Это было здесь. С отцом.
Завязать узел на веревке оказалось не так уж просто. Он посмотрел, как это делается, в Интернете, но все инструкции выглядели как пособие для каких-то моряков или солдат – в общем, для тех, кто уже имел дело с веревками и узлами. Руки дрожали от волнения, что совсем не ускоряло процесс.
И вот – получилось! Теперь оставалось привязать веревку к водопроводной трубе на потолке. Шея Трентона от напряжения вспотела. Он чувствовал, что на задней ее стороне растет очередной большой прыщ. Интересно, сколько у него осталось времени до того, как мать с Минной вернутся домой – они ушли час или полтора назад. Трентон слышал, как звонил стационарный телефон. Может, это они пытались связаться с ним по домашнему.
Он медлил. Может, хотел, чтобы что-то или кто-то ему помешал? Может, должен быть какой-то знак, что ему не следует этого делать?
Но все было тихо. Никто не пришел. И знака никакого не было.
Трентон нашел маленькую старую стремянку среди мусора и сломанной мебели. Он установил ее под трубами, которые выглядели наиболее прочными. Ему понадобилось некоторое время, чтобы взобраться на нее. У Трентона всегда было плохо со спортом, – его в пятом классе вышвырнули из Малой бейсбольной лиги – а после аварии еще и с равновесием проблемы появились. Какое-то повреждение внутреннего уха из-за попавших туда осколков стекла – врач сказал, что ему повезло, что он не остался глухим на всю жизнью
– Спорим, у него не получится?
Он снова услышал этот голос, как будто вдалеке.
Трентон вынул записку из кармана. Он писал ее, тщательно выводя каждую букву, и только потом подумал, что надо было ее напечатать – его почерк могли и не разобрать.
В его голове снова зазвучали голоса, на этот раз очень отчетливо:
– Он даже написал записку! Шекспир, тоже мне! Может, ему больше повезет, чем…
Голос снова затих.
А потом снова:
– Замолчи! – И еще громче: – Ради всего святого, замолчи!
Сердце Трентона бешено колотилось и трепетало как крылышки мотылька.
Это было так странно! Все эти шесть месяцев он не испытывал ничего, кроме сильной тошноты и раздражения от всего, что его окружало. А тут еще мать однажды зашла в подвал, где Трентон играл в «World of Warcraft III», и сказала, что отец умер. После аварии он даже дрочил с трудом – готовился к этому с мрачной решимостью, как солдат на передовой, чей отряд посылали в лобовую атаку на танки.
После двух неудачных попыток перебросить веревку через трубу Трентону удалось это сделать. Он понял, что сначала нужно привязать ее, прежде чем надевать на шею. Его это начинало бесить – такое простое дело, как самоубийство, на деле оказалось очень запарным. Можно было, конечно, сделать проще – прострелить себе голову или наглотаться таблеток. Но это выглядело бы скорее как попытка привлечь к себе внимание, чем реальная попытка суицида. Смерть от таблеток легко могли бы принять за банальный передоз лекарств после аварии. А Трентону было нужно, чтобы его смерть запомнили и чтобы она имела для людей какое-то значение. Чтобы сам Деррик Ричардс сел и сказал: «Блин, а я и не думал, что Дрочила на такое способен».
Наверху хлопнула дверь. Трентон потерял равновесие. Долю секунды он балансировал на стремянке, и в его голове пронеслась картина того как он падает, с громким хрустом ломает лодыжку и лежит на полу носом вниз, пока его кто-нибудь не найдет в таком положении. В последний момент Трентону удалось схватиться за старый деревянный шкаф справа от него.
Дверь в подвал распахнулась, и сердце Трентона екнуло. Наверное, это Минна. Он быстро скинул веревку с трубы и неуклюже спрыгнул со стремянки – боль отдалась в ногах и зубах, как будто он прыгнул с вышки в бассейн. Он только-только успел сесть на стремянку, как на подвальной лестнице показалась пара ног в незнакомых ему кроссовках.
– Ой! – Девушка замерла на лестнице. Кровь прилила к лицу Трентона.
Девушка была симпатичной. Ее лицо тоже было красным (наверное, ей было также неловко), а короткие волосы были выкрашены в иссиня-черный цвет, почти в темно-фиолетовый. Кожа на лице была чистая, без единого прыща.
– Извини, – сказала она, – я не знала, что… Я не знала, что кто-то есть дома.
Трентон попытался выглядеть непринужденно, но факт оставался фактом – он сидел на стремянке в темном, грязном подвале под единственной горящей лампочкой, сжимая в руках петлю.
Еще секунду девушка выглядела так, как будто собиралась убежать, но потом она сделала пару осторожных шагов вниз по лестнице и снова обратилась к Трентону:
– Твоя фамилия Уокер?
Она улыбалась широко и искренне, хотя не все зубы у нее во рту были ровными. Уже давно девушки ему не улыбались.
– Как ты узнала… – начал он.
– Да у вас на почтовом ящике написано! – перебила гостья. Она оперлась на перила и перемахнула последние несколько ступенек. Девушка больше не краснела, а вот на лице Трентона можно было яичницу жарить.
– Ничего себе, – проронила она, – вы тут вообще когда-нибудь прибирались?
Трентон наконец немного совладал с собой.
– Кто… кто ты такая? – его голос прозвучал как хриплое карканье.
– Я – Кэти, – сказала она, как будто это и было полным и развернутым ответом на заданный вопрос. И принялась бродить среди старой мебели, книг и ковров. Когда девушка отвернулась от Трентона, он быстро свернул веревку и сунул между двумя коробками, надеясь, что она ничего не заметит.
– Я – Трентон, – сказал он, хотя девушка ни о чем его не спросила.
– Круто.
Кэти наклонилась, подобрала футбольный мяч и кинула Трентону.
– Ты играешь? – спросила она.
Взгляд парня остановился на секунду на ее заднице, не такой аппетитной, как у Энджи Салазар, но тоже ничего. Он увидел маленькую дырочку на ее джинсах, а через нее – симпатичное красное белье. Он едва успел поймать мяч.
– Нет, – сказал Трентон и резко выпалил, – я больше не играю после аварии.
– Аварии? – Она смотрела на него взглядом доктора Савики. Его отправили к ней после развода родителей. Трентон лежал на кушетке в ее кабинете и говорил, что с ним все в порядке. Доктор понимала, что это неправда, но была слишком вежливой, чтобы ему возражать напрямую. Но у доктора Савики были обычные карие глаза, большие и круглые, как у коровы. А у Кэти они были какие-то светло-карие, желтые, почти кошачьи.
Трентон хотел спросить, откуда она, что тут делает, но не мог произнести ни слова. Кэти снова отвернулась от него.
– Слушай, Тристан…
– Трентон.
– Я так и сказала. – Она легонько пнула комок оберточной бумаги носком потрепанного зеленого кроссовка. – Слушай, я не хотела сюда врываться. Я так поняла, ты занят – сидишь тут, играешь с веревками, я все понимаю.
Значит, она заметила. Трентон почувствовал очередную насмешку и потому сильно разозлился. Она над ним смеется!
А Кэти продолжала:
– Давай мы тогда просто попрощаемся, и я…
– Подожди! – Трентон крикнул это уж как-то слишком громко, и Кэти застыла на лестнице.
– Подожди, – он облизал сухие губы, – зачем ты приходила? И, если думала, что тут никого нет, зачем зашла в дом?
Кэти на секунду замялась.
– Это все Фритц, – она скорчила недовольную гримасу. У нее были неровные передние зубы, один из резцов выступал вперед и был очень острым. Из-за этого черты ее лица казались неправильными, что обнадеживало. – Мой кот. Он сбежал.
– Как он выглядит? – спросил Трентон.
Кэти удивленно моргнула.
– Ну… как кот.
Она уже собиралась уйти, как вдруг резко остановилась и обернулась к Трентону, пораженная неожиданной догадкой.
– Стой-ка! Ричард Уокер… Я слышала о его похоронах.
От слова «похороны» в груди у Трентона что-то сильно задрожало.
– Он мой отец, – сказал он и быстро исправился, – был моим отцом.
– Блин, мне так жаль! – Кэти снова посмотрела на него как психиатр, словно пытаясь понять, что творится у него внутри.
– Спасибо, – коротко обронил Трентон, скрестил руки на груди и слегка мотнул головой, чтобы прядка волос упала ему на лицо: на левой щеке был особенно уродливый прыщ, и он не хотел, чтобы Кэти его заметила, – мы не были близки, – сказал он, чтобы она не вздумала его жалеть, – мы приехали, чтобы похоронить его. И навести в доме порядок.
Он сделал паузу:
– Дом теперь мой. – Он понятия не имел, на кой черт он это сказал.
– Да? Очень мило.
Трентон резко поднял глаза на нее. Девушка покраснела.
– Я имею в виду… Что мне жаль. Сожалею о твоей потере. Это то, что говорят в таких случаях? – Она грустно покачала головой, короткие волосы у нее на макушке качнулись как антенны у инопланетянина. – Я не очень в этом разбираюсь.
– Все нормально, – сказал Трентон. Хорошо было уже то, что она не притворялась, будто ей действительно жаль. Как Дэбби Кастильяни, их соседка, которая после смерти отца принесла матери целый поднос с лазаньей, как жена-мироносица, и сидела с Кэролайн на кухне, вздыхая и гладя мать по руке. А между тем взглядом пересчитывала пустые бутылки в мусорном ведре, питаясь чужим горем, как вампир.
– Все нормально, – сказал Трентон. Хорошо было уже то, что она не притворялась, будто ей действительно жаль. Как Дэбби Кастильяни, их соседка, которая после смерти отца принесла матери целый поднос с лазаньей, как жена-мироносица, и сидела с Кэролайн на кухне, вздыхая и гладя мать по руке. А между тем взглядом пересчитывала пустые бутылки в мусорном ведре, питаясь чужим горем, как вампир.
– Я про то, что я тут болтаю, а ты переживаешь такую трагедию… – Кэти говорила, бродя по подвалу и натыкаясь на вещи.
Трентон вспомнил: когда ему было лет одиннадцать, они с отцом пошли гулять. Они увидели магазин «Уолт Уитмен Шопс» и зашли туда. За одним из прилавков женщина в красном фартуке и с белоснежной улыбкой рекламировала набор кастрюль с антипригарным покрытием. Она все время крутилась, что-то перекладывала и говорила без умолку. И все время улыбалась. Отец купил у нее большой набор из восьми кастрюль.
Кэти напомнила Трентону ту женщину из магазина. Забавно было за ней наблюдать, хотя улавливать нить разговора было трудно.
– Эй! – воскликнула она.
Трентон не успел ее остановить, и Кэти вытащила из-за коробок его веревку.
– Что это за петля? Ты же не хотел повеситься, правда ведь?
– Что? Нет, конечно! – Вдруг он понял, что записка для Минны все еще лежит там, где он ее оставил.
– Да ладно, не ври. Ты хотел.
Трентон сказал с раздражением:
– Даже если бы и хотел, думаешь, сказал бы тебе?
– А почему нет? Какая разница-то?
Она внимательно изучала веревку, и Трентон успел быстро засунуть предсмертную записку себе в карман.
– А знаешь, для чего ты мог бы ее использовать?
– Нет.
– Для самоудушения. – Она быстро накинула петлю себе на шею и затянула.
Трентон в ужасе отпрянул назад, наткнулся на коробку и с размаху сел на нее. Кэти засмеялась и сняла веревку.
– Не говори, что ты об этом не слышал. Иногда люди сами себя придушивают, когда… Ой! Что-то меня опять понесло. Извини, бог, наверное, забыл установить в меня кнопку «ВЫКЛ»! Я ее возьму, хорошо?
Вот почему у него с девушками не ладилось – разговор с ними был похож на блуждание в лабиринте, в котором стены постоянно двигались с места на место.
– Что возьмешь?
Кэти закатила глаза.
– Веревку! Ты ведь не хочешь снова ею воспользоваться? – Она сверкнула глазами, и Трентон смущенно отвел взгляд. – Не думаю. И к тому же, если собираешься себя прикончить, удушение – не самый лучший способ. Повезет, если просто сломаешь шею, а можешь и качаться тут бог знает сколько. Слышал о самоубийцах, которые отрывали себе ногти с мясом, пытаясь в предсмертной агонии стянуть веревку с шеи?
Трентон решил, что ответ тут не нужен, поэтому промолчал. А Кэти продолжала:
– Так что, ты не против, если я ее возьму?
В каком-то роде Трентон был против, но он не знал, как отказать ей, и еще эти слова о ногтях… Мерзость какая! И вообще – он все равно бы накосячил с петлей. Так что Трентон просто кивнул.
– Круто! – Кэти улыбнулась, еще раз продемонстрировав ему свои кривые зубы. Он подумал: а каково это – целоваться с ней? Ему казалось, что она пахнет сигаретами. – Слушай! Ты же тут еще будешь какое-то время? Мы с друзьями хотим в эту субботу затусить у меня, придешь?
Трентон сначала не понял, что она предложила.
– Спасибо, конечно, за приглашение, – сказал он осторожно, – но я как-то не очень… Не очень люблю вечеринки…
– Будет весело, гарантирую! – Теперь она выглядела еще моложе.
– А как же твои родители? – за эти слова Трентон себя возненавидел.
– Насчет предков не переживай – им до лампочки, чем я занимаюсь.
Трентон хотел было возразить, но вдруг понял, что это может быть правдой.
– Большой дом в самом конце Каунти-Лэйн, единственный дом там. Не пропустишь, просто езжай до конца улицы.
– Я же не сказал, что приду, – вставил Трентон.
– Придешь, куда денешься, – сказала Кэти, – тебе тут все равно нечего делать, – она улыбнулась, так как знала, что он у нее на крючке, – только никому не говори. Копы тут настоящие звери. Тебе ведь уже можно пить? Ну тебе не пятнадцать, не?
– Мне семнадцать, – соврал Трентон. Ему будет семнадцать больше, чем через полгода.
– Сойдет, – махнула рукой Кэти, – мне восемнадцать в следующем месяце. Итак… до субботы?
– Дам знать, если Фритц появится.
– Что? – она обернула веревку вокруг руки.
– Фритц, – повторил Трентон, – если я его увижу, то дам знать.
Кэти снова широко улыбнулась.
– Только осторожнее, он кусается.
И побежала вверх по лестнице.
Элис
В мое время люди знали, как хранить секреты. У них были хорошие манеры, и они умели держать язык за зубами.
«Если ты не можешь сказать что-то хорошее, лучше ничего не говори». Помню, как моя мама повторяла эти слова, как мантру. Я помню вкус этих слов, когда мама в очередной раз тащила меня в ванную и насильно мыла мне рот с мылом.
Я научилась держать слова и секреты при себе, чтобы они не сорвались с языка, как мыльные пузыри.
Мы хранили наши тайны для священников. Для исповеди.
Новенькая молится. Она тихо шепчет слова из двадцать третьего псалма, повторяя их снова и снова: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней…»
Я никогда никому не говорила про Томаса, даже отцу Доновану.
Он умер молодым. Аневризма сосуда головного мозга. Я прочитала о дате его похорон в местной газете. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы в последний раз общались, но я пришла. И сидела в самом заднем ряду. Я сказала Эду, что пошла в магазин, поэтому мне пришлось переодеться в черное платье и черные туфли в лесу, который простирался вдоль дороги от нашего дома до Коралл-Ривер. Я перепачкала чулки в траве и, когда натягивала платье через голову, ветер щекотал мне подмышки.
Я смутно помню панихиду, прощальные речи, венки от родных и близких. Но помню вдову: миловидную и бледную с немного тяжелым подбородком. Ее глаза были заплаканными и темными от горя. Она сидела на первом ряду вместе с двумя детьми. Детьми Томаса: Иэном и Джозефом.
Посреди церемонии одна женщина, сидящая рядом со мной, громко прошептала: «А кого хоронят-то? Я ничего не слышу». И я поняла, что она просто пришла туда поглазеть – она даже не знала Томаса.
Я ушла рано. Не могла всего этого вынести. В церкви пахло, как в подвале, где лежат забытые и оставленные всеми вещи. Наверное, так и должно быть.
«Благослови, отче, ибо я согрешила».
Когда эта девушка, Кэти, ушла, Трентон не шевельнулся. Он так и сидел на той коробке, как будто смертельно устал.
Я хотела ему сказать: «Уходи! Никогда сюда не возвращайся!» Я хотела, чтобы он ушел. Чтобы все они ушли. Даже Трентон, который больше не был Трентоном, а был какой-то ужасной копией нормального мальчишки, деформированной и неправильной, как чудовище Франкенштейна. Он играл в опасные игры с пистолетами и веревками, перешептывался с нами в темноте.
Неважно, что там говорит Сандра – он определенно нас слышит.
– Я знала, что он этого не сделает, – сказала она, – у парня яйца крохотные, как у кролика. И вообще, от чего это он так страдает, на что жалуется? Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Он теперь при деньгах, черт его дери!
– Деньги не решают всех проблем, – сказала я.
– Говорит мне дочка богатеньких родителей, – проворчала Сандра, хотя знала, что я отвернулась от своей семьи ради Эда.
– Той на морях основал ю есть… – шептала новенькая.
– Ради всего святого! – прикрикнула на нее Сандра. – Ты меня с ума сводишь!
– А ты-то что?! – сказала я. Я не понимала, почему так злюсь, но я была в ярости. Я так устала от Сандры, от того, как она смотрит на вещи – для нее все в жизни ничтожно, глупо и не стоит внимания. Она как человек, который смотрит не в то стеклышко телескопа и жалуется, что все вокруг такое маленькое. – Тебе-то на что жаловаться?
– Я – другое дело, – пробурчала Сандра.
– …и на реках уготовал ю есть…
– Ты выпила целую бутылку спирта, – я понимала, что перехожу все границы, – и потеряла работу…
– Ну, хватит! – оборвала меня Сандра, а потом крикнула новенькой. – Не будешь ли ты так любезна заткнуться?!
Но девочка продолжала:
– Неповинен рукама и чист сердцем, иже не прият всуе душу свою…
Но теперь меня было не остановить. Часть меня знала, что я злюсь не на Сандру, а на Трентона, Минну, Кэрол и даже на Ричарда. Я злюсь на то, что мне приходится смотреть на этот неказистый и вечно ошибающийся мир. Мы обречены наблюдать за потоком людских потребностей и желаний. Я думала о теле Ричарда, покрытом простыней, лице Сандры, разбрызганном по стене, и Трентоне, стоящем под веревкой в подвале. Я думала о телах, которые привозили из похоронного бюро рядом с церковью Иоанна Богослова, когда я была ребенком. И я помню запах дыма и человеческой кожи. И всему этому не было конца.