меня домогается твоя сестра» — это сообщение никак не покидало мои мысли, местами проскальзывала мысль ей позвонить и расставить все точки в интересующем меня пространстве. Но тогда я никогда не смогу понять ту точку, через которую и начала проводиться та самая ложь. А может, черт с ним, с пониманием, и лучше сразу закончить этот глупый фарс. Но когда выбран путь почемучки, очень тяжело остановиться, как будто бы я разогналась до двухсот, образовалась воздушная подушка, и я больше не управляю, а верхом на судьбе и желании жить несусь вперед.
И как раз одновременно с этими умозаключениями Карина написала мне сообщение «прости меня за все», я, не спеша, ответила «за что? Ты скажи, и я прощу, я обещаю», она не удостоила меня ответом, а, встретившись наутро, стала избегать того самого «прости». Я сидела внизу в монтажке и прямыми склейками соединяла отснятый материал. Мне курсовик сдавать первого апреля. А все, что было, — это титры и пара красочных видов, с которых можно было начать все, что угодно, даже ленту криминальных новостей.
Офис располагался в полуподвальном помещении и, когда я в него впервые зашла, напоминал бордель. Один мой детский друг рассказывал, что в Амстердаме есть «Энрике Палас», где любой мужчина может за пятнадцать евро совершить необременительную прогулку по коридору с дырочками в стене на уровне пениса. И женщины, чьи лица скрыты от обывателей, доставят им удовольствие без надобности гладить волосы и заправлять мешающие пряди за уши.
Такого коридора у нас не было, как и красного фонаря возле крыльца. В остальном все то же. Полумрак и красные диваны.
* * *А вечером мне позвонил детский друг Насти, который переехал за семь квартир от меня, вниз по лестнице. Вова очень медленно говорил, и этим напомнил мне окулиста, к которому я ходила в начале недели. Врачи — удивительные личности, хочется им сразу сказать: «Забудьте про анализы и сразу поставьте диагноз „летальный исход“». Пальцем в небо — Вова учился в ординатуре. Он смаковал каждое слово, заставляя собеседника вдуматься в смысл сказанного, проникнуться интонацией. Интересно, а сколько литров гадостей ему уже поведала Настя?