Я вошел.
«Бабушка? Ау? Бабушка?»
Я прикинул, что она могла пойти в магазин или типа того, и сел на диван ждать. Еще она могла пойти гулять в парк, чтобы поспособствовать пищеварению, что, я знаю, она иногда делает, хотя, по-моему, это странно. Еще она могла пойти за сухим мороженым для меня или отправить что-нибудь с почты. Только кому ей писать?
Я не хотел изобретать, но начал.
Она попала под такси, когда переходила Бродвей, и такси умчалось, и все это видели, но никто не помог, потому что боялись неправильно сделать искусственное дыхание.
Она упала с приставной лестницы в библиотеке и разбила голову. Она истекает кровью, потому что это случилось в разделе книг, которыми никто не интересуется.
Она лежит без сознания на дне бассейна. В четырех метрах над ней плавают дети.
Я попробовал подумать про другие вещи. Изобрести оптимистические изобретения. Но пессимистические звучали жутко громко.
У нее случился инфаркт.
Кто-то столкнул ее на рельсы.
Ее изнасиловали и убили.
Я стал искать ее по квартире.
«Бабушка?»
Я только хотел услышать: «Я в порядке» — но не услышал ничего.
Я посмотрел в столовой и на кухне. На всякий случай открыл дверь в кладовку, но там была одна еда. Посмотрел в гардеробе и в ванной. Открыл дверь второй спальни, где спал и видел сны папа, когда был в моем возрасте.
Я впервые находился в квартире бабушки без бабушки, и это было запредельно странно, типа как увидеть ее платья без нее в них, а я их увидел, когда зашел в ее спальню и заглянул в шкаф. Я выдвинул верхний ящик комода, хотя, само собой, понимал, что там ее быть не может. Зачем же я тогда его выдвинул?
В нем были конверты. Сотни конвертов. Они были связаны в пачки. Я выдвинул ящик пониже — в нем тоже были конверты. И в ящике под ним тоже. Во всех ящиках.
По штемпелям я понял, что конверты подобраны хронологически, то есть по датам, и отправлены из Дрездена в Германии, откуда бабушка родом. С 31 мая 1963 года до наихудшего дня на каждый день было по конверту. Некоторые были адресованы «Моему нерожденному сыну». Некоторые — «Моему сыну».
Ты чё?
Я знал, что, наверное, не следует, потому что они не мои, но открыл один.
Он был отправлен 6 февраля 1972 года. «Моему сыну». Он был пустой.
Я открыл другой из другой пачки. 22 ноября 1986 года. «Моему сыну». Тоже пустой.
14 июня 1963 года. «Моему нерожденному сыну». Пустой.
2 апреля 1979 года. Пустой.
Я нашел день, когда я родился. Пустой.
Что бы я хотел знать, так это куда она положила письма.
Я услышал звук в одной из комнат. Я быстро задвинул ящики, чтобы бабушка не догадалась о том, что у нее кто-то шарил, и на цыпочках пошел к входной двери, потому что испугался, как бы то, что я услышал, не было грабителем. Я опять услышал звук и на этот раз понял, что он доносится из гостевой спальни.
Я подумал: Жилец!
Я подумал: Он настоящий!
Никогда еще я не любил бабушку сильнее, чем в ту минуту.
Я повернулся кругом, и на цыпочках пошел к двери гостевой спальни, и прижался к ней ухом. Я ничего не услышал. Но когда я встал на колени, то увидел, что в комнате горит свет. Я выпрямился.
«Бабушка? — прошептал я. — Ты там?»
Ничего.
«Бабушка?»
Я услышал жутко тихий звук. Я опять встал на колени и на этот раз увидел, что свет не горит.
«Есть там кто-нибудь? Мне восемь лет, и я ищу бабушку, потому что она мне очень нужна».
К двери подошли шаги, но я их едва расслышал, потому что они были жутко неслышные и по ковру. Шаги остановились. Я услышал дыхание, но знал, что оно не бабушкино; оно было тяжелее и медленнее. Что-то коснулось двери. Рука? Две руки?
«Кто вы?»
Ручка двери повернулась.
«Если вы грабитель, пожалуйста, не убивайте меня». Дверь открылась.
Человек стоял и молчал, но было ясно, что он не грабитель. Он был запредельно старый, с лицом, противоположным маминому, потому что оно казалось нахмуренным, даже когда не хмурилось. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, и на локтях были волосы, и дырка между двух передних зубов была в точности, как у папы.
«Вы жилец?»
Он сосредоточился на секунду, а потом закрыл дверь.
«Эй!»
Я услышал, как он двигает по комнате вещи, а потом он вернулся и опять открыл дверь. У него в руках была небольшая тетрадь. Он раскрыл ее на первой странице, она была пустой. «Я не говорю, — написал он. — Прости».
«Кто вы?» Он перелистнул страницу и написал: «Меня зовут Томас». — «Папу тоже так звали. Это расхожее имя. Он умер». На следующей странице он написал: «Прости». Я сказал: «Не вы же его убили». На следующей странице почему-то было фото дверной ручки, он ее пропустил и написал на следующей: «Все равно прости». Я сказал: «Спасибо». Он отлистнул несколько страниц назад и указал на «Прости».
Мы постояли. Он в комнате. Я в коридоре. Дверь была открыта, но у меня было такое чувство, что между нами есть другая дверь, невидимая: я не знал, что говорить, он не знал, что писать. Я сказал: «Я Оскар», — и дал ему свою визитку. «Вы знаете, где моя бабушка?» Он написал: «Вышла». — «Куда?» Он пожал плечами, совсем как папа. «Вы знаете, когда она вернется?» Он пожал плечами. «Она мне нужна».
Под ним был один ковер, подо мной — другой. Линия их стыка напомнила мне про места, которые не попадают ни в какой округ.
«Если ты зайдешь, — написал он, — мы могли бы ждать ее вместе». Я спросил, был ли он незнакомый. Он спросил, в каком смысле. Я сказал: «Мне нельзя заходить к незнакомым». Он ничего не написал, как будто не знал, незнакомый он или нет. «Вам больше семидесяти?» Он показал левую ладонь с татуировкой ДА. «У вас есть судимости?» Он показал правую ладонь с татуировкой НЕТ. «Какие еще языки вы знаете?» Он написал: «Немецкий. Греческий. Латынь». «Parlez-vous francais?» Он открыл и закрыл левую ладонь, и я подумал, что это означает un peu.
Я вошел.
Стены были в каракулях, каракули повсюду, типа: «Так хотелось быть, как все» и «Хоть раз, хоть на мгновение». Я надеялся ради его же блага, что бабушка этого не видела. Он положил тетрадь и зачем-то тут же взял другую.
«Как давно вы тут живете?» — спросил я. Он написал: «Бабушка разве не говорила тебе, как давно я тут живу?» — «Ну, типа, — сказал я. — Со дня папиной смерти, получается около двух лет». Он раскрыл левую ладонь. «А где вы были до этого?» — «Бабушка разве не говорила тебе, где я был до этого?» — «Не говорила». — «Не здесь». Я подумал, что это странный ответ, но уже начинал привыкать к странным ответам.
Он написал: «Хочешь чего-нибудь перекусить?» Я сказал нет. Мне не нравилось, как много он на меня смотрит, я от этого комплексовал запредельно, но я не мог ничего сказать. «Хочешь чего-нибудь выпить?»
«Так что с вами приключилось?» — спросил я. «Что со мной приключилось?» — «Ага, с вами». Он написал: «Я не знаю, что со мной приключилось». — «Как вы можете этого не знать?» Он пожал плечами, совсем как папа. «Где вы родились?» Он пожал плечами. «Как вы можете не знать, где вы родились!» Он пожал плечами. «Где вы выросли?» Он пожал плечами. «Ладно. У вас есть братья или сестры?» Он пожал плечами. «Кем вы работаете? А если уже на пенсии, то кем работали?» Он пожал плечами. Я стал думать, о чем бы его спросить, чтобы он не смог пожать плечами. «Вы человек?» Он отлистнул назад и указал на «Прости».
Никогда еще я не нуждался в бабушке сильнее, чем в ту минуту.
Я спросил у жильца: «Хотите, расскажу, что со мной приключилось?»
Он открыл левую ладонь.
И я все в нее вывалил.
Я представил, что он бабушка, и начал с самого начала.
Я рассказал про смокинг на стуле, и как я разбил вазу, и нашел ключ, и про мастерскую, и про конверт, и про магазин художественных принадлежностей. Я рассказал про голос Аарона Блэка, и как я чуть не поцеловал Абби Блэк. Она была не против, только сказала, что это не очень хорошая мысль. Я рассказал про Ави Блэка из Кони Айленда, и про Аду Блэк с двумя подлинниками Пикассо, и про птиц, пролетевших за окном мистера Блэка. Шелест крыльев был первым звуком, который он услышал за двадцать с лишним лет. Потом был Берни Блэк с окном, выходящим на Грэмерси парк, но без ключа от его ворот,[68] почему он и сказал, что лучше бы его окна выходили на кирпичную стену. У Челси Блэк был загар и светлая полоска вокруг безымянного пальца, потому что она развелась с мужем сразу после медового месяца, а Дон Блэк был еще и борцом за права животных, а Юджин Блэк коллекционировал монеты. Фо Блэк жил на улице Канал, которая когда-то по правде была каналом. Он плохо говорил по-английски, потому что с тех пор, как приехал из Тайваня, не покидал Чайнатаун — ему было незачем. Пока мы разговаривали, я все время воображал воду с другой стороны окна, типа как мы в аквариуме. Он предложил мне чаю, но мне не хотелось, но я все равно выпил из вежливости. Я спросил, правда ли он любит Нью-Йорк или просто носит такую майку. Он улыбнулся, как от волнения. Я видел, что он не понял, и почему-то почувствовал себя виноватым за то, что говорю по-английски. Я показал пальцем на его майку. «Вы? Правда? Любите? Нью-Йорк?» Он сказал: «Нью Йорк?» Я сказал «Ваша Майка». Он посмотрел на свою майку. Я показал на N и сказал «Нью», а потом на Y и сказал «Йорк». Он выглядел озадаченным, или смущенным, или удивленным, или даже рассерженным. Я не понимал, какое чувство им владеет, потому что не владел языком его чувств. «Я не знай Нью-Йорк. По-китайски, ny означает «ты». Я думай «Я тебя люблю». Только тогда я заметил плакат «I♥NY» на стене, и флажок «I♥NY» над дверью, и посудные полотенца «I♥NY», и контейнер для ланча «I♥NY» на кухонном столе. Я спросил: «Тогда почему вы всех так сильно любите?»
Джорджия Блэк из Статен Айленда превратила гостиную в музей жизни своего мужа. Там были его детские фото, и его первая пара обуви, и его старые школьные табели, не такие хорошие, как мои, но неважно. «Вы, мальчики, за последний год мои первые посетители», — сказала она и показала нам крутейшую золотую медаль в бархатной коробочке. «Он был морским офицером, а меня вполне устраивало звание морской жены. Нас то и дело перебрасывали в какие-нибудь экзотические места. Корни пустить нигде не успевали, зато сколько впечатлений. Мы два года прожили на Филиппинах». — «Клево», — сказал я, а мистер Блэк запел на каком-то странном языке, который, очевидно, был филиппиньим. Она показала нам свой свадебный альбом, каждое фото в отдельности, и сказала: «Даже не верится, что я была такой красивой и стройной». Я сказал: «Были». Мистер Блэк сказал: «И остаетесь». Она сказала: «Ах вы мои сладкие». Я сказал: «Ага».
«Вот третий вуд,[69] которым он загнал мяч в лунку с одного удара. Страшно этим гордился. Потом несколько недель только об этом и было разговоров. Вот билет на самолет из нашей поездки на Мауи, на Гавайях. Не могу не похвастаться, это была наша тридцатая годовщина. Тридцать лет. Мы решили заново обменяться обетами. Прямо как в рыцарском романе. У него в портфеле были цветы, святая душа. Он хотел меня ими удивить в самолете, но я смотрела на экран, когда вещи просвечивали — и нате вам, такой мрачный черный букет. Не цветы, а тени цветов. Я такая везунья». Тряпочкой она стерла следы от наших пальцев.
До ее дома мы добирались четыре часа. Два из них мистер Блэк уговаривал меня поехать на Статенайлендском пароме. Плюс к тому, что он очевидная потенциальная мишень, один паром недавно попал в аварию, и во «Всякой всячине, которая со мной приключилась» у меня были фото людей, оставшихся без рук и без ног. Еще я не любитель водных пространств. В особенности лодок. Мистер Блэк спросил, как я буду себя чувствовать сегодня вечером, если не сяду на паром. Я сказал: «Ну, типа гири на сердце». — «А как будешь чувствовать, если сядешь?» — «На сто долларов». — «Ну?» — «Но что будет, пока я на пароме? Что если он утонет? Что если кто-нибудь меня столкнет? Что если в него попадут из гранатомета? Тогда у сегодня не будет вечера». Он сказал: «В этом случае ты себя и чувствовать никак не будешь». Я над этим задумался.
«Это характеристика от его командира, — сказала Джорджия, постукивая пальцем по стеклу. — Образцовая. Это галстук, в котором он был на похоронах своей матери, царствие ей небесное. Хорошая была женщина. Лучше многих. А вот здесь фотография дома, в котором он вырос. Тогда я его, конечно, еще не знала». Она постукивала пальцем по стеклу каждой рамки и тут же стирала свои отпечатки, по типу ленты Мебиуса. «Это его студенческие письма. Это его портсигар, когда он еще курил. Это его «Пурпурное сердце».[70]
У меня возникли гири на сердце, по понятным причинам, типа: а где же все ее вещи? Где ее обувь и ее диплом? Где тени ее цветов? Я принял решение, что не буду спрашивать у нее про ключ, потому что хотел, чтобы она думала, будто мы пришли только в музей, и мне кажется, мистера Блэка посетила аналогичная мысль. Я для себя решил, что если мы пройдем весь список и по-прежнему ничего не найдем, то тогда, возможно, за неимением другого выхода, нам придется вернуться сюда и задать ей несколько вопросов. «Это его детские ботиночки».
Но потом я кое-что прикинул: она сказала, что за последний год мы были ее первыми посетителями. Папа умер чуть больше года назад. Не он ли посещал ее перед нами?
«Всем привет», — сказал мужчина в дверях. Он держал две кружки с паром, который поднимался из них, и волосы у него были мокрые. «Ах, ты проснулся!» — сказала Джорджия, забирая у него кружку с надписью «Джорджия». Они поцеловались взасос, а я был, типа: Ты чё, блин, ты чё? «Вот и он», — сказала она. «Вот и кто?» — спросил мистер Блэк. «Мой муж», — сказала она, как если бы он был еще одним экспонатом выставки. Мы постояли вчетвером, глупо улыбаясь, а потом мужчина сказал: «Теперь, полагаю, вы хотите заглянуть в мой музей». Я сказал: «Мы только что заглянули. Все очень здорово». Он сказал: «Нет, Оскар, это был ее музей. Мой в другой комнате».
Спасибо за Ваше письмо. Ввиду огромного количества получаемой корреспонденции я не в состоянии вести личную переписку. Но знайте, что я прочитываю и сохраняю все письма в надежде, что когда-нибудь смогу ответить на каждое так, как автор того заслуживает. До той поры
искренне Ваш
Стивен Хокинг
Неделя пролетела быстро. Ирен Блэк. Йоэл Блэк. Кайль Блэк. Лори Блэк… Марк Блэк заплакал, когда открыл дверь и увидел нас: он хотел, чтобы к нему кто-то вернулся, и каждый стук возрождал в нем надежду, что за дверью окажется именно этот человек, хотя он знал, что надеяться не на что.
Квартирная соседка Нэнси Блэк сказала, что Нэнси на работе в кафе на Девятнадцатой улице, и мы пошли туда, и я объяснил ей, что в обычном кофе кофеина больше, чем в эспрессо, хотя многие так не считают, хотя это очевидно, потому что вода в обычном кофе намного дольше находится в контакте с зернами. Она сказала, что не знала об этом. «Если он говорит, значит, правда», — сказал мистер Блэк и потрепал меня по голове. Я сказал: «А еще вы знали, что если кричать девять лет подряд, то произведенной звуковой энергии хватит, чтобы подогреть одну чашечку кофе?» Она сказала: «Не знала». Я сказал: «Почему и надо открыть кафе рядом с «Циклоном» на Кони Айленде! Дошло?» Тут я раскололся, правда, один. Она спросила, будем ли мы что-нибудь заказывать. Я сказал: «Кофе со льдом, пожалуйста». Она сказала: «Большой, средний или маленький?» Я сказал: «Vente,[71] и если можно, с кофейным льдом, чтобы когда он растает, кофе не стал водянистым». Она сказала, что у них нет кофейного льда. Я сказал: «Вот именно». Мистер Блэк сказал: «Лично я перехожу к делу», что он и сделал. Я пошел в туалет и наставил себя синяк.
Рэй Блэк был в тюрьме, поэтому мы не смогли с ним поговорить. Я полазил в Интернете и узнал, что он в тюрьме, потому что убил двух детей, которых сначала изнасиловал. Там еще были фото мертвых детей, но даже зная, что мне будет больно на них смотреть, я посмотрел. Я их распечатал и вклеил во «Всякую всячину, которая со мной приключилась» прямо за фото Жан-Пьера Эньере, французского космонавта, которого пришлось вытаскивать из космического корабля после возвращения с орбитальной станции «Мир», потому что гравитация существует не только для того, чтобы мы падали, но и чтобы у нас работали мышцы. Я написал Рэю Блэку письмо в тюрьму, но ответа не получил. Внутри себя я надеялся, что он не имеет отношения к ключу, хотя не мог не изобрести, что ключ был от его камеры.
Судя по адресу, Рута Блэк жила на восемьдесят шестом этаже Эмпайр Стейт Билдинг, что, на мой взгляд, было запредельно странно, и на взгляд мистера Блэка тоже, потому что мы оба не знали, что люди могут там жить. Я сказал мистеру Блэку, что напрягаюсь, и он сказал, что это естественно. Я сказал, что почти уверен, что не смогу, а он сказал, что и это естественно. Я сказал, что ничего страшнее и придумать было нельзя. Он сказал, что понимает, почему. Я хотел, чтобы он возразил, но он не возражал, и я не мог с ним поспорить. Я сказал, что подожду его в фойе, и он сказал «Хорошо». «Ну, ладно, ладно, — сказал я. — Иду».
Пока лифт везет вас наверх, вы слушаете информацию про здание, что довольно-таки обалденно, и обычно я такое записываю, но тогда не записывал, потому что был слишком сосредоточен на том, чтобы быть храбрым. Я сжимал руку мистера Блэка и беспрерывно изобретал: кабели лопаются, лифт падает, внизу трамплин, нас подбрасывает обратно вверх, крыша открывается, как в упаковке с сухим завтраком, мы летим по направлению к таким частям Вселенной, в которых даже Стивен Хокинг не был уверен…
Когда двери лифта открылись, мы вышли на смотровую площадку. Мы не знали, кого искать, поэтому сначала просто оглядывались. Хоть я и увидел, что вокруг запредельная красота, мой мозг начал пошаливать, и мне стало казаться, будто в здание вот-вот врежется самолет, прямо под нами. Я не хотел изобретать, но ничего не мог поделать. Я представил, как в последнюю секунду увижу лицо пилота, и что он террорист. Я представил, как мы встретимся взглядами, когда нос самолета будет в миллиметре от здания.
Я тебя ненавижу, скажет ему мой взгляд.
Я тебя ненавижу, скажет мне его.
Потом будет громаднейший взрыв, и здание качнется, и покажется, что оно падает, а я знаю, что многим так показалось, из записей в Интернете, хотя лучше бы их не читал. Потом все утонет в дыму, и вокруг будут кричать люди. Я читал одну запись, автор которой спустился с восемьдесят пятого этажа, а это около двух тысяч ступеней, и там говорится, что люди кричали: «Помогите!» и «Я не хочу умирать!», и что один человек, владелец компании, кричал: «Мамочка!»