Она сделала большие глаза, и хотя Трентон прекрасно знал, что это излюбленный трюк всех девчонок, когда они хотят добиться своего, но он ничего не мог с собой поделать – его неожиданно сильно потянуло к ней, и он очень захотел к ней прикоснуться.
Он отступил на шаг.
– Завтра я обещал посидеть с племяшкой. – Трентон был рад, что у него была такая замечательная отговорка. Но он все равно немного расстроился.
Кэти только пожала плечами.
– Ну и что? Она умеет хранить секреты?
Трентон почувствовал облегчение.
– Как все шестилетние. И она рано ложится спать.
Кэти улыбнулась.
– Значит, мы будем одни.
Она посмотрела на Трентона, и улыбка исчезла с ее лица.
– Слушай, Трентон…
– Чего?
– Мне правда очень жаль. Ну, за то, что было вчера. Все так тупо вышло… – Она прижала свои пальцы к губам, а потом притронулась ими к щеке Трентона.
Он невольно отшатнулся – ненавидел, когда кто-то прикасается к его лицу.
– До завтра, – сказала Кэти и вышла тем же путем, что и зашла, – через окно.
Элис
В Синей комнате рядом с книжной полкой есть стена с небольшими зарубками: метр двадцать пять, метр двадцать семь, метр двадцать девять…
Так Трентон отмечал, насколько он вырос, год за годом. Зарубки он делал швейцарским складным ножом, который ему подарил Ричард на день рождения в пять лет. Нож конфисковала мать, так как считала, что Трентон еще мал для таких игрушек. Но когда он однажды увидел, как Минна курит, она стянула нож из шкафчика Кэролайн и вернула Трентону в качестве платы за молчание.
На самом деле люди растут вширь, как деревья, чтобы охватить все свои переживания, обещания, ложь и привычки.
Даже теперь – нет, особенно теперь – трудно сказать, где ложь, а где правда.
Одно я могу сказать точно – идея убежать принадлежала Томасу.
Однажды я убежала, когда была совсем маленькой. В тот год мне подарили на Рождество небольшой портфель. Я долго просила об этом родителей, потому что мне очень нравился рабочий портфель моего папы. Внутри он был обит синей тканью, и в нем были отсеки для его трубки, очков и документов. Он всегда был чистым, и в нем всегда все лежало на своих местах, как и в жизни отца.
Мне же купили маленький голубой портфельчик с медными застежками, мягкой обивкой и маленькими кармашками. Конечно, до отцовского ему было далеко, но он мне нравился даже больше из-за небольшого замочка и ключика, который я носила на шее, как подвеску. В портфеле я хранила свои самые ценные вещи: три серебряные заколки, снежный шар, который привезли мне из Нью-Йорка дедушка с бабушкой (в нем был маленький мостик и крохотная фигурка девочки, похожей на меня), маленькая фарфоровая кукла Амелия без одной руки – я спасла ее из мусорного ведра, когда она надоела моей старшей сестре.
Я несколько месяцев повсюду таскала его с собой, подвергаясь за это насмешкам сестер. Я стала носить его в школу, и моя учительница, миссис Хорнсби, разрешила класть портфель на парту вместо того, чтобы оставлять его там, где все оставляли свои сумки – в груде пальто, шубок, ботинок и мокрых варежек, сохнущих у батареи.
Однажды вечером я вышла из ванной и застала сестер в моей комнате. Они сломали замок, открыли портфель и вывалили все его содержимое на ковер. Они уже сильно заляпали снежный шар своими пальцами, бросили бедную Амелию на пол и оставили лежать вниз лицом. А еще они громко хохотали.
Я набросилась на среднюю сестру, Оливию. У нее в детстве была пневмония, и поэтому она была слабее, чем Делайла. Мне удалось повалить ее на пол, но потом она уперлась коленями мне в живот, и они с Делайлой оттащили меня и сели мне на грудь.
– Знаешь, зачем мама с папой купили тебе этот дурацкий портфель? – злорадно сказала Делайла, склонившись надо мной. – Они хотят, чтобы ты убежала из дома!
– Неправда! – закричала я, стараясь не расплакаться.
– Они сами нам сказали, что не хотят больше видеть тебя! – продолжала издеваться старшая сестра.
Я плюнула ей в лицо. Она дала мне пощечину, и я больше не могла сдерживать слезы. Все мое тело сотрясали громкие рыдания.
Позже они раскаялись и, наверное, ужасно себя чувствовали. Оливия принесла мне чашку теплого молока с медом, а Делайла заплела мне волосы в косы и закрепила их так, что утром они красиво вились. Но я их не простила.
И я отомстила. На следующий день, в воскресенье, мы все пошли в церковь. Я улизнула от родителей, пробилась сквозь толпу прихожан и спустилась по крохотной винтовой лесенке в подвал, где иногда проходили церковные собрания и раздавали еду бездомным на Пасху. Я спряталась там. В подвале оказалось темнее и холоднее, чем я ожидала. Я просидела там несколько часов, прислушиваясь к отдаленному эху голосов и молясь, чтобы меня не нашли. И одновременно о том, чтобы нашли.
Когда я уже не чувствовала пальцев ни на руках, ни на ногах, я решила пойти домой. Солнце уже село, и я помню, как странно выглядели улицы в темноте: повсюду серый снег, темнеют кривые дорожки, в окнах ярко светятся рождественские вертепы.
Я увидела сестер еще до того, как вошла в калитку: обе прильнули к окну, которое запотело от их дыхания – они высматривали меня. Папа нервно шагал по комнате, а мама сидела с белым лицом на кресле, положив руки на колени.
Я стояла на темной улице и понимала, что сейчас я зайду домой, и все столпятся вокруг меня, будут обнимать, целовать и радоваться моему возвращению. Это был самый счастливый миг в моей жизни. Это было все равно, что попасть в снежный шар – что бы ни происходило в жизни, в нашем маленьком мирке все останется по-прежнему.
Сестры сжимали меня в объятиях так долго и сильно, что чуть не задушили. Мама плакала от счастья и звала меня «любимая доченька», даже когда папа строго велел мне лечь к нему на колени и хорошенько отшлепал. Я пошла спать с красным мягким местом, но мама принесла мне горячий бульон, чтобы я не заработала пневмонию, а Оливия и Делайла устроились на кровати вместе со мной и читали мне мою любимую книгу «Ветер в ивах».
Мы с Томасом планировали все сделать так: на его машине доедем до Нью-Йорка, потом пересядем на автобус до Чикаго, там жили его родственники, они дали бы нам кров на какое-то время. Я уже мечтала об уютных комнатах, заполненных книжными полками, теплом огне в камине и снеге, падающем за нашими окнами. Я представляла, как мы с Томасом будем засыпать под одним одеялом, разговаривая до поздней ночи, а утром будем будить друг друга прикосновениями холодных кончиков наших носов, и мороз будет рисовать узоры на окнах.
Я думала, что мы будем счастливы и что мы вместе создадим наш дом.
Кэролайн
Теперь Кэролайн знала, как испечь лимонный пирог и что яйца надо варить не более семи минут. Она читала кулинарный блог четвертой Адрианы и никак не могла остановиться – все надеялась, что попадется ее хоть какая-нибудь компрометирующая фотография.
А вчера, после ряда таких сложных и запутанных махинаций, которые она вряд ли когда-то еще сможет повторить, Кэролайн нашла родной город этой Адрианы и даже почтовый индекс. А когда заплатила смешную сумму в четырнадцать долларов девяносто пять центов, узнала и ее номер телефона. Даже немного жаль, что Кэролайн не может похвастаться об этом Трентону, который считал, что она ничего не смыслит в компьютерах. Для людей, которые проводили вместе так мало времени, Ричард с сыном были невероятно похожи.
Она хотела сказать: «Смотри, я смогла, я сделала!»
Кэролайн убедила себя в том, что хочет просто услышать голос этой женщины. Только один раз. После этого все должно было встать на свои места. Так или иначе. И она должна была понять, почему Ричард сделал это. Почему он делал все это.
Кэролайн сняла трубку и прислушалась к гудкам. Сколько раз она заставала Ричарда, здесь, рядом с телефоном? Ей казалось, что их голоса переплелись где-то в проводах, и она неспособна была понять, о чем они говорят. Однажды им отрезали линию, и Кэролайн чудилось, что голоса по-прежнему там, блуждают по телефонным проводам, как призраки.
У нее дрожали руки, и в первый раз она ошиблась номером и попала в итальянский ресторан, быстро повесила трубку и набрала снова. На второй раз Кэролайн попала по адресу.
Прошел только один гудок, и женщина на том конце провода взяла трубку.
– Только не говорите, что это очередная реклама, – сказала она нетерпеливо. Ее голос был ниже, чем Кэролайн себе представляла, глядя на ее фотографии.
Кэролайн охватила паника – она не ожидала, что женщина так быстро возьмет трубку или что вообще возьмет. Она не знала, что сказать, но хотела, чтобы Адриана сама заговорила. Это была та Адриана, которой Ричард оставил деньги? Кэролайн не знала наверняка.
Прошло несколько секунд.
– Алло-о-о, – сказала Адриана (а это точно была она), растягивая последний слог, – вы еще тут?
– Алло, – прохрипела в трубку Кэролайн.
Вдруг голос Адрианы изменился, он стал каким-то настороженным.
– Кто это? – осторожно спросила женщина.
Кэролайн не отвечала. Прошла секунда, вторая…
– Кто это? – повторила Адриана. – Алло?
– Номером ошиблась, – сказала Кэролайн и повесила трубку.
В ушах шумела кровь, комната кружилась перед глазами. Она пыталась представить, что сейчас происходит на другом конце провода – Адриана стоит на кухне (ну конечно, она на кухне – наверное, Кэролайн оторвала ее от готовки лимонного суфле или куриного супа «с нуля»), трубка прижата к уху, на ногтях аккуратный маникюр, джинсы немного заляпаны мукой. Могли ли они с Ричардом встречаться в гостиничных номерах? Ходил ли он к ней домой? Сидел ли на ее кухне без ботинок и носков в расстегнутой рубашке, попивая вино и смеясь, пока она готовила ему что-нибудь вкусное?
Кэролайн не знала. А теперь еще и не могла вспомнить, как звучал голос Адрианы – она была слишком взволнована.
Она сильно, до боли прижала телефонную трубку к щеке и снова набрала номер. На этот раз она будет молчать.
Адриана незамедлительно сняла трубку.
– Вы снова это сделали, – сказала она утомленным и немного раздраженным голосом.
– Что? – спросила Кэролайн, моментально забыв про свою установку ничего не говорить.
Адриана прочистила горло.
– Снова набрали неправильный номер. Куда вы пытаетесь дозвониться?
Кэролайн не могла ничего придумать в ответ. У нее вдруг возникло сильное желание просочиться по телефонному проводу к Адриане и поговорить с ней лично.
– Вы подруга Бэллы? Если это так, то мне абсолютно все равно, что там делают ваши родители, но за такие звонки вы легко можете схлопотать по шее!
– Я… я не знаю никакую Бэллу, – проговорила Кэролайн.
В трубке повисла тишина.
– Послушайте, – в голосе Адрианы прозвучала угроза, – кто бы вы ни были – не смейте сюда больше звонить!
И Кэролайн снова услышала гудки.
Сандра
У меня ушло две недели на то, чтобы найти Мэгги. Тогда еще не было всяких электронных штук и Интернета – были только огромные списки с одинаковыми именами. Приходилось искать очень долго, часто попадая не туда и стирая пальцы, водя ими по бесконечным страницам.
Наконец-то – успех! У нее был низкий голос. Она делала паузы после каждого предложения, как будто ждала, что с ней будут спорить. Даже когда она только взяла трубку, то сделала паузу перед первой фразой, и я несколько секунд висела на линии, просто дыша в телефон. Когда она наконец-то сказала «Алло», я уже была готова сбросить вызов.
Зачем я ей позвонила? Почему я посчитала это важным?
Вверх и вниз, вверх и вниз – мы всю жизнь ходим по лестницам наших выборов, которые ведут к другим лестницам. И так до бесконечности, пока не дойдешь до края, а время не станет разряженным, как воздух в горах. И тогда – ой, простите, поворачивайте назад.
– Вы Мэгги Ланделл? Из Коралл-Ривер? – спросила я.
– Уже нет, – ответила она, – как вы меня нашли?
– Тут черепаха с вашим именем на панцире.
Мэгги замолчала. А потом в трубке был такой звук, как будто она подавила икоту. Это она, оказывается, так смеялась.
– Будь я проклята! Я знала, что он вернется! – наконец сказала она.
Мэгги приехала на следующей неделе. Откуда мне было знать, что приглашать ее в дом было плохой идеей? Что Элис уже тогда наблюдала за мной, ползая по стенам, как гигантский таракан.
В те дни я была счастлива, что уехала из Нью-Йорка с его угрюмыми жителями, с лицами, как серая, поеденная молью одежда. А здесь было все по-другому: колокольчики, цветущая жимолость, птички-цветочки, голубое небо – такое место, где не может случиться ничего плохого.
Приземистая «Мазда» подкатила к моему крыльцу, подняв столб золотой пыли. Хозяйка оказалась ей под стать – коренастая, вся какая-то квадратная и угловатая с широкой челюстью и ярко-рыжими короткими волосами. Она сразу попала для меня в раздел «странные».
Она двигалась намеренно медленно, так же, как и говорила. Было всего одиннадцать утра, но, когда я спросила, будет ли она что-нибудь пить, Мэгги сказала: «А джин есть?» Наш человек!
Мы сидели на кухне и трещали обо всем – она говорила, как изменился дом, рассказывала о своей черепахе по имени Норман и что она догадывалась, что мать намеренно вытолкала его из дома, а я рассказывала, как оказалась на задворках Штатов, в самом центре Нифига, и что я очень этому рада. Ей было интересно узнать, как я жила в Нью-Йорке. Мэгги сама месяц-полтора обитала в Сан-Франциско, но быстро устала от этого города. От «гейского улья», как она его называла. Потом она нашла работу в Филадельфии, после того как застукала свою лучшую подругу в постели с ее теперь уже бывшим мужем. «Инженеришка» – пренебрежительно отзывалась о нем Мэгги.
Я ее даже поддерживала – сама как-то была с инженером. Каждый раз, когда мы кувыркались в постели, я чувствовала себя каким-то механизмом, в котором он хотел разобраться и заставить работать: так, повернем здесь, тут подкрутим – ой, не работает – значит, попробуем нажать на эту кнопку… Он ждал, что в конце я замигаю зеленым светом в знак того, что все сделано правильно?
Мэгги рассказывала, что она делала инсталляции и работала на телевидении, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Чем глубже мы погружались в бутылку, тем расслабленнее и откровеннее она становилась, тем меньше пауз делала между предложениями. Мэгги говорила о своей работе и творчестве, о своих инсталляциях – перевернутые мусорные баки, композиции с унитазами и прочая, и прочая. Я никогда не была большой поклонницей искусства, и мне было не понять: зачем кому-то выкладывать по пятьдесят штук за кусок ржавого металла, но – на здоровье! Делай то, что тебе нравится, мне-то что? Она также рассказала мне о работе на телевидении, и я припомнила, что видела один из ее рекламных роликов – это была реклама чистящего средства для унитазов, и я подумала, что режиссура там действительно неплохая.
После полудня время начало тянуться дольше и все стало каким-то более четким, как под микроскопом: солнце, напитки и приятная прохлада в доме, когда я заходила туда в туалет. Я рассказала Мэгги, что работала в медицинском центре и насмотрелась на разных психов, которыми занимался мой босс: невротики, психотики – в общем, придурки разных форм и размеров.
– Лжецы. Они меня всегда интересовали, – сказала Мэгги, – патологические лжецы.
– А что в них такого?
Ее взгляд скользнул по газону и остановился на тени от дубов и платанов.
– Мы ведь все такие же, как они? Лжецы. Врем и не можем остановиться.
– Ну, это не про меня, – сказала я, – я всегда говорю правду в лицо. Что на уме, то и на языке.
– В этом-то и дело! – Ее голос стал мягче после джина. Это было не пьяное бормотание. Просто раньше голос Мэгги звучал как-то неприятно и отрывисто, а теперь она говорила, как речка журчала. На миг я вспомнила о Джорджии, и мне даже немного взгрустнулось – я вспомнила мягкий голос почтальона, который всегда очень вежливо со мной здоровался: «Здравствуйте, маленькая мисс».
А Мэгги продолжала:
– Мы не понимаем, что врем. Не себе зачастую, но в результате все, что мы видим, все, что мы помним, – есть одна сплошная ложь.
Жирная муха утонула в ее стакане. Мэгги поднесла было его к губам, но, увидев насекомое, поморщилась и брезгливо достала утопленницу.
– Ха! Ну, есть такое, да! – посмеялась я.
Мы прикончили большую половину бутылки джина до того, как я успела показать ей чемодан. И я очень скоро пожалела о том, что она приехала – хороший период пьянки, когда мы сидели и болтали, закончился, и я осознала, что она чертовски пьяна. Позже вечером я пошла наверх и нашла Мэгги на моей кровати, лежащей звездой. И слюна стекала у нее изо рта.
А сейчас она сидела, притихшая, переводя взгляд с одного предмета на другой. Я начала раздражаться и даже подколола ее по этому поводу, но она меня как будто не услышала.
Я стала подумывать о том, как бы мне поесть чего-нибудь, не потревожив ее, или открыть бутылку виски, которой я не хотела делиться. Что если она услышит, как я наливаю виски в стакан? Что если она захочет присоединиться?
– Это не отцовская куртка! – вдруг сказала Мэгги. Ее глаза покраснели, а рот сиял как рана посреди лица. – Она слишком маленькая. И стиль не его.
Я уже от нее устала и хотела попросить уйти, пока тень еще не опустилась на холмы, чтобы я спокойно могла выпить виски.
– Я ее даже не знала, – произнесла Мэгги. В уголке рта застыл пузырек из слюны.
– Кого? – автоматом выпалила я и тут же пожалела, что спросила.