Паренек с недоумением взглянул на меня.
— Понятия не имею. Но не в очках дело. Дело в том, что он ходил сюда полтора года и ничем не выделялся. А потом…
— А потом?..
— А потом вдруг взял да и покончил с собой… — еле слышно прошелестел он. — И не просто так, а ночью, непосредственно после милонги. Прыгнул с моста прямо под грузовик.
Меня как током ударило. Знаете, как это бывает, когда лягушечье тело вдруг выпрямляется и твердеет на волне предельной вибрации, а потом опадает, наподобие измочаленной тряпки? Уверяю вас, это происходит вне зависимости от желания несчастной лягушки. Вот и я тоже совсем не хотел пугать своего собеседника. Что же делать, если паренек обратил внимание на мою реакцию? Не сомневаюсь, что он тут же горько упрекнул себя за несдержанность. Уверен, что он счел своим долгом немедленно успокоить впечатлительного гостя. Так или иначе, но слова хлынули из него, как дерьмо из прорванной канализации. Слова, знаете ли, хороши только в очень дозированном виде. В состоянии потока они вредны, если не омерзительны.
Паренек рассказывал мне о том, как все тут были потрясены, о том, что сказал Бернардо Б. и что ответила ему Мария М., о всеобщем смятении, поразившем эту небольшую, но очень сплоченную секту — ведь, я надеюсь, вы уже поняли, что речь идет о секте, потому что какой нормальный человек станет дрыгать ногами по ночам три раза в неделю, полагая это к тому же смыслом своего существования?.. Он говорил о духовном кризисе, о необходимости осмыслить и перевести дух, а если уж о духе, то и о судьбе, о непознаваемости тангуэрского промысла и о прочей, извините за выражение, хреномути… а я… я думал лишь о том, что чертова психопатка как минимум не соврала в конечном результате, хотя наверняка навоображала с три короба в деталях.
И парень, словно откликаясь на эти мои мысли, особым образом пригорюнился и сообщил, что многие тангуэрос приписали себе персональную вину за самоубийство товарища.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Понимаете, — прошептал он, низко наклонившись над грязной столешницей. — Они чувствовали себя так, как будто сами столкнули несчастного с моста. Буквально, своими руками. Понимаете, совесть…
Тут я не выдержал и ответил ему так грубо, что просто не могу привести эти свои слова здесь. Терпеть не могу, когда льют крокодиловы слезы, да еще и говорят при этом о совести. Мерзость. Мерзость. Мерзость.
Он замолчал, а потом и вовсе отошел, пересел за другой столик. В зале играла эта их пошлая музыка, вся сотканная из фальшивых вздохов и потаенного пердежа, пары онанировали на паркете, а неохваченные онанистками онанисты потихоньку посасывали пиво — единственную настоящую, стоящую вещь во всем этом гадком эксгибиционистском театре.
Почему я не уходил, почему продолжал сидеть, тем самым невольно уподобляясь остальным присутствующим идиотам? — Не знаю… наверное, просто хотел додумать, представить себе, что мог чувствовать в этой ситуации Гиршуни… или даже не Гиршуни, а шизанутая Милонгера, в блог которой он залез без всякого на то разрешения. Кстати, может статься, что взлом дневника Милонгеры был для Гиршуни всего лишь попыткой излечиться, избыть чувство вины за гибель одного из сектантов…
Потому что сама Милонгера, если судить по ее блогу, приняла на себя вину в прямом, буквальном смысле: вообразила, будто она своими руками столкнула беднягу с моста… Что ж, нельзя отрицать, что в этом была определенная доля истины. Тут ведь в чем дело: да, исступленный онанизм заменял сектантам реальность, но в самом этом факте нет ничего плохого. Живи себе в этой подмене хоть всю жизнь — кому мешает? Проблема, она в чем? — Проблема, она в столкновениях.
Как было бы просто, если бы разные реальности могли существовать вместе! Но они не могут — как плюс с минусом. Две разные реальности — это не два разных воздушных шарика, это воздушный шарик и иголка, вот ведь в чем вся гадость! Ты можешь самозабвенно онанировать целую ночь под свою пошлую музыку и быть совершенно счастлив, а потом выйти на мост, взглянуть на мир и наткнуться на иголку — и лопнуть, просто лопнуть и все, стать шкуркой, стать пшиком, лопнуть — и точка, точка. Точка!
— Простите?
Я поднял голову — передо мной стоял кто-то.
— Да?
— Мы закрываем. Пожалуйста…
Я осмотрелся: зал был уже пуст, музыка смолкла, буфетчик пересчитывал свою скудную выручку. Я встал, пошатнулся, но справился со своей неожиданной… как бы это сказать?.. — несоразмерностью.
— Неужели это я?
— Конечно, это вы, — отвечал кто-то. — А мы — это мы, и мы закрываем.
Я вышел во двор. Фонарь над входом горел, хотя теперь уже можно было обойтись и без него. Почему? Да вот же — на часах около шести. Светает. Я опустил голову, чтобы не видеть чересчур много лишнего, и пошел вперед.
Вопрос: «Куда вы идете?»
Ответ: «Вперед.»
Оценка: «Пять.»
Почему именно пять? Ведь на часах около шести… Я шел и шел, а потом поднял голову и увидел арку, и вспомнил блог Милонгеры, и порадовался совпадению обстоятельств — не потому что обстоятельства были так уж хороши, а потому что радостна была сама возможность совпадения: ведь факт совпадения означает повторяемость, а повторяемость означает наличие смысла. А когда есть смысл — это хорошо, вы согласны? Я чувствую, что запутал вас, бедные… Но это не страшно, поверьте: вот сейчас мы выйдем на мост и все распутаем, вот увидите.
Я миновал арку и повернул направо, на мост. Уже почти совсем рассвело, но я не видел ничего из-за слез. Меня всего, до души моей, обливали слезы, как жидкий шоколад — твердое мороженое, как стихия — стихию, сам не знаю почему, наверное, из-за усталости. Я шел по мосту, один на мосту. Проезжали машины, но мало, так что не в счет. А что в счет? Я не знал, я остановился, я подошел к невысокому ограждению и посмотрел вниз.
Внизу лежало полусонное, почти пустое в этот предрассветный час русло хайвея. Я взялся за низенькие перила и наклонился, чтобы разглядеть побольше. Почему-то это казалось мне особенно важным. В тридцати метрах подо мной, предупредительно зарычав ввиду моего непрошеного внимания, пронесся тяжелый грузовик.
— Пошел в жопу! — прокричал я ему вслед. — Пошли вы все в жопу! Сволочи!!
Сзади скрипнули тормоза.
— Эй, ты! — произнес чей-то тревожный голос у меня за спиной. — Ты это… кончай, слышишь?
Я обернулся. В открытое окошко притулившегося к тротуару ярко-желтого геца на меня смотрело немолодое смутно знакомое женское лицо.
— Простите? — изумленно переспросил я.
— А ну, садись! Давай, давай…
Женщина решительно перегнулась через пассажирское сиденье крохотного автомобильчика и приоткрыла дверцу. При этом послышался явственный скрип ремней, и я вспомнил: это была та самая ночная проститутка, которая указала мне дорогу к милонге. Только теперь поверх своей рабочей сбруи она натянула затрапезный фланелевый халатик — из тех, что надевают домохозяйки, когда им становится окончательно наплевать на то, как они выглядят. Прежнее, уличное свое лицо женщина смыла, а может, сколола, как скалывают слой штукатурки: ни тебе подрумяненной загорелой гладкости, ни мерцающих теней, ни длинных летающих ресниц, ни ярко намалеванных губ… а вовсе даже обвисшие щеки, набрякшие веки, безобразные круги под глазами, щелевидный старушечий рот и усталость, усталость, усталость.
Я пожал плечами и подчинился. Знаете, как когда-то пелось в популярной песне: «Если женщина просит…» В конце концов, я никуда не торопился. Женщина облегченно вздохнула и тронула автомобиль.
— Редко увидишь машину такого цвета, — сказал я, чтобы что-то сказать.
— Вкус такой… — она повернула направо. — Проститутки любят яркое. Тебя куда подбросить?
— Да вот езжай прямо по Арлозорову…
Женщина кивнула, перестроилась и встала перед светофором.
— Слушай, — не выдержал я. — Ты что, днем людей развозишь?
Она искоса взглянула на меня.
— Никого я не развожу. А что тебя оттуда оттащила, так это… зачем мне грех на душу? И вообще… Сиганешь оттуда, потом Аялон перекроют, а мне домой надо, в Ришон.
— Погоди, погоди, — сказал я, начиная что-то понимать. — Ты что, решила, что я с моста прыгать собрался? С чего это вдруг?
Сердито фыркнув, она всплеснула руками.
— Да мне-то почем знать! У меня, знаешь, танцы совсем другие.
Светофор переключился, и мы ускорились вниз по улице Арлозорова.
— Нет-нет, подожди, — настаивал я. — Ну, стою я на мосту. Ну, смотрю вниз. С чего ты взяла… да еще и так, что остановилась, да еще и увезла… хрень какая-то…
— Хрень, да?.. — она тряхнула головой, словно говоря: «А-а, что тебе, дураку, объяснять…» — Хрень?.. Ну и ладно, пускай будет хрень. Далеко еще?
— Останови здесь.
Она свернула к тротуару.
— Назад не пойдешь?
— Зачем? Что я там забыл? Смотри: в этом вот здании мне зарплату дают… — я взглянул на часы. — Четверть седьмого. Самое время отбить начало рабочего дня. Спасибо за тремп.
Я открыл дверцу, и тут она сказала:
— Не возвращайся туда, слышишь?
В принципе под словом «туда» могли подразумеваться сразу несколько вариантов: например, весь район Алмазной биржи, или мост через Аялон, или даже здание моей работы… Но женщина-то имела в виду именно милонгу — я понял это, не глядя на нее, по одной лишь интонации.
— Да что это такое? — я решительно захлопнул дверцу, всем своим видом показывая, что не сдвинусь с места, пока не получу объяснения. — Ты можешь наконец растолковать мне, что происходит?
Женщина смотрела испуганно.
— Я и сама не знаю.
— Не знаешь? — переспросил я, начиная злиться. — Тогда к чему весь этот балаган? Слушай, кончай мотать мне нервы…
— Я тут ни при чем, — торопливо проговорила она. — Я тогда была нездорова, и дождь, и вообще…
Она замолчала. Наш разговор все больше и больше напоминал мне ночную беседу с пареньком из милонги. Две тайны за одну ночь… не слишком ли много вони на меня одного?
— Ну… и вообще… — подтолкнул ее я.
— Я закончила работать рано, — сказала она, глядя в одну точку. — Все равно клиентов в непогоду много не бывает. Села в машину и поехала. Как сейчас, через мост. Только тогда было еще темно, совсем темно, и дождь, мало что разберешь. Но кое-что я увидела…
Резко повернувшись, она вцепилась мне в руку.
— Увидела достаточно, понимаешь? Если бы я остановилась… или просто притормозила… тогда, возможно, ничего бы не случилось, понимаешь? Но я ведь не знала, не знала…
— Не знала чего?
— Что это случится… Он упал на шоссе прямо перед семитрейлером, у меня на глазах! Это было ужасно, ужасно! Ты представить себе не можешь, что с ним стало! Ужасно! Ужасно!
«Как сговорились, — подумал я. — Вот ведь идиоты… „ужасно“, „ужасно“… заладили, как попки. Жизнь вообще не подарок. Причем иногда настолько, что приходится заканчивать ее прыжком с моста под грузовик.»
— Ну и что? — сказал я вслух. — При чем тут милонга?
— Как это? Еще как при чем! Потом, знаешь, сколько сплетен ходило об этом случае? Говорили, что парень как раз вышел из милонги. Тогда он, сегодня ты… Ты не представляешь, как я испугалась, когда увидела тебя на мосту. Еще и дорогу тебе туда показала!
— Куда?
— В милонгу…
Я зевнул. Все-таки бессонная ночь сказывалась.
— Спасибо тебе, конечно, за заботу. Только, по-моему, людям просто жить скучно, вот и придумывают себе всякие страсти-мордасти… — меня снова одолела зевота, и я вынужден был отвернуться, чтобы не разевать пасть прямо в лицо собеседнице. — Ты вот себя винишь и милонгу проклинаешь, а они там, бедные, знаешь, как переживают?.. Сколько времени прошло, а все опомниться не могут. Одержимы комплексом вины. Буквально. Словно он тогда не сам сиганул, а они его столкнули, коллективно и в ритме танго…
Женщина молчала, но как-то особенно. Знаете, бывает такое молчание, которое можно услышать, настолько оно звенит, словно чревато комарами или напряжением еще не сказанных слов. Я повернул голову и уткнулся в ее глаза под припухшими черепашьими веками. Не знаю, чего там было больше — страха или презрения.
— Он не прыгал, — раздельно произнесла она. — Я видела, как его столкнули. На мосту было две фигуры. Две, а не одна. И я видела это своими глазами.
Juglans RegiaТип записи: открытая
Тут мне один опрос прислали по интырнету. Нащот ырудиции. И был там вопрос про Бунена. Бунен — это пейсатель такой, аффтар, если кто не знает. Вапще-то с ырудицией у меня полный затык, но Бунена я как раз знаю. Бунен мне, можно сказать, жызнь поломал. Одну из. Патамушта не скажу, бутто у меня их семь, как у кошки, но на четыре уже точно набираецца.
Бунена я фсегда читал и перечитывал с удовольствием, патамушта он очень умел раскрыть тему сисек. Асобино нас объединяла любовь к длиннным юпкам. Думаю, што если б я был на месте Бунена, я бы вопще с ума сошел. Просто убился бы апстену бани. Патамушта тогда фсе пелотки в деревне ходили тока ф сарафанах типа как у бирьоски, а Бунен жил именно тогда и именно в деревне. Нет, потом-то, когда ему дали нобилиффскую премию за грамотное раскрытие темы сисек, тогда он уже в деревне не жил. Но тогда он был уже старый и пробавлялся воспоминаниями.
Но ф прошлом, ф молодости и в деревне, когда фсе пелотки вокрук бегали исключительно ф сарафанах… это было, блин, ваще! Чистая, атборная жесть! Как прецтавлю, так яйца ломит, чесслово, ломит! Неудивительно, што Бунен так атжог. Уж он-то понимал в длиннннных юпках не хуже моево.
А жызнь мою поломал евонный креатифф «Руся». Есть у нево такой рассказ в опщем сборнике креативофф под названием «Темные аллеи». Многие щитают, што это лутшее, што написал Бунен, и я с этим согласен. Развивая этот тезис, я бы даже сказал, што Бунен — лутший руский пейсатель, што «Темные аллеи» — лутшее у Бунена и што «Руся» — лутшее ф «Темных аллеях». И это апсалютно стопудово.
Штобы уж вофсе закончить о «Темных аллеях», скажу, што само название это кажецца мне очень точным. Ежели кто подумал, што речь тут идет о саде или там о парке, то он просто ничиво не догоняет. Не ф парке тут дело и не ф саде. Темные аллеи — они не на земле и не на небе, а фтопке — ф голове то есть. Темные аллеи — это на самом деле извилины головнова моска. Наш моск состоит из извилин, если кто не знает. Так вот, эти извилины очень разные. Есть такие, которые широкие и хорошо асвещенные. По ним мы гуляем ежедневно и даже не одни, а с гостями. То есть нам не в лом пригласить туда ково хошь — хоть жену, хоть друга, хоть мать-старужку. Настолько там фсе на виду, ф тех светлых аллеях. И не тока на виду, но и известно заранее. Типа тока скажешь «а», как тебе сразу же фсе отвечают «б», а за этой «б» уже послушно выглядывают «в», и «г», и «д», и так далее, строго по алфавиту.
Но стоит тебе сойти с этих светлых аллей куда-нить ф сторонку, как фсе сразу меняецца. Там уже и света поменьше, и дорожки поуже, и ветки временами нависают, так што приходицца отводить их рукой, и нет-нет да лежит поперек пути ствол упафшево дерева. Фсе это не так страшно: через дерево можно перешагнуть, ветки не очень-то и мешают, и света вопще-то хватает. Но тем не менее, всяково-любова сюда уже не позовешь. Зачем людям зазря спотыкацца? А на инвалидной коляске тут уже точно не проехать. Но самое неприятное заключаицца ф том, што от этих полусветлых аллей атходят вбок… кто? Или, пардон, што? — Правильно!.. — вбок от них атходят они самые — темные аллеи. Вот о них-то и писал Бунен.
Света там не бывает даже ф самый солнечный день, а про фонари эти аллеи не слыхали ф принцыпе. Там бурелом, там колючки хватают тебя за лицо, там лехче споткнуцца, чем сделать шаг. Даже сам хозяин моска не фсегда решаецца туда войти. Почему? Темно патамушта. И пахнет непривычно, нехорошо пахнет: то ли оттово, што под кустом насрано, то ли от трупа полуразлажиффшевося, то ли от твоих же сопственных трусофф, которые надо было бы постирать, да лень было, вот ты и атбросил их подальше от вот той вон полусветлой аллеи, где когда-то поимел очень хорошую пелотку вон под тем вот развесисястым деревом. Догоняете?
Тогда спрашиваецца, кой хрен туда лезть? А-а-а… в этом-то фся и фишка… Патамушта именно там, ф темных аллеях проживает наше настоящее «я». Не «а»-«б»-«в»-«г»-«д», которые колбасяцца на светлых дорошках и даже не «п»-«р»-«с»-«т», которых можно при желании обнаружить в полусветлых местах, а самое што ни на есть «я». И кроме как там, ф темноте, ево нигде больше не водицца. И это самое «я», как любое живое существо, хочет жыть. Оно хочет фсево: кушать, драцца, ходить под куст и трахать пелоток. Затем-то и приходицца нам туда отправляцца — штобы принести ему фсе это.
Тут кто-то недогоняющий может спросить: а фсе же, кой хрен? Разве низзя фсе эта совершать на светлых и полусветлых аллеях? Разве нету там подходящих кустофф? Разве не сыскать среди тамошних гостей хороших пелоток с шустрой попой? Разве ты сам не говорил про удобное развесисястое дерево? Канешна, отвечу я тому недогоняющему. Фсе это есть и на свету. Вот тока одна беда: меня там нету. Патамушта, как я уже атметил, «я» живет тока там, ф темноте. Такая вот грусная история. И Бунен, как лутший пейсатель, понимал это лутши фсех.
Фпервые я прочитал ево гениальный креатифф «Руся» в возрасте девяти лет и с тех пор читал не переставая. И каждый раз находил што-то новое. Патамушта этот короткий расскасс неисчерпаем, как темная аллея. Едет чилавек с женой на юк, и вдрук поесд астанавливаецца на какой-то мелкой станции, даже полустанке, там, где он и астанавливацца-то не должен. И чилавек смотрит из окна на название станции и вдрук видит вход в темную аллею. И там, в этой аллее, — ево давняя пелотка Руся ф жолтом сарафане, пелотка, с которай он трахался когда-то давным-давно. И он входит туда, в аллею, патамушта не может не войти, патамушта на самом деле там находицца ево «я». Патамушта настоящий он живет там фсегда, догоняети? Там, а вофсе не ф поесде, из окошка которова он смотрит ф ту самую минуту.