Я бессмысленно взираю на ярко нарисованную даму напротив, когда передо мной останавливается живая. Но не менее яркая. И не менее разрисованная. Не экономит, видать, пудру и помаду.
— Мой большой мальчик скучает? — спрашивает она голосом, который после сна явно нуждается в легкой смазке.
— Совсем нет, — апатично качаю головой. — Забавляется.
— С виски?
— И с содовой, — тороплюсь добавить, чтобы придать своей забаве более пристойный вид.
— Оригинальная идея, — признает дама. — Хотя вы, если верить моим часам, рановато начали.
С этими словами она непринужденно располагается рядом со мной и подзывает кельнера тем же, требующим смазки, голосом:
— Деви, один скоч, мой мальчик!
И лишь после этого догадывается спросить меня:
— За ваш счет, не правда ли?
— Не будем обсуждать эти прозаические детали, — бормочу я великодушно.
Великодушный тон, естественно, не ускользает от внимания женщины, которая, воспользовавшись им, вливает в себя менее чем за час еще три порции виски, заполняя паузы вопросами, служащими нашему знакомству.
— Мне кажется, я уже видела вас, — говорит она, посылая мне располагающую улыбку большого намазанного рта.
— Не исключено, — отвечаю, уныло взирая на свой стакан.
— Да-да, я видела вас в «Золотом льве»… сейчас вспомнила. Вы были, кажется, с какими-то моряками и подняли ужасный шум.
— Не исключено, — повторяю я и отпиваю глоток. — Какой смысл пить, если не поднимать шума.
— Вы моряк или что-то в этом роде, да?
— Да, что-то в этом роде.
— И какой национальности?
— Болгарин.
— Болгарин?.. А, да, Балканы, — произносит дама, довольная, что может блеснуть своими познаниями в географии.
Затем, напомнив Деви, что ее стакан пуст, продолжает расспрашивать:
— А где ваш пароход, мой мальчик?
— В море.
— А я предполагала, что в Гайд-парке.
— Я хотел сказать, в открытом море.
— А вы остались?
— Ну, когда твои дружки бросают тебя… и в самый тяжелый момент…
— Бедный мой мальчик! — проговаривает она сочувственно, берет у Деви очередной скоч и после продолжает: — Что вы теперь будете делать?
— Ждать, что же еще.
— Чего ждать?
— Судна, естественно. Не думаю, что оно потонет в пути. Через несколько недель снова будет здесь…
— Действительно. Ну, несколько недель не так много. Если вы располагаете средствами…
— На несколько недель у меня не хватит средств, — признаюсь я, рискуя ее разочаровать. — Но думаю, мне удастся найти какую-нибудь работу.
Она, кажется, тоже готова рискнуть, потому что бросает:
— Найти работу? Не исключено. Хотя более вероятно, умрете с голоду.
— Так уж и умру! В крайнем случае пойду в посольство.
— Это уже что-то более реальное, — кивает дама и берег у меня сигарету.
Услужливо подношу ей зажигалку и, в свою очередь, закуриваю. Какое-то время мы оба молчим, одинаково довольные, она — что собрала свою маленькую информацию, я — что допрос окончен. Допрос — да, но не вопросы:
— Надеюсь все же, что вам хватит средств на один—два дня?
— О, на один—два дня — разумеется.
— И еще на один—два скоча?
— Конечно. Не стесняйтесь.
Она и не думает стесняться и продолжает наливаться до обеденного часа, когда кафе наполняется народом и даже потом, когда оно пустеет и мы остаемся одни. Закончив допрос, дама переходит к более общим темам, наводящим и на серьезные размышления, даже способствующим определенному философствованию. Но это не мешает ей через равные интервалы в пятнадцать минут говорить: «Деви, мальчик мой, ты что, не видишь, что мой стакан пуст?», а иногда вспоминать и обо мне, хотя я — что естественно для пьяницы на второй день запоя — значительно более скромен, чем моя визави.
Наконец, как и следовало ожидать, дама переходит от кардинальных вопросов бытия к теме любви, ибо что еще остается человеку в этом отвратительном мире, кроме любви. По этому поводу она признается — не без известной доли девического стыда, — что, в сущности, я ей не антипатичен, даже напротив, однако это еще ничего не значит, и пусть я не воображаю ничего, потому что у нее есть друг, постоянный друг, и что мне посчастливилось познакомиться с нею и сидеть за одним столиком только потому, что этот друг, настоящий друг, в данный момент находится вне Лондона, она не знает точно, где и с какой целью.
Время близится к пяти, я далеко не так пьян, как кажется, и достаточно ясно понимаю, что попал за столик — с некоторых пор она твердит, что я оказался за ее столиком, а не наоборот, — одной из тех особ, которых можно встретить во всяком вертепе средней категории, женщины весьма спорной и сомнительной молодости, экипированной с дешевым шиком и накрашенной с удручающей вульгарностью, что сочетается с претензией на некую непорочность, возможно, основанной на том, что этим дикарям с Балкан более всего и нравятся непорочные.
Время близится к пяти, но дама упорно продолжает буксовать вокруг мотива, что у нее есть друг, почти муж, но, на мое счастье, этого человека сейчас нет в Лондоне, а я непонятно почему, ей понравился с первого взгляда, несмотря на недопустимо пьяный вид, но то, что я ей понравился, еще не дает мне права воображать бог знает что и думать, что она из тех, кто караулит на улицах, потому лишь, что согласилась принять меня за свой столик и выпить один стаканчик за компанию; и секрет нашей столь неожиданной и быстрой близости заключается в том, что неизвестно почему я ей понравился, хотя, говоря между нами, я вовсе не представляю собой бог знает что, особенно в нынешнем состоянии. Словом, эта дама старается меня убедить, что она не проститутка, и я великодушно соглашаюсь с ней, чтобы не раздражать, хотя если она не проститутка, то я сам кентерберийский епископ.
— Кажется, пора сниматься с якоря, — осмеливаюсь предложить, когда маленькая стрелка часов замирает на пяти.
— Почему? — невинно спрашивает дама.
— Пора спать.
Это безобидное заявление она воспринимает как грубый намек на плотские утехи и не упускает возможности вновь уведомить меня, что у нее есть друг, даже в определенном смысле почти муж, после чего все же признается неохотно, что я действительно ей до некоторой степени симпатичен, и только по этой причине она, может быть, согласится позволить себе со мной небольшую интимность — в наше время кто этого не позволяет, — но не переходя границ, и вообще при условии, что я буду вести себя прилично, и это, естественно, означает, что я дам ей небольшую сумму взаймы: «Не воображайте, мой мальчик, что речь идет о таксе или о чем-то в этом роде», просто ее друг сейчас находится в Ливерпуле, а ей нужны деньги.
Лишь после этих последних объяснений с ее стороны и оплаты счета с моей стороны: «Раз вы все равно вытащили портмоне, неплохо бы, если бы уже сейчас вы дали мне двадцать монет, мой мальчик», — мы наконец оставляем кафе и выходим на воздух.
Ее зовут Кети, если верить кельнеру, который называл ее так с не слишком почтительной интимностью. Ее зовут Кети, и живет она совсем рядом, точнее, в маленькой гостинице на другом конце улицы. Во всяком случае, она приводит меня именно в эту гостиницу, и мы проходим, не останавливаясь, мимо окошка администратора, поднимаемся на второй этаж и оказываемся в комнате с плотно закрытыми занавесками и затхлым воздухом, насыщенным ароматом дешевого одеколона.
«Наконец-то постель», — думаю я, когда Кети щелкнула выключателем. Приближаюсь неуверенными шагами к элементу меблировки и блаженно вытягиваюсь поверх покрывала из искусственного шелка.
— Могли бы хоть ботинки снять, мой мальчик, — замечает дама с просто поразительной наблюдательностью, если принять во внимание количество выпитого.
— Не будьте мелочны, — говорю я.
Туман окутывающей меня дремоты мешает видеть подробности начавшегося стриптиза. Это, может, и к лучшему, поскольку дряблая, увядшая плоть, которая постепенно обнаруживается под кружевным черным бельем, что-то не особенно обольстительна.
— Надеюсь, вы не страдаете разными там болезнями… — слышу откуда-то издалека голос, все еще требующий смазки.
— Я хочу спать, Кети, — отвечаю сонно, чтобы перевести разговор на более нейтральную тему.
— Так и знала, что вы извращенец, — произносит она с укором. — Пришли посмотреть, как я раздеваюсь, а сейчас хотите спать…
И правда хочу. Только мне не удается. Потому что не успела отзвучать последняя реплика, как в дверь, оказавшуюся почему-то незапертой, врываются два здоровенных парня.
— Ах, стерва! — рычит один. — Посмотри на эту стерву, Том! Посмотри и запомни, Том!
Спасибо еще, что сон не окончательно меня сразил. Быстро вскакиваю, но тут же снова оказываюсь в постели, рухнув туда после соприкосновения с кулаком разъяренного незнакомца.
— Ах, стерва! — рычит один. — Посмотри на эту стерву, Том! Посмотри и запомни, Том!
Спасибо еще, что сон не окончательно меня сразил. Быстро вскакиваю, но тут же снова оказываюсь в постели, рухнув туда после соприкосновения с кулаком разъяренного незнакомца.
— Оставь человека, Питер, — осмеливается возразить Кети. — Между нами нет ничего такого, что…
К сожалению, застывшая в почти голом виде посреди комнаты, моя защитница не выглядит очень убедительной в аргументации своей невиновности, не говоря уже о том, что на нее никто не обращает внимания. Питер вновь склоняется ко мне, что дает возможность моему ботинку ознакомиться с его физиономией. И когда он машинально хватается за раскровавленный рот, другой ногой я проверяю прочность его пресса. Легкой растерянности в лагере противника достаточно, чтобы я наконец мог вскочить с этой неудобной в данной ситуации постели.
Итак, я вскакиваю. И натыкаюсь на кулак Тома. Достаточно крепкий кулак, вынуждающий меня отступить и опереться на ближайший стул. В следующую секунду стул разбивается о голову Тома. Увы, она не менее крепкая, чем кулак. Том шатается, но не падает. Падаю я от соприкосновения моего темени с каким-то твердым предметом — за моей спиной Питер вновь пришел в действие.
Умалчиваю об остальных подробностях, чтобы не возбуждать низменных инстинктов. Я несколько раз пытаюсь подняться с пола, но безуспешно. Эти двое, очевидно, располагают сейчас минимум двадцатью конечностями каждый, ибо куда ни повернусь, везде меня ждет пинок. Кажется, последний из них был самый сильный и угодил мне в голову. Думаю, это было так, хотя точно сказать не могу, поскольку теряю сознание.
Понятия не имею, сколько прошло времени и что было со мной перед тем, как я пришел в себя. Первая мысль: если эта дикая боль — жизнь, едва ли стоит брать на себя труд оживать. Боль неравномерно распределяется по всему телу, но львиная доля ее приходится на голову.
Вторая мысль: в комнате что-то холодно и сильно дует. Проходит немало времени, прежде чем я открываю глаза и вижу, что лежу на тротуаре в темном углу улицы. «Открывать глаз» — было бы более точно сказано, поскольку сейчас я был в состоянии открыть только один глаз из нерасчетливо используемой ранее пары.
Третья мысль самая неприятная. Жизнь всегда подбрасывает самое неприятное к концу, на десерт. Когда, подавляя страшную боль, стискиваю зубы окровавленного рта и привожу в движение руки, чтобы проверить содержимое в кармане, я обнаруживаю, что они пусты.,
Вновь опускаюсь на холодные плиты тротуара, поскольку эти движения полностью исчерпали мои силы и в голове у меня карусель и поскольку последнее открытие подействовало на меня, как удар в печень. В десяти шагах от меня уличная лампа безучастно посылает свои лучи в темноту. Сквозь полуопущенные веки эти лучи кажутся мне в моем зыбком мировосприятии огромными щупальцами отвратительного белого паука, беспощадно тянущимися ко мне, чтобы схватить и уничтожить.
Итак, распростертый на тротуаре, избитый до полусмерти, ограбленный и лишенный какой бы то ни было бумаги, удостоверяющей мою личность, я начинаю новую жизнь на новом месте.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Бедняга, из него сделали котлету, — слышу как сквозь сон над собой мужской голос.
— Клиент созрел для морга, — говорит кто-то другой.
— Нужно убрать его отсюда, Ал, — произносит первый субъект, — Грех оставлять человека на улице.
— Пускай лежит, — отзывается второй. — Ему место в морге.
— Нет, все же нужно его взять, — решает после паузы первый. — Отнесите его вниз и попробуйте подлатать…
— Как скажете, мистер Дрейк, — соглашается второй.
Не знаю, что такое «вниз», но чувствую, что сильные руки поднимают меня, как вязанку дров, и куда-то несут. Разница в данном случае только в том, что дрова не испытывают боли, в то время как я от грубых объятий незнакомца и тряски чувствую, что мне вновь становится как-то очень нехорошо.
Мои дальнейшие переживания представляют собой чередование мрака и света, причем минуты мрака куда желаннее, они несут забвение, минуты же света наполнены обжигающей болью. Очевидно, целебной болью, я чувствую, как кто-то промывает мне раны и перевязывает их, но все равно это боль.
Когда наконец я окончательно прихожу в себя, наступает день. Не знаю, какой именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в помещение падает сноп света, подобный свету прожектора в темном кинозале. Но помещение, где я лежу, совсем не похоже на кинозал, если не считать полумрака. Это какая-то камера, почти целиком занятая пружинным матрацем, на котором я лежу, и фигурами двух мужчин, склонившихся надо мной.
Эти двое не похожи на лекарей. Более того, с моей — лежачей — точки зрения они имеют вид достаточно устрашающий. Они разного роста, но одинаково плечистые, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти, а две пары маленьких темных глаз смотрят на меня с холодным любопытством.
— Вроде бы выплыл из ваксы, — констатирует высокий, заметив, что я подаю признаки жизни.
— В таком случае самое время его поднять, Ал, — отзывается тот, что пониже. — Иначе слишком растолстеет.
— Пусть толстеет, Боб! — великодушно бросает высокий. — Как бы ни потолстел, у него будет время похудеть.
— Нет, при таком режиме мы его избалуем, — возражает Боб.
Они еще немного спорят, поднять меня или оставить поднагулять жирку, но я слышу их голоса все слабее и слабее, покуда вновь не погружаюсь в забвение и мрак, или, как здесь изъясняются, в ваксу.
Когда вновь прихожу в себя, на улице день, хотя непонятно, какой — тот же самый или следующий. Скорее следующий, потому что я могу уже открыть оба глаза, а боль почти утихла. Я один, и это меня радует. Рядом с матрацем на полу нахожу бутылку молока. Выпив несколько глотков, утоляю одновременно голод и жажду. Затем машинальным жестом курильщика тянусь к карману брошенного на подушку пиджака, но тут вспоминаю неприятную подробность, что не располагаю не только сигаретами, но и паспортом.
«У нас здесь есть посольство», — сказал я не без известной гордости этой предательнице. Совершенно верно. Только для меня посольства не существует. Я должен заботиться о себе сам — насколько могу, как могу и пока могу. А в случае опасности у меня есть один-единственный путь к спасению. Разумеется, если я успею воспользоваться им в решающий момент.
А если и успею, так что? Вернусь домой и скажу: капитулировал Избили меня, и я капитулировал. Украли мой паспорт, и я капитулировал.
Дверь помещения, которая служит мне больничной палатой, пронзительно скрипит. На пороге появляется рослый Ал.
— А, вы соблаговолили открыть глазки? В таком случае, сэр, соблаговолите встать. Если заботитесь о гигиене, можете сполоснуть физиономию над раковиной в коридоре. И поспешите. Шеф вас ждет.
Я пытаюсь встать, и, к своему удивлению, мне это удается, хотя и не без труда. Темный коридор слабо освещен мутной лампочкой, а над раковиной висит треснувшее зеркало, и в этом неуместном предмете роскоши видна моя физиономия. Важно, что мне при этом все же удается опознать себя. Распознаю себя прежде всего по носу, который каким-то чудом почти не пострадал, хотя нос — обычно самое уязвимое место. Остальная часть картины состоит из ссадин и синяков. Тяжелых повреждений, однако, нет.
То же, наверное, можно сказать и о других частях тела, несмотря на ощутимые боли. Раз я могу двигать руками и держаться на ногах, значит, еще поживем. Ободренный этой мыслью, споласкиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей на гвозде, — и, сопровождаемый Алом, поднимаюсь по бетонной лестнице.
— Продолжайте в том же духе, — говорит он, когда я не решительно останавливаюсь на площадке первого этажа.
Поднимаюсь на второй этаж.
— Стойте здесь! Ждите! — вновь звучит его голос.
Узкий вестибюль, освещенный бронзовой люстрой, всего две двери. Ал приоткрывает одну, просовывает голову внутрь и что-то тихо говорит. Потом распахивает пошире дверь и бросает мне.
— Входите!
Уют просторного помещения, в котором я оказался, не вяжется с убожеством лестницы и вестибюля Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла, обитые плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский ковер и прочее в этом роде. Мое внимание, однако, привлекают не подробности обстановки, а хозяин кабинета, стоящий у мраморного камина, в котором мерцают искусственные угли — скучная пластмассовая подделка, подсвеченная изнутри обыкновенной лампочкой.
Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле него невысокому мужчине или, если хотите, он сам выглядит прекрасным дополнением к камину Его голова пылает жаром: рыжие кудри, с кое-где пробившейся сединой, рыжие взлохмаченные бакенбарды и красное лицо, в середине которого кто-то приклеил небольшой, но не менее красный уголек носа. И на фоне этого знойного пейзажа резко выделяются холодной голубизной небольшие живые глазки, которые испытующе ощупывают меня.