Воспоминания об усопшем отце? У меня почему-то осталось одно-единственное, и оно сразу же показалось мне недостаточно значительным, чтобы достойно увековечить его память. Последним, что запомнил о своем отце Элвин, было то, что тот прищемил ему палец автомобильной дверцей. А я — о своем — то, как он здоровается с безногим нищим у дверей собственного офиса: «Как дела, Крошка Роберт?» — а тот отвечает ему на это: «Как дела, Герман?»
Протиснувшись между впритык припаркованными машинами, я перебежал через улицу.
Увидев, что мой отец с головой покрыт простыней и, значит, не может даже дышать, я заплакал.
— Не бойся, — сказала мне мать. — Бояться тут нечего. — Она обвила руками мою голову, прижала меня к себе, повторила. — Бояться тут нечего. Он был очень болен, он страдал, и он умер. И значит, больше уже не страдает.
— Он был в стенном шкафу, — сказал я
— Нет. Он был в своей постели. Он умер в своей постели. Он был очень болен, очень. И ты знал об этом. Ведь поэтому он все время кашлял.
К этому времени задние двери кареты «скорой помощи» были уже распахнуты. Санитары осторожно закатили носилки с телом в салон и тут же закрыли дверь. Моя мать стояла рядом со мной на улице, она держала меня за руку, и вид у нее был удивительно спокойный. И лишь когда я попытался вырваться у нее из рук, чтобы броситься вдогонку за «скорой помощью», лишь когда я крикнул: «Ему не дают дышать!», она поняла, что со мной происходит.
— Это мистер Вишнев, сынок, мистер Вишнев! Это он умер! — Она легонько встряхнула меня, чтобы привести в норму. — Это отец Селдона. Он умер сегодня от своей болезни.
Но я не мог понять, говорит ли она чудесную правду или всего лишь спасительную ложь, чтобы я не впал в истерику окончательно.
— Селдон нашел его в стенном шкафу?
— Нет. Я же уже сказала тебе. Селдон нашел своего отца в постели. Матери Селдона не было дома, поэтому он позвонил в полицию. Я пришла пораньше, потому что миссис Вишнев позвонила мне и попросила о помощи. Понял теперь? Папа на службе. Папа работает. Ради всего святого, что ты себе навоображал? Папа буквально через полчаса вернется домой к ужину. И Сэнди тоже. Бояться совершенно нечего. Все вернутся домой, все уже возвращаются, мы поужинаем — и у нас все будет прекрасно.
Но ничего «прекрасного» на самом деле мы не дождались. Агент ФБР, расспрашивавший меня об Элвине на Ченселлор-авеню, оказывается, уже успел побывать в магазине готового платья «Хан» и расспросить мою мать и в ньюаркской конторе страховой компании «Метрополитен», чтобы расспросить отца; а как только Сэнди отправился домой из офиса тети Эвелин, агент подсел к нему в автобусе и выдал очередную серию вопросов об Элвине. Сам Элвин к ужину домой не вернулся: как раз когда мы сидели за столом, он позвонил моей матери и сказал, что поужинает в другом месте. Судя по всему, после каждого крупного выигрыша в покер или в кости Элвин вел Шуши в гриль-бар «Гикори», и они лакомились на славу жаренным на углях мясом. Шуши мой отец называл исключительно «соучастником», при этом подразумевалось, что речь идет о преступлениях и что преступления эти совершает Элвин. А самого Элвина он нынешним вечером назвал неблагодарным, глупым, невежественным и неисправимым.
— И ожесточенный, — сказала моя мать. — Он такой ожесточенный из-за своей ноги.
— Надоела мне его нога, — возразил отец. — Он отправился на войну. Его гнал туда кто-нибудь? Я нет. И ты нет. И Эйб Штейнгейм нет. Эйб Штейнгейм хотел послать его в колледж. Но он решил отправиться на войну — и отправился, и ему еще повезло, что его не убили. Ему повезло, что он потерял только ногу. С меня хватит, Бесс. Этот парень меня достал. Чтобы ФБР допрашивало моих детей? Мало того, что они вваливаются на работу к тебе и ко мне — ты только представь себе, ко мне в контору, на глазах у Босса! Нет, это надо прекратить — и прекратить немедленно. У нас тут дом. Мы семья. Он ужинает с Шуши? Вот пусть и живет у Шуши!
— Если бы он только начал учиться, — сказала моя мать. — Если бы нашел себе занятие!
— Он нашел себе занятие, — ответил отец. — Дурака валять.
После того как мы закончили ужинать, мать собрала еду для миссис Вишнев и Селдона, а отец помог ей снести тарелки на первый этаж. Мыть посуду досталось нам с Сэнди. Мы встали вдвоем у мойки — для нас это дело привычное, но тут меня понесло — я принялся болтать и никак не мог остановиться. Я рассказал брату об игре в кости. Рассказал об агенте ФБР. Рассказал о мистере Вишневе.
— Он не в своей постели умер, — сообщил я. — Мама сказала нам неправду. Он покончил с собой, а она это скрывает. Селдон, вернувшись из школы, нашел его в стенном шкафу. Он повесился. Вот почему приезжала полиция.
— А какого он был цвета? — спросил Сэнди.
— Я видел его только под простыней. Может, посинел, не знаю. Да и знать не хочу. Посмотрел, как задвигают носилки в машину, — и, поверь, больше не захотелось.
О том, что я поначалу решил, будто умер наш отец, я не сказал из страха, что, если произнесу это вслух, так оно и будет. То, что отец оказался жив — более чем жив, потому что, впав в ярость, пригрозил вышвырнуть Элвина из дому, — для меня ничего не отменило.
— А откуда ты узнал, что он висел в шкафу?
— Ребята рассказали.
— А ты и поверил?
Став знаменитостью, Сэнди и вел себя соответственно. Обо мне и о моих друзьях он говорил теперь явно пренебрежительно.
— Ну, а почему же тогда приехала полиция? Только из-за того, что он умер? Но люди ведь мрут каждый день. — Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь разубедил меня в непреложности этой истины. — Он покончил с собой. Наверняка.
— А что, кончать с собой — это противозаконно? — насмешливо спросил у меня брат. — Его, может, в тюрягу за это упрячут?
Ответа на этот вопрос у меня не было. Я не знал, что такое закон, а значит, не мог определить, что противозаконно, что нет. Я уже не знал, жив ли мой отец — как раз сейчас спустившийся на первый этаж вместе с матерью, — или всего-навсего притворяется живым, или это вообще не он, а его самого увозят куда-то в салоне «скорой помощи». Я ничего не знал. Я не знал, почему Элвин так испортился. Я не знал, не приснился ли мне агент ФБР, остановивший меня на Ченселлор-авеню. Наверное, приснился, но этого не могло быть, потому что и всех остальных он тоже расспрашивал. Хотя, может быть, им тоже приснилось. У меня кружилась голова, и казалось, будто я — вот-вот упаду в обморок. Я никогда не видел, как кто-нибудь падает в обморок, — только в кино, — и со мной этого раньше не происходило. Я никогда еще не смотрел на свой дом украдкой с противоположной стороны улицы, стесняясь того, что живу в этом доме. В кармане у меня еще никогда не бывало двадцати долларов. Я никогда не встречал мальчиков, собственными глазами видавших, как их отец повесился в стенном шкафу. Никогда еще мне не доводилось взрослеть столь стремительно.
Впервые — вот что без конца повторялось в 1942 году.
— Лучше позови-ка маму, — сказал я брату. — Скажи, пусть идет домой немедленно!
Но прежде чем Сэнди дошел до двери, меня вырвало в кухонное полотенце, по-прежнему остававшееся у меня в руках, а потом потерял сознание, потому что мне оторвало ногу и все вокруг было в моей крови.
Шесть дней я пролежал в постели с высокой температурой, такой слабый и безжизненный, что семейный врач заглядывал к нам буквально каждый вечер проследить за развитием не столь уж редкой детской болезни, суть которой сводится к словам: «Не могу поверить в то, что происходит».
Более или менее я пришел в себя в воскресенье. Во второй половине дня, и в гостях у нас был дядя Монти. Элвин тоже вернулся домой — и, насколько я, лежа в постели, мог разобрать доносящийся из кухни разговор, — его не было с той пятницы, когда покончил с собой мистер Вишнев, а сам Элвин набил на пустыре полные карманы пятерками, десятками и двадцатками. Но с того же пятничного вечера я и сам пребывал неизвестно где — все бежал, спасался от копыт тех самых приютских лошадей, которые, страшно преобразившись, загнали меня чуть ли не на край света.
А тут опять дядя Монти — и опять за старое: он обрушивался на Элвина, употребляя слова и выражения, в нашем доме, а особенно в присутствии моей матери, непредставимые и немыслимые. Но, конечно, дядя Монти имел подходы к Элвину, каких у моего отца не было и быть не могло.
К вечеру, когда на смену крикам пришли вздохи по моему покойному дяде Джеку и зычный голос Монти утратил всегдашнюю агрессивность, Элвин в конце концов согласился пойти работать на продуктовый рынок, от чего он с таким пренебрежением отмахнулся ранее, когда дядя Монти предложил ему это в первый раз. Столь же беспомощный, как в день, когда он прибыл на ньюаркский вокзал в сопровождении плечистой медсестры, столь же униженный, как в те минуты, когда он не осмеливался взглянуть никому из нас в глаза, Элвин теперь пообещал прервать дружбу и деловое партнерство с Шуши и прекратить игру на окрестных улицах. Ненавидящий слезы не меньше, чем собственную неполноценность, он сейчас, к нашему изумлению, разрыдался в голос, попросил прощения и пообещал впредь не издеваться над моим братом, не прекословить моим отцу с матерью, не служить дурным примером мне — и вообще, относиться к нам с благодарностью, которой мы, несомненно, заслуживаем. Дядя Монти предостерег Элвина: если тот не сдержит собственного слова и не прекратит подрывать семейный уклад в нашем доме, все Роты проклянут его раз и навсегда.
Хотя Элвин вроде бы старался впрячься в работу типа поди-подай на рынке, длилось это столь недолго, что выбиться из рядовых уборщиков ему просто не довелось. Прошло чуть больше недели — и на рынок пожаловало ФБР; тот же самый агент с теми же расспросами, которыми он мучил меня и моих родных, только на сей раз он вдобавок рассказывал сослуживцам Элвина, что тот — изменник родины, даже не дающий себе труда это скрыть и планирующий вместе с другими антиамерикански настроенными подонками физически уничтожить президента Линдберга. Эти обвинения были, разумеется, смехотворны, а Элвин оставался, как он и обещал нам, кротким агнцем, — и тем не менее его немедленно рассчитали, объяснив заодно, что впредь ему возбраняется показываться не только на рынке, но и в его окрестностях. А когда мой отец позвонил Монти выяснить, в чем дело, тот ответил, что у него не было выбора — приказ избавиться от племянника был отдан бандитами Лонги Цвилмана. Лонги Цвилман, выросший подобно моему отцу и его братьям в трущобах первой волны еврейской иммиграции, был безжалостным гангстером, взявшим под контроль чуть ли не всё в Джерси — от букмекерства и штрейкбрехерства до транспортировки и продажи товаров такими коммерсантами, как Бельмонт Рот. И поскольку агенты ФБР, встревающие в его дела и делишки, были последним, чего недоставало доморощенному «крестному отцу», Элвин лишился работы, собрал вещи и вынужденно покинул город в двадцать четыре часа. На этот раз он отправился не в Канаду, к тамошним коммандос, а всего-навсего — через реку Делавэр в Филадельфию, где получил работу у дяди Шуши, того самого короля одноруких бандитов, тоже гангстера, но, судя по всему, относящегося к изменникам родины куда с большей терпимостью, чем его коллега из северного Джерси.
Весной 1942 года, празднуя успех Исландского коммюнике, президент Линдберг с супругой дал
и в Белом доме торжественный обед в честь министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, который, как известно, назвал Линдберга в разговоре с коллегами по руководству нацистской партии идеальным, с точки зрения Германии, будущим президентом США, — и произошло это задолго до того, как республиканцы в 1940 году избрали Линдберга кандидатом на своем съезде. Фон Риббентроп восседал об руку с Гитлером на исландских переговорах, и он же оказался первым нацистским вождем с момента захвата власти девять лет назад, которого официально пригласили в Америку. Как только о предстоящем визите Риббентропа было объявлено, это решение Линдберга подверглось резкой критике в либеральной прессе, по всей стране прокатились демонстрации и митинги и впервые после собственного поражения на выборах не смог смолчать бывший президент Рузвельт: обратившись к нации из Гайд-Парка, он призвал Линдберга отменить приглашение во имя всех свободолюбивых американцев и в особенности десятков миллионов американцев европейского происхождения, так как страны, откуда они или их предки приехали, находятся сейчас под фашистским ярмом.
Рузвельт немедленно подвергся нападкам со стороны вице-президента Уилера, обвинившего его в политиканстве и в бесцеремонном вмешательстве во внешнюю политику действующей администрации. Со стороны Рузвельта, заявил вице-президент, не просто цинично, но и чрезвычайно безответственно вновь апеллировать к уже отвергнутой американским народом политике, которая едва не ввергла страну в ужасы европейской войны еще в годы «Нового курса» правивших на тот момент демократов. Уилер и сам был демократом, он трижды избирался сенатором от Монтаны и оказался первым и единственным представителем проигравшей выборы партии на посту вице-президента при президенте от партии-победительницы с тех пор, как аналогичным образом Линкольн взял к себе в команду Эндрю Джонсона, баллотируясь на второй срок в 1864 году. Ранее Уилер был таким леваком, что озвучивал требования радикальных рабочих вожаков из Бьютта, враждовавших с медной компанией «Анаконда», которая заправляла всем штатом как собственной фабричной лавкой, — и одним из первых поддержал ФДР, в результате чего одно время рассматривался как возможный кандидат в вице-президенты от демократов на выборах 1932 года. Ряды Демократической партии он впервые покинул в 1924 году, войдя в команду сенатора Роберта Лафоллетта, реформиста из Висконсина и кандидата в президенты от вновь созданной Прогрессивной партии, которого поддержали профсоюзы, — а затем, расставшись с Лафоллеттом и его сторонниками из некоммунистических левых, присоединился к Линдбергу и его правым изоляционистам, участвовал в создании комитета «Америка прежде всего» и набрасывался на Рузвельта со столь агрессивными антивоенными заявлениями, что они вынудили действующего президента охарактеризовать эту критику как самую лживую, беспардонную и антипатриотическую риторику, публично прозвучавшую при жизни нынешнего поколения американцев. Республиканцы выдвинули Уилера в одной связке с Линдбергом отчасти потому, что его собственная политическая машина в Монтане на протяжении второй половины тридцатых помогала республиканцам побеждать на выборах в Конгресс, но главным образом для того, чтобы убедить соотечественников в мощи двухпартийной поддержки изоляционизма и заполучить в команду, на самую верхушку пирамиды, боевитого и предельно непохожего на самого Линдберга кандидата, задача которого заключалась бы в том, чтобы при каждой удобной возможности нападать на линию собственной партии и всячески поносить ее, — чем он и занимался до сих пор, созывая пресс-конференции в своем офисе вице-президента и объявляя, например, что кровожадные высказывания Рузвельта в Гайд-Парке обрекают демократов на предстоящих выборах в Конгресс на еще более сокрушительное поражение, чем то, которое они потерпели в масштабах всей страны на выборах 1940 года.
Уже на следующий уик-энд Германо-Американское общество дружбы вывело на Мэдисон-сквер-гарден своих сторонников, общим числом примерно в двадцать пять тысяч, приветствуя сделанное президентом США министру иностранных дел Германии предложение о визите и осуждая демократов за новое подстрекательство к войне. В ходе второго президентского срока Рузвельта ФБР и соответствующие комитеты Конгресса провели ряд расследований, практически обезоруживших Общество дружбы, разоблачивших его как витрину американского нацизма и к тому же закончившихся выдвижением обвинений уголовного характера против лидеров Общества. Но при Линдберге гонения прекратились, чтобы не сказать превратились в свою полную противоположность, и Общество дружбы восстановило былую мощь, называя себя не просто союзом американских патриотов немецкого происхождения, стремящихся не допустить участия Америки в заморских войнах, но и оплотом антисоветизма и антикоммунизма. Откровенно фашистские настроения, разделяемые основной массой членов общества, были теперь замаскированы псевдопатриотическими заклинаниями об опасности коммунистической революции во всем мире.
Антисемитизм Общества дружбы, ничуть не меньший, чем раньше, теперь искал легитимации не столько в пронацистской, сколько в антикоммунистической риторике, открыто приравнивая в своих пропагандистских клише иудаизм к большевизму и разоблачая поджигателей войны из числа окопавшихся во власти евреев — вроде секретаря казначейства Моргентау и финансиста Бернарда Баруха (эти двое к тому же были личными друзьями Рузвельта) — и, разумеется, строго придерживаясь официальной линии, впервые провозглашенной еще при образовании Общества в 1936 году, уничтожить ползущую из Москвы красную заразу и ее еврейских бациллоносителей и способствовать возрождению свободных США под чисто арийским управлением. Хотя, правда, на митинге в 1942 году уже не было нацистских флагов и наручных повязок со свастикой, не было салюта Зиг хайль, не было коричневых рубашек и не было гигантского полотнища с портретом фюрера, выставленного на памятном митинге 20 февраля 1939 года, который был издевательски приурочен ко дню рождения Джорджа Вашингтона. Уже не было и плакатов с надписью: Проснись, Америка, — и раздави иудо-болыиевистскую гадину, да и ораторы в своих выступлениях больше не называли Рузвельта Розенфельдом; отсутствовали и тогдашние нагрудные значки, на которых черным по-белому было написано:
УБЕРЕЧЬ АМЕРИКУ
ОТ ЕВРЕЙСКОЙ ВОЙНЫ
Меж тем Уолтер Уинчелл по-прежнему именовал «дружбанов» «дружбандой», а Дороти Томпсон — выдающаяся журналистка и жена прозаика Синклера Льюиса, — изгнанная с февральского митинга в 1939 хору за недостойное поведение или, как сформулировала она сама, за реализацию конституционного права смеяться при публичном провозглашении откровенной чуши, по-прежнему дезавуировала их пропаганду теми же способами, один из которых она продемонстрировала тремя годами раньше, на митинге в день рождения Джорджа Вашингтона, закричав в толпе приверженцев фюрера: «„Майн Кампф“, слово в слово!» Тогда как Уинчелл в воскресной радиопередаче со всегдашней напористостью заявил, что нарастающее повсеместно неприятие визита фон Риббентропа означает окончание медового месяца Америки со своим нынешним президентом. Линдберг совершил ошибку века, — так выразился Уинчелл. — Ошибку из ошибок, за которую реакционная республиканская свора прихлебателей этого друга нацистов заплатит политической смертью на предстоящих в ноябре выборах.