– Я ее даже не знала, – произнесла Мэгги. В уголке рта застыл пузырек из слюны.
– Кого? – автоматом выпалила я и тут же пожалела, что спросила.
– Маму. И отца тоже. – Она замолчала, и я поняла, что сейчас самое время, чтобы удалиться, пописать, хотя бы, или перекусить, а может, и виски себе налить. Она все равно бы не заметила.
Но Мэгги неожиданно громко пробулькала:
– А ты знала своих родителей?
Я понимала, о чем она говорит, но тогда было неподходящее время для того, чтобы рассказывать, как мой папаша обрабатывал тылы своих приятелей, как мамаша непрерывно бормотала что-то Иисусу в нашей местной церкви и отбеливала стены у нас в доме как полоумная до тех пор, пока у нас не завяли все растения, а коты обходили наш дом стороной из-за сильного запаха.
– Мои родители – сволочи.
Я всегда так думала – в большей или меньшей степени. Да, они учат многому, но самый важный урок – это понять, что в будущем люди будут постоянно тебя накалывать. Если родители нормальные, они с малолетства учат тебя с этим справляться.
– Она никогда не говорила, что любит меня, – сказала Мэгги и заплакала. Она даже не потрудилась вытереть нос или глаза, просто сидела так, опустив свои толстые руки на колени и держа в одной из них стакан. – Никогда.
Что-то у меня внутри сжалось, и в животе как-то неприятно потянуло. Я терпеть не могла плакать. В последний раз я ревела, когда была совсем мелкой девчонкой. Мамаша тогда долбила меня по голове Библией за то, что я сказала моему двоюродному брату, Ричи Роджерсу, «пошел к черту».
А может, я растрогалась потому, что опять вспомнила про Джорджию, про Ричи, про то, что с ним стало? Мэгги посмотрела на меня большими и печальными глазами, полными отчаяния, как у раненого животного, и я вспомнила, как однажды, когда мне было двенадцать, дядя Ронни взял меня на охоту. Ричи тоже пошел с нами – ему было на тот момент четырнадцать, – и рожа у него была как одна сплошная ссадина, а зубы такие огромные, что просто не умещались у него во рту. А еще его смех можно было спутать с криком осла.
Ронни и я шли отдельно от Ричи, я уже не помню почему, но помню, что, когда мы уже приближались к оленю, этот придурок начал палить по зверю со всей дури – и, конечно, не убил, а только ранил его. Олень пробежал еще примерно метров восемьсот перед тем как упал. Когда мы подбежали, он лежал на боку, тяжело дыша и подергиваясь от боли. Я помню, как взгляд его больших, полных страдания глаз остановился на мне на секунду, и я прочитала в нем: убей меня! Пожалуйста, убей меня! Патроны в ружьях Ронни и Ричи были размером с большой палец, и я знала, что в теле оленя сейчас засело множество металлических шариков, разрывающих его внутренние органы на части.
Я выхватила у Ронни ружье и трижды выстрелила в голову оленю. Его башка превратилась в ужасное месиво, но я знала, что он уже ничего не чувствует.
Именно так Мэгги и смотрела на меня – как тот олень – умоляюще-печально. Я знала, что эти слова, «я люблю тебя», были для нее своего рода снарядами, засевшими глубоко под кожей и очень медленно и мучительно убивавшими ее. Я думаю, у нас у всех есть такие воспоминания, которые ранят, как пули, выпущенные в упор.
– Может, она действительно тебя не любила, – сказала я. Это было жестоко, но кому-то же надо было нажать на курок и добить.
И, как я уже сказала, я не знала, что Элис уже тогда наблюдала за мной.
Кэролайн
Еще три секунды. Две. Одна.
Она обязана узнать.
Кэролайн знала, что ей не следовало этого делать. Она пыталась остановиться, но пальцы отказывались подчиняться.
Она сняла трубку и снова набрала номер Адрианы.
Часть VI
Чердак
Сандра
Мартину нравился чердак. Не спрашивайте меня почему – я не знаю. Пока он не стал настаивать на том, чтобы исследовать этот дом сверху донизу, я ползала на чердак всего два раза: в первый раз – чтобы свалить туда вещи, которые мне достались от папочки после его смерти, а во второй раз – когда в доме начало жутко вонять, и я искала везде мертвое животное, и на чердаке в том числе. Кстати, я нашла его – это был енот, который сдох в стоке, пытаясь вскарабкаться по нему. Сантехнику пришлось подцепить его длинной проволокой за свалявшийся мех, чтобы вытащить наружу.
Если бы вы спросили меня, – если бы вам было интересно мое мнение, – я бы сказала, что чердак в доме – как селезенка в организме: это бесполезная его часть, о которой все обычно забывают.
Но через шесть месяцев после того, как мы с Мартином съели тот арбуз на двоих, мы полезли исследовать чердак. На улице целый день шел снег – зима тогда была суровая. Мартин всего десять секунд как зашел в дом, а с его ботинок уже нападали целые сугробы и потихоньку таяли на кухонном линолеуме. Он посидел у меня минут двадцать, и по телеку объявили, что дорога в город закрыта из-за непогоды.
– Думаю, мне есть где провести ночь, – сказал он, обнимая меня. Наглый ублюдок! Как будто были еще варианты!
Мы спокойно пили коньяк («Мартель» пятидесятого года), как он вдруг сказал:
– Я хочу посмотреть, где ты живешь, Сэнди.
– В каком смысле? Ты же был здесь много раз, – удивилась я, – к тому же, как раз я не знаю, где ты живешь.
Он пропустил это мимо ушей.
– Я видел кухню. Я видел кабинет. Я видел спальню. – Он взял мои руки в свои, они были теплыми, но еще влажными от такой погоды. И мозолистыми – это были давнишние мозоли, которые Мартин натер, разгружая омаров в штате Мэн. Забавно, как прошлое навсегда въедается под кожу.
На чердаке было холодно. Теплые облачка нашего дыхания выглядели как маленькие привидения. Мартин притащил снизу еще бутылку и одеяло, и мы сидели, укутавшись в него, на полу среди коробок, вдыхая запах отсыревшего дерева.
– Закрой глаза, – сказал Мартин, – прислушайся.
– К чему? – спросила я. Не было слышно ни звука. Даже дом молчал, занесенный снегом, как ребенок, укутанный в одеяло.
– Снег, – сказал он.
Я открыла глаза.
– Невозможно услышать снег.
– Нет, возможно. – возразил Мартин. Его глаза все еще были закрыты. Когда он не улыбался, то выглядел совершенно другим человеком – старым, уставшим. И чужим. – Тссс, тише…
Я закрыла глаза только для того, чтобы посмеяться над ним.
Но вот что странно – примерно через минуту я и правда начала что-то слышать. Не звук. А что-то противоположное звуку. Это была какая-то странная концентрация тишины, тихий полет и падение чего-то незримого и неосязаемого. Когда я была ребенком, я наблюдала солнечное затмение: как черный диск перекрывал солнце и поглощал его свет. Теперь я слышала, как какая-то пустота поглощала все звуки мира.
Когда я открыла глаза, Мартин снова улыбался. Он сказал:
– Так звучит снег.
После этого чердак стал нашим местом. Когда Мартина не было рядом, я забиралась туда, потому что мне это напоминало о нем. Я даже начала привыкать к затхлому запаху, как из старушечьей корзины для белья, и паукам в углах. Сисси бы этот чердак понравился.
Элис потом сказала, что тоже облюбовала чердак. У нее там был даже свой стол, стул и все, что было нужно для уединения. Сначала она притворялась, что пишет книгу на чердаке – это было отличной отговоркой, чтобы не видеться с мужем, который был, по ее словам, слишком ленивым, а иногда и слишком пьяным, чтобы карабкаться по лестнице. Но потом она и вправду начала писать свою книгу «Черный гелиотроп» – почти триста страниц за два года.
Наверху было как-то мирно и спокойно.
За неделю до большого бума (ну там, мозги на стене и все прочее…) крыша рухнула. Это была еще одна подлянка от зимы – снег в течение долгого времени копился на крыше, она проседала, а я даже не заметила.
Меня не было дома. Я искала Мартина. Этой зимой судьба посылала мне одно испытание за другим: мы с Мартином расстались, меня турнули с работы безо всякой ведомой причины, и врач огласил диагноз: рак. Рентген высветил маленький узел у меня в легких.
Я должна была ему сказать! Я позвонила ему домой, хотя и знала, что это запрещено. Никогда не забуду, что я почувствовала, когда она сняла трубку: это как замерзать в зимнем лесу, видеть костер вдалеке и знать, что ты до него никогда не дойдешь.
– Алло, – сказала она веселым голосом. На заднем плане я слышала его голос и смех, как будто он только что закончил рассказывать анекдот. Были и другие голоса, и звучала песня. Играла скрипка.
Я знала, где Мартин живет. Он был осторожен и старался, чтобы я об этом не узнала, но он недостаточно старался, так что его адрес для меня не был секретом. Он знал, что я не приду к его дому без предупреждения, но именно это я и сделала. Я долго ехала по заснеженной дороге в Буффало и, приехав, припарковалась напротив его дома, который оказался больше, чем я себе представляла, и гораздо симпатичнее – он выглядел как большой кекс, покрытый глазурью. Я видела Мартина через окно: как он ходит по гостиной, разносит напитки гостям. И ее я тоже видела – блондинка, маленькая как вошка. Она прикасалась к его лицу, рукам… Передвигала стулья, открывала окна, чтобы выпустить табачный дым, и все в ее движениях говорило: «Да, этот дом мой, я в нем живу, и я в нем хозяйка. Все это мое».
Я была на взводе и уже хотела выйти и постучаться в дом, но в последнюю секунду передумала и осталась в машине. У меня с собой была бутылка водки «Смирнов» для того, чтобы не замерзнуть, и когда я дошла уже до конца бутылки, гости Мартина стали расходиться. Они вывалились всем скопом на улицу, в темноту и холод, и, все еще смеясь, стали махать хозяевам шарфами, как люди, провожающие корабль в старом фильме. Мартин с женой махали им в ответ из дверей, и в ярком сиянии, лившемся из дома, они казались одним целым.
По дороге домой машину занесло на скользкой дороге, и какой-то желторотый коп-недоносок определил меня в обезьянник на ночь за езду в нетрезвом виде. Камера была мертвенно-бледной и пустой, а еще там жутко воняло мочой, но, когда утром взошло солнце, она показалась мне даже милой в его золотистых лучах.
Когда я приехала домой, то обнаружила, что за ночь крыша обрушилась. Слой снега оказался слишком тяжелым, и крыша не выдержала его веса. Подумайте только – какая-то ничтожная снежинка стала последней и обрушила такую массивную конструкцию. Даже самая маленькая деталь может оказаться сверхзначительной.
Не думайте, что я жалуюсь или жалею себя. Просто наблюдения: как все маленькие просчеты, ошибки, неприятности, неверные решения постепенно накладываются друг на друга, образуя все большую и большую кучу, которая становится все тяжелее и тяжелее…
А потом: бах!
Элис говорит, что мы должны уметь отпускать прошлое. Наверное, она права.
Хотите правду? Меня убил не пистолет. Нет, ну в смысле, конечно, выстрел из пистолета вынес мне мозги и все дела, но убил меня не он.
Когда мне было лет шесть, мне начал сниться один и тот же сон: длинный белый коридор с кучей закрытых дверей. Все было как в больнице, но я не видела во сне ни врачей, ни медсестер, ни пациентов. Вообще людей там не было. Только длинный коридор, а по обеим его сторонам – закрытые двери.
Иногда все было тихо, иногда я слышала голоса людей в комнатах за закрытыми дверями. Иногда за ними даже музыка играла. И я знала, что если я найду правильную дверь, то она откроется, и я попаду в свой дом, в свою комнату с большим эркерным окном, где паучок Сисси все еще плетет свою паутину, и с видом на чистое синее небо и задний двор, где птицы выискивают червяков на маминых грядках.
Но я никогда не могла найти эту дверь. Все они были закрытыми.
Эти сны прекратились, когда я стала старше, стала тусоваться с парнями, курить, пить пиво и слушать тяжелую музыку. Но с определенных пор я начала думать, что Мартин и был моей дверью – туда, домой.
Когда он сказал, что его жена обо всем узнала и мы должны расстаться, я немного съехала с катушек. Эти сны снова вернулись, хотя прошло уже тридцать лет. И теперь, даже когда я просыпалась, сон не исчезал: я все время видела коридор и слышала людской смех, доносящийся из-за закрытых дверей.
Так что пистолет был всего лишь посредником. Убило меня одиночество.
Эми
Эми должна была уже спать, но она не спала, потому что ей мешал шум на чердаке. Она не могла спать еще и потому, что дядя Трентон очень плохо и быстро прочитал ей ее любимую главу из «Черного гелиотропа», не сказал ей «спокойной ночи», не поцеловал и так туго завернул в одеяло, что она чувствовала себя гигантским буррито.
И от дяди Трентона странно пахло. Как от прозрачного сока, который все время пьет бабушка. Или как в магазине, где мама покупает духи.
Эми знала, что у дяди Трентона было плохое настроение. Это все из-за тела в земле. Она слышала, как бабушка и мамочка говорили о нем, когда уходили.
– Не понимаю, о чем весь переполох, – сказала мамочка, – она уже где-то закопана под двумя метрами земли, и все это понимают. Ее давно уже пора искать с собаками и лопатами.
А бабушка сказала:
– Представь, каково ее бедным родителям.
Эми играла в углу, и они не стали говорить тише, потому что думали, что она не понимает, о чем они говорят. А она понимала. Две метра под землей – это куда ты попадешь после того, как умрешь – как дедушка или Пенелопа в «Черном гелиотропе».
Эми было интересно, проснется ли та девочка, которая была под двумя метрами земли, как Пенелопа. Потому что Невинные не умирали по-настоящему, и, когда ее закопали на два метра под землю под деревом, оно начало плакать, и его слезы впитались в землю, и Пенелопа проснулась. И она стала жить долго и счастливо, а дерево назвали плакучей ивой. Оно такое же, как растет у них во дворе. Может, там и закопана девочка, из-за которой грустит дядя Трентон?
Эми хотелось пить. Она хотела попросить дядю Трентона дать ей стакан воды. Он не может его не принести, ведь без воды человек может умереть. Ноги Эми задрожали на холодном полу. Мамочка говорит ей всегда надевать носочки, но ведь мамочки тут нет, есть только Эми, дядя Трентон и, может, еще та девочка под землей.
Из коридора голоса на чердаке стали более отчетливыми, и Эми поняла, что это не мыши и не дом скрипит – там точно кто-то ходил и разговаривал. Дверца на чердак была открыта и оттуда спускалась раздвижная лестница как огромный язык из пасти. Оттуда лился свет, и мелькали тени.
– Где твоя сестра? – кто-то там сказал. И это был не дядя Трентон, а какая-то девочка.
– Они с матерью уехали ужинать.
– Я имею в виду – твоя младшая сестра.
– Я же говорил, что это моя племянница! Она спит.
Они говорили об Эми, и она загордилась. Она всегда хотела посмотреть, как выглядит мертвая девочка, есть ли у нее жучки в волосах и были ли они у Пенелопы, когда она проснулась и поцеловала принца Томаса, а он был слишком вежливым, чтобы сказать ей об этом.
– Куда поставим свечи? – спросила мертвая девочка, когда Эми поставила ножку на первую ступеньку лестницы.
Трентон
Трентон надеялся, что Кэти не придет или забудет про их затею, но, конечно, она не забыла. Он только-только уложил Эми, как услышал снизу стук, как будто Кэти стучала по дереву ногтями.
– Я думаю, не стоит ставить свечи, – пыхтел Трентон, пытаясь подпихнуть руки под огромный письменный стол, который велела передвинуть Кэти.
– Ты что? Свечи – это отличная идея, – сказала она. У девушки в руках было два прозрачных пакета с длинными белыми свечами, и она пыталась их разорвать зубами. В тот момент она выглядела как помешанная. Крыша нависала очень низко, и Кэти пришлось согнуться вдвое. – Я украла их специально для тебя.
– Ты украла их?! – воскликнул Трентон.
Она только пожала плечами.
– И что? – Кэти удалось открыть первый пакет. Она выплюнула маленький обрывок пластика и высыпала свечи на руку. – Вуаля! – сказала она и помахала свечками перед носом у Трентона.
Он одновременно хотел, чтобы все получилось, и боялся этого. Трентон и опасался, что Кэти увидит привидение и испугается, и хотел, чтобы она увидела и поняла, чего так боится он. Приходилось переживать за такое количество вещей, что они просто не укладывались у него в голове.
Трентон навалился на стол и мог сдвинуть его лишь на пару сантиметров. Какой же он тяжелый, господи! Тело как будто налилось свинцом.
– Ты спиной попробуй, – сказала Кэти.
– Могла бы и помочь, – пропыхтел Трентон.
– Так я и помогаю.
Она устанавливала свечи кругом на участке пола, который они расчистили, отодвинув в сторону коробки и прочий мусор и оставив только дорожку для прохода к лестнице. Когда Кэти закончила, она развернула скатерть, которую принесла из гостиной. («Это не пикник, а спиритический сеанс», – заметил Трентон, на что она ответила, наклонив голову и потеребив ноздрю с парой дырок, видимо, от еще одного кольца: «Пикник, сеанс – призракам-то какая разница? Как ты думаешь, чем они занимаются целыми днями?» Он едва устоял, чтобы не сказать: «Я могу спросить».)
На чердаке было холодно, и мурашки пробежали по телу Трентона. Им овладело неприятное чувство. Как будто за ним наблюдают. Как будто несколько пар глаз смотрит за ним из самых темных углов чердака. Теперь он понял, что делают призраки целыми днями – наблюдают.
Он сунул руки, сжатые в кулаки, в передний карман толстовки.
– Ты в порядке? – спросила Кэти. Она поежилась. Трентон поспешно отвернулся, чтобы она не увидела, как он пялится на ее короткую майку под розовой рубашкой с узором из ухмыляющихся черепов и линию загара на животе прямо над джинсами.
– Да, – ответил Трентон, – давай уже начинать, чтобы поскорее закончить.
– Вот это я понимаю. Какой энтузиазм! – Она закатила глаза, села на скатерть и скрестила ноги. Когда она наклонилась, он отчетливо видел ложбинку между ее грудями. Кэти похлопала по скатерти напротив себя. – Садись сюда.
Трентон и не думал, что скрестить ноги будет для него такой трудной задачей. Сначала он сел и выпрямил их, потом с трудом подогнул одну ногу, а другая указывала на свечи, как стрелка на циферблате. Он постарался согнуть ее в колене, но не смог. Прошло довольно много времени пока у него получилось усесться.