«Вермахт возобновляет наступление на Керченском полуострове».
«Японцы захватывают порт Мандалай в Бирме».
«Японские войска успешно продвигаются в джунглях Новой Гвинеи».
«Японские войска с территории Бирмы вторгаются в китайскую провинцию Хуннан».
«Китайские партизаны устраивают налет на Кантон, убив при этом пятьсот японцев».
Невероятное количество касок, мундиров, оружия, зданий, портовых сооружений, береговых линий, всевозможная флора и фауна, лица представителей всех рас и народов, — и повсюду один и тот же ад, необоримое зло, ужасов которого изо всех великих держав удалось избежать только Соединенным Штатам. Кадр за кадром сплошной чередой несчастий — палят гаубицы, пехотинцы пригнувшись бегут по полю, десантники с винтовками наперевес высаживаются на сушу, самолеты сбрасывают бомбы, самолеты разлетаются на куски, массовые захоронения, молитвенно коленопреклоненные священники, самодельные кресты, гибнущие корабли, тонущие моряки, море, объятое пламенем, взорванные мосты, стреляющие танки, госпиталя, попадающие в прицел, огненные столпы, дорастающие до небес на месте разбомбленных нефтехранилищ, заключенные, бредущие по колено в грязи, санитарные носилки с обрубками человеческих тел, вооруженное чем ни попадя ополчение, мертвые младенцы, обезглавленные тела, прямо из шеи у которых хлещет кровь…
А после всего этого — Белый дом. Вечерние вешние сумерки. Тени, отбрасываемые людьми на россыпь тамошних лужаек. Цветущие деревья. Цветущие кусты. Лимузины, за рулем в которых сидят шоферы в ливреях, всеобщее оживление и веселье. Из мраморного холла через открытые врата льется музыка: струнный ансамбль исполняет главный хит года — песню «Интермеццо», представляющую собой облегченную аранжировку одной из арий вагнеровской оперы «Тристан и Изольда». Приветливо-сдержанные улыбки. Негромкий смех. Стройный красивый всенародно любимый президент. Об руку с ним — талантливая поэтесса, дерзкая летчица и заслуженная общественница, мать их общего безжалостно замученного ребенка. Седовласый и говорливый почетный гость. Элегантная супруга нациста в длинном шелковом платье. Обмен приветствиями и шуточками — и вот паладин из Старого Света, с напускным аристократизмом держащийся и выглядящий в смокинге на миллион баксов, учтиво целует руку Первой леди.
Не красуйся Железный крест, которым своего министра иностранных дел наградил фюрер, прямо под уголком белого платка, высовывающимся из кармашка, Риббентроп вполне мог бы сойти за цивилизованного человека.
И вот они! Тетя Эвелин и рабби Бенгельсдорф — минуют стоящих в почетном карауле моряков и исчезают!
На экране они находились не более трех секунд — и все же все остальные новости внутренней жизни страны и вся спортивная хроника пролетели мимо меня, не задевая внимания, — и я втайне надеялся на то, что фильм пойдет в обратную сторону и моя тетя вновь материализуется на экране, усыпанная брильянтами, перешедшими к ней от покойной жены раввина. Изо всего невероятного и нереального, вероятность и реальность чего однозначно доказывалась самим фактом киносъемки, позорный триумф тети Эвелин показался мне самым призрачным и кошмарным.
Когда сеанс окончился и в зале зажегся свет, я увидел в проходе между рядами человека в форме с фонариком в руке. Этим фонариком он и повел в мою сторону.
— Эй ты! Поди сюда.
Он провел меня сквозь уже устремившуюся на выход толпу, отпер ключом боковую дверь, и мы с ним поднялись по узкой лестнице, которую я запомнил с того раза, как отец брал нас с Сэнди в кино посмотреть на риббентроповский митинг на Мэдисон-сквер-гарден.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Хороший заход, мальчик. А теперь давай-ка поближе к истине.
— Мне надо идти, — объяснил я ему. — Иначе я опоздаю на автобус.
— Ты еще много куда нынче опоздаешь.
Он резко постучал по якобы звуконепроницаемой стене будки механика, и мистер Тиршвелл пригласил нас зайти.
В руках у него была записка от «сестры-настоятельницы».
— Придется мне показать это твоим родителям.
— Это всего лишь шутка!
— Твой отец заедет сюда за тобой. Я позвонил ему на службу и сказал, что ты здесь.
— Благодарю вас, — ответил я именно так, как меня учили родители.
— Садись пока.
— Но это была шутка, — повторил я.
Мистер Тиршвелл уже готовился запустить следующий сеанс. Оглядевшись по сторонам, я обнаружил, что со стен исчезли многие из снимков посетивших Зал кинохроники знаменитостей, и понял, что Тиршвелл забрал их себе на память перед отъездом в Виннипег. И понял я также, что тяжесть этого решения со всеми вытекающими из него последствиями, возможно, объясняет ту строгость, с которой он сейчас отнесся ко мне. И все же он показался мне одним из тех взрослых, которые распространяют свое чувство ответственности и на дела, их совершенно не касающиеся. Ни по его внешности, ни по речам нельзя было догадаться о том, что он вырос в тех же ньюаркских трущобах, что и мой отец. Ниже отца ростом, но обладая куда более изысканными манерами и горделивой осанкой, Тиршвелл, наравне с ним, сумел выбраться из иммигрантской нищеты, в которой прозябали их родители, исключительно благодаря сознательно принятой за основу жизненного поведения предприимчивости. Благодаря рвению, ибо, кроме рвения, у этих людей больше ничего не было. То, что неевреи считали наглостью и нахрапом, было на самом деле рвением — и только рвением.
— Если вы меня отпустите, я еще успею на автобус и вернусь домой к ужину, — сказал я.
— Сиди и не дергайся.
— Но что я такого сделал? Мне захотелось посмотреть на мою тетю. Это нечестно! — Я был готов расплакаться. — Я хотел посмотреть на мою тетю в Белом доме — вот и все.
— Твою тетю. — И он злобно осклабился.
И как раз его презрение к моей тете Эвелин заставило меня зарыдать. А тут уж утратил выдержку и сам Тиршвелл.
— Мучаешься? — саркастически спросил он. — А чего ты мучаешься? Ты имеешь хоть малейшее представление о том, что происходит сейчас с людьми на всем белом свете? Ты вот сейчас посмотрел — и ведь ничего не понял, верно? Остается надеяться на то, что в дальнейшем у тебя не появится более серьезного повода для слез. Я надеюсь, нет, я молюсь за то, чтобы и твои родители сообразили… Тут он запнулся и совсем смешался, явно не привыкший к бурному выплеску чувств — особенно в разговоре с жалким мальчонкой. Даже я понял, что спорит он сейчас не со мной, но слушать его от этого легче не стало.
— А что случится в июне? — спросил я у него. Этот вопрос накануне вечером задала мужу моя мать, а он оставил его без ответа.
Тиршвелл бесцеремонно разглядывал меня, словно прикидывая, полный я идиот или не совсем.
— Приди в себя, — сказал он после долгой паузы. — Вот, — он подал мне свой носовой платок, — вытри слезы.
Я поступил, как велено, и вновь задал тот же вопрос:
— Что случится в июне? Почему вы уезжаете в Канаду? — и тут его раздражение сразу пропало, а ответ свидетельствовал о том, что он-то как раз идиотом не был.
— Мне там дадут работу, — сказал он.
И тот факт, что он солгал, щадя меня, оказался настолько страшным, что я опять расплакался.
Где-то через двадцать минут появился мой отец. Мистер Тиршвелл вручил ему подделанную мною записку, но отец не стал тратить времени на чтение — он схватил меня за локоть и потащил из кинотеатра на улицу И там прочел ее. А потом меня ударил. Сперва мать бьет моего старшего брата, а вот теперь отец, прочитав «записку сестры-настоятельницы», без малейших раздумий хлещет меня по лицу, причем происходит это впервые в жизни. И без того перенервничав и — в отличие от Сэнди — не будучи стоиком, я принимаюсь оглушительно реветь прямо возле билетной кассы на глазах у всех неевреев, возвращающихся домой из офисов, предвкушая беззаботный весенний уик-энд в мирной и миролюбивой Америке Линдберга — в неприступной крепости, отделенной от ужасов войны во всем мире целыми океанами, — в благословенной стране, в которой никто не трепещет от страха — никто, кроме нас.
Май 1942 — июнь 1942 ИХ СТРАНА
22 мая 1942 г.
Дорогой мистер Рот!
В ответ на запрос программы «Гомстед[4]-42» департамента по делам нацменьшинств, руководство нашей компании предлагает перевод по службе ряду старших сотрудников, подобно Вам самому\ отвечающим требованиям программы, представляющей собой новую смелую общенациональную инициативу данного департамента.
Прошло ровно восемьдесят лет с тех пор, как в 1862 году Конгресс США издал Закон о гомстедах — знаменитый и беспримерный документ, согласно которому каждый горожанин, изъявивший желание стать фермером на Диком Западе, практически бесплатно получал во владение 160 акров общественных земель. Ничего сопоставимого по значению с Законом о гомстедах не было предпринято за все эти десятилетия для того, чтобы предоставить предприимчивым американцам волнующие новые возможности расширить личные горизонты и укрепить тем самым собственную страну.
Компания «Метрополитен лайф» гордится тем, что оказалась в числе крупнейших корпораций и финансовых институтов Америки, самыми первыми избранных для участия в новой программе «Гомстед», призванной предоставить собравшимся в дорогу американским семьям единственный в своем роде шанс осуществить переезд за счет государства, с тем чтобы они могли пустить корни в прекрасном во всех отношениях, но ранее недоступном для них регионе. «Гомстед-42» представляет собой дальнейший шаг в развитие замечательной общенациональной традиции повышать присущий нашим согражданам американизм из поколения в поколение.
По получении данного извещения Вам надлежит немедленно связаться с м-ром Уилфредом Куртом, представителем программы «Гомстед-42» в офисе компании на Мэдисон-авеню. Он лично ответит на все Ваши вопросы, а его сотрудники окажут Вам всяческую помощь и содействие.
Искренние поздравления Вам и Вашей семье в связи с тем, что именно на Вас пал выбор среди множества достойных кандидатов на роль одного из первых участников «Гомстед-42» от нашей компании.
Искренне Ваш,
Гомер Л. Кэссон, директор по персоналу
Несколько дней прошло, прежде чем мой отец набрался мужества показать письмо жене и поведать ей, что с 1 сентября 1942 года его переводят по службе из ньюаркского отделения во вновь открывающийся офис в Данвилле, штат Кентукки. На карте штата, включенной в пакет «Гомстед-42», который вручил отцу мистер Курт, мы с трудом отыскали этот городишко. В пакете была и брошюра под названием «Страна мятлика», и отец зачитал нам из нее вслух: «Данвилл — главный город земледельческого округа Бойл. Город расположен в живописной сельской местности примерно в шестидесяти милях к югу от Лексингтона, второго по величине города во всем штате после Луисвилла». Отец принялся листать брошюру в поисках чего-нибудь, способного нас подбодрить в этой, мягко говоря, безысходной ситуации. «Дэниел Бун участвовал в прокладывании Дороги диких мест, открывшей первопоселенцам путь в Кентукки… В 1792 году Кентукки вошел в Союз первым из штатов, находящихся к западу от Аппалачских гор… Население штата в 1940 году составляло 2 845 627. Число жителей Данвилла — погодите, сейчас посмотрю, — число жителей Данвилла — 6 700».
— А интересно, сколько там евреев? — сказала моя мать. — Из шести тысяч семисот человек! И сколько евреев во всем штате?
— Что ж, Бесс, ты это и сама знаешь. Мало. Очень мало. Единственное, что я могу сказать тебе в утешение, — это еще не самый плохой вариант. Это могла быть Монтана, куда посылают Геллера с семьей. Это мог быть Канзас, куда посылают Шварца. Это могла быть Оклахома, куда посылают Бродов. Семь человек из нашей компании получили перевод по службе — и, поверь, мне повезло больше всех. Кентукки действительно красивый штат, и климат там очень хороший. И переезд — это не светопреставление. Мы приживемся там точно так же, как прижились здесь. Может, мы будем жить даже лучше — с оглядкой на то, что всё там дешевле, а климат лучше. Для мальчиков найдется школа, для меня — работа, а для тебя — свой дом. Если нам повезет, мы сможем купить там дом, где у мальчиков будет по комнате, а весь двор будет принадлежать им одним.
— И где это они набрались наглости, чтобы так обходиться с людьми? — задала риторический вопрос моя мать. — Я просто потрясена, Герман. Наши семьи здесь.
Наши друзья здесь. Друзья наших сыновей тоже здесь. Мы всю жизнь прожили здесь в мире и согласии со всеми. Мы живем всего в квартале от лучшей в Ньюарке начальной школы. Мы живем всего в квартале от лучшей во всем Нью-Джерси средней школы. Наши сыновья растут в еврейском окружении. Ходят в школу с другими еврейскими мальчиками. У них нет со сверстниками никаких трений. Никаких обзываний. Никаких драк. Им не доводится чувствовать себя одиночками и даже изгоями, как пришлось в детстве мне. И я не могу поверить, что твоя компания способна по отношению к тебе на такое. После всего, что ты для них сделал, после того, как ты на них работал, сколько перерабатывал, — и вот, пожалуйста, благодарность!
— Мальчики, — сказал отец, — спрашивайте у меня обо всем, что вас интересует. Мать права: это для всех нас большой сюрприз. Мы все пребываем в определенной растерянности. Поэтому спрашивайте не стесняясь. Я не хочу, чтобы между нами остались какие-либо недомолвки.
Но Сэнди не был ни растерян, ни огорчен. Напротив, он с трудом скрывал ликование — а все потому, что прекрасно знал, где найти на карте Данвилл — всего в четырнадцати милях от табачной плантации Маухинни! Нельзя было исключать и того, что он узнал о предстоящем переезде задолго до остальных. Отец и мать, понятно, не договаривали, но как раз поэтому даже мне было ясно, что включение отца вместе с шестью другими евреями в программу «Гомстед», равно как и перевод в захолустный городишко в Кентукки, никак нельзя было назвать ни повышением по службе, ни поощрением. С того момента, как он, распахнув дверь черного хода, наказал тете Эвелин выйти вон и более не возвращаться никогда, его судьба была предрешена.
Дело происходило после ужина, и мы все сидели в гостиной. Явно не опечаленный, Сэнди что-то рисовал, и у него не было никаких вопросов, а у меня — я вскочил, подбежал к открытому окну и уставился в него — вопросов не нашлось тоже, поэтому отец, в мрачных раздумьях и понимая, что его переиграли, принялся расхаживать по комнате, а мать, расположившись на диване, что-то бормотала себе под нос и, судя по всему, никак не собиралась сдаваться без боя. Во всей этой конфронтации, в схватке с невербализованным противником, отец с матерью поменялись ролями по сравнению со сценой, разыгравшейся в холле вашингтонской гостиницы. А я понимал, как далеко зашло дело, как все запуталось и как стремительно может разразиться несчастье, если ему суждено разразиться.
Примерно с трех часов дня стояла жуткая погода, но тут внезапно дождь кончился, ураганный ветер утих, и на небе засияло солнце, как будто время перенеслось вперед, мы уже переехали на Запад, и, вместо шести часов вечера в ненастном Ньюарке, стоит погожее утро в Кентукки. Да и как иначе улица, столь скромная, как наша, сумела бы предстать после дождя прекрасно преображенной? Откуда бы взялось это благоухание, словно в тропическом лесу, — не из непроходимых же луж, поверхность которых была покрыта сорванными ураганом листьями? В резком, как всегда после ливня, солнечном свете Саммит-авеню искрилась жизнью, как какой-нибудь пушистый домашний зверек, — как мой собственный домашний зверек, шелковистый, пульсирующий, только что попавший под дождь и теперь блаженно растянувшийся на солнышке.
Да не уеду я отсюда — никогда и ни за что!
— А с кем будут играть мальчики? — поинтересовалась мать.
— В Кентукки полно детей. Там наверняка найдутся товарищи по играм.
— А с кем я там буду разговаривать? Кто заменит мне подруг, с которыми я общаюсь всю жизнь?
— И женщины там тоже есть.
— Только они не еврейки. — Как правило, презрительные речения не удавались моей матери, но сейчас она говорила с презрением и сознательно черпала из него силу — вот как она запуталась и в какой опасности себя почувствовала. — Добрые христианки. Уж они-то расстараются сделать все возможное, чтобы мне жилось как дома… У них нет никакого права! — Произнося последнюю фразу, она сорвалась на крик.
— Бесс, прошу тебя, это совершенно рутинная практика в работе крупных компаний. Крупные компании то и дело переводят людей по службе с места на место. А когда решение принято, остается только подчиниться.
— Я имею в виду правительство. У правительства нет никакого права. Оно не может сгонять людей с насиженного места — такое в Конституции не прописано!
— Никто нас не сгоняет.
— А что же они делают? Разумеется, нас сгоняют. И это незаконно. Нельзя заставить евреев жить там, где прикажут, просто потому, что они евреи. Нельзя взять большой город и сделать с ним все, что тебе вздумается. Избавиться от Ньюарка как такового — с евреями, живущими здесь наравне со всеми прочими! Что это за решение? Оно противозаконно. Всем понятно, что это противозаконно.
— Ммда… — сказал Сэнди, не поднимая глаз от рисунка. — Почему бы не подать в суд на Соединенные Штаты Америки?
— Можно подать, — сказал я. — В Верховный суд.
— Не обращай на него внимания, — сказала мне мать. — Пока твой брат не научится себя вести, мы его просто игнорируем.
Тут Сэнди встал, забрал свои рисунки и ушел в нашу комнату. Будучи не в состоянии и дальше наблюдать за беспомощностью отца и гневом матери, я вышел в прихожую и отправился на улицу, где окрестная детвора, уже отужинав, бросала пустые кукурузные початки в решетки водостока и любовалась тем, как их импровизированным водопадом смывает вниз — вместе с листвой, сорванной с деревьев, конфетными фантиками, бутылочными пробками и колпачками, дождевыми червями, окурками и одной-единственной невесть откуда взявшейся резинкой совершенно загадочного для меня назначения. Все торопились наиграться перед сном — и ни у кого из них не было повода для уныния, потому что ничей, кроме моего, отец не работал в крупной корпорации, вознамерившейся принять участие в правительственной программе «Гомстед-42». Остальные отцы работали сами на себя, в крайнем случае — на пару с партнером, который приходился братом или свояком, поэтому никто и не требовал от них отправляться за тридевять земель. Но и я никуда не отправлюсь тоже. Соединенные Штаты не сгонят меня с насиженной улицы, на которой — даже в люках канализации — кипит такая бурная жизнь.