А теперь Климов чувствовал, как с каждым шагом к пустоте за домами что-то сжимается в нем, будто впереди неизвестность, даже опасность. И все возвращалось к нему ощущение выдернутого зуба, появившееся тогда, в день взрыва, и он машинально оглаживал языком десны, и в душу его заползала тоскливая горечь о навсегда утраченном, невозвратном.
На площадке «Дворецстроя» все было, как всегда. Сезонники, набежавшие на работенку со всех губерний, железными клиньями, кирками да ломами долбили на куски огромные, оставшиеся после взрыва каменные глыбы, грузили обломки в кузовы грузовиков, на трамвайные платформы, отчаянно матерились. «Где пребывала Богоматерь, теперь я слышу в бога-мать», — вспомнил Климов чью-то едкую реплику, которых много слышалось тут, возле заборов, особенно первое время, когда к порушенному Храму люди собирались огромными толпами. Чтобы поглазеть да лишний раз выругать тех, кто это содеял. А поскольку под горячую руку попадались те же сезонники, то им все и доставалось. Рабочие отмалчивались отругивались, а то принимались громко хвалить «совецку власть, дающую работу простому человеку».
Последнее время толпы поубавились: каждый день травить душу кому не надоест? А гора камней не уменьшалась, и, казалось, годы нужны, чтобы всю ее раскрошить да вывезти.
У Климова было в запасе свободное время, он не стал заходить на охраняемую территорию, а обошел высокий забор справа и скоро оказался на берегу реки. По реке шлепал старый буксир, тянул баржу, на мостках бабы полоскали белье, рядом паслись козы, купались мальчишки. Все было, как всегда, и никаких подозрительных личностей поблизости не наблюдалось.
Забор тянулся вдоль набережной, затем уходил влево по Всехсвятскому переулку. Плотный забор, ни щелочки. Но мальчишки все же наковыряли дырок, приникали к ним и застывали в неподвижности. Климов отгонял мальчишек, удивляясь их неистовому любопытству: что там можно высмотреть? Не было бы забора, никто бы и не посмотрел, а отгородили — и всякому стало интересно. Отгоняя мальчишек, он сам наклонялся к дыркам, пытаясь понять, что там, за забором, можно высмотреть. Уже почти вышел на Волхонку, когда, глянув в очередной раз, заприметил среди щебня какое-то кольцо. В этом месте уже проглядывала цокольная часть, и кольцо на ровной площадке, почему-то не отброшенное вместе со щебнем, заинтересовало.
И он прошел на территорию, отыскал кольцо. Хотел поднять его, но кольцо оказалось прикрепленным к чему-то под слоем пыли. Ногой разбросал пыль и увидел люк, оказавшийся тяжелым, неподъемным. Походил вокруг, поискал железяку потолще да подлиннее. Нашел подходящую, зацепил кольцо, получившимся рычагом приподнял крышку люка и увидел белокаменные ступени, круто уходящие в черноту. Он еще не взволновался, спокойно опустил крышку и пошел за фонарем. Поглядеть, куда ведут ступени, хотелось тотчас же.
Фонарь был надежный — «летучая мышь». Поболтал — керосину вроде хватало. Совсем откинул крышку, зажег фонарь и стал спускаться по высоким ступеням. Скоро оказался в погребе. Потолок — рукой достать, стены гладкие, заштукатуренные, все в трещинах от взрыва. В одном месте штукатурка осыпалась, обнажив квадрат краснокирпичной кладки, тоже частично обвалившейся. Посветив на это место, Климов понял, что перед ним не стена, а заложенный провал; за обвалившимися кирпичами чернела пустота. Тогда он поднялся наверх, отыскал в мусоре брошенную железяку, спустился с нею и принялся крошить кладку. Кирпичи осыпались легко, и скоро перед ним зиял вход в другое подземелье. И опять были ступени, не столь крутые, как наверху, много ступеней, десятка два или больше. А внизу начинался ход, сверху и снизу выложенный кирпичом. Тихо было тут — уши закладывало, воздух неподвижен и тяжел. Но дышалось почему-то легко. Чистый, будто только что подметенный ход манил неведомой тайной, и Климов пошел по нему, держа перед собой фонарь, сжимая в руке железину. Шелохнулось что-то впереди, и он замер, холодея лицом, прислушиваясь. Решил — крысы. Должны же быть они тут, странно было бы, если бы крысы не воспользовались этакими царскими подземными хоромами. Захотелось вернуться, но он превозмог себя: что теперь идти, что потом. К тому же была опаска, что, пока он думает, кто-то другой возьмет да залезет в подземелье.
Снова Климов пошел вперед, слушая свои шаги и громкий стук сердца. И вдруг и шаги, и сердце разом затихли, и ужас ледяным ознобом окатил от затылка: из неглубокой ниши в стене пялился на него черными глазницами человечий череп. Не сразу разглядел Климов и кости, сложенные рядом, не сразу сообразил, что это не иначе какое-то очень старое захоронение. И еще вспомнилось читанное где-то, будто как раз в этих местах были подземелья царского палача Малюты и будто ходы от тех подземелий тянулись аж до самого Кремля. Многовековая древность, глянувшая глазницами черепа, еще больше испугала. А потом она же и успокоила: если столько времени все тут не тронуто, то и бояться нечего. Пришла мысль, что захоронение это как-то связано со строительством Храма. Не могли же строители не найти подземелье. Вон ведь заложили вход, известкой замазали, чтобы никто не нашел, и лестницу наверх сделали, и люк оставили. Зачем? Чтобы легче было подобраться к золоту? Но где это видано, чтобы сейфы оставляли открытыми? Значит, что же, никакого золота нет?..
Да видно есть у рассказов о сокровищах какая-то тайная сила, влекущая людей. Вот и Климов, хоть и ругал себя за то, что ввязался в эту детскую игру в сыщики-разбойники, а уж остановиться не мог. И он, замирая сердцем, пошел вперед.
Впереди показался какой-то угол: ход, похоже, раздваивался. Это было уже опасно. Вдруг тут целый лабиринт ходов? Недоглядишь — и заплутаешь, и через сто лет очередной кладоискатель найдет твои обглоданные крысами кости. Климов поежился, переступил с ноги на ногу. Что-то хрустнуло под подошвой. Наклонился и разглядел створку ракушки. Откуда взяться ракушке тут, под землей? Очередная загадка еще больше встревожила, в голову полезли мысли о разных ловушках, коими, если верить книжкам, полны подземелья, — шагнул и провалился в яму, из которой не выбраться…
Поколебавшись, он все-таки решил дойти до угла, убедиться, что ход действительно раздваивается, и больше не испытывать судьбу, а вернуться. А потом уж, собравшись как следует, может, вместе с Петром обыскать эти подземелья.
Он поднял фонарь, чтобы разглядеть, что там, за углом. Шагнул и… закричал в ужасе: прямо ему в лицо летел ощеренный белый череп. Увернуться не успел. Череп скользнул холодным прикосновением по лбу, по щеке, даже показалось — куснул. А потом ослепительно вспыхнуло перед глазами, оглушил невыразимый грохот, и все пропало для Климова…
* * *
Он мотнул головой, отгоняя воспоминание, встал, нервно прошелся по подвалу. Шаги звучали так же глухо, как тогда, в подземном ходе. Это было неприятно, и Климов снова сел, дрожащей рукой налил в стакан остывшего чаю. Да, упал он тогда, и там бы и остался на веки вечные, если бы не друг Петро. Оказалось, что кто-то заприметил Климова у люка и сказал Петру, когда тот пришел на площадку. Петр сразу понял, что к чему, и полез в подземелье. Когда спускался по лестнице, услышал в глубине выстрел, бросился по ходу со своим револьвером и начал подлинный бой с двумя бандитами, которые еще раньше пробрались сюда, как потом выяснилось, со стороны реки, где в стенке набережной был проломан лаз. Что они искали, так тогда и осталось невыясненным, потому что обоих Петро застрелил. Да только и сам напоролся на пулю. Вынесли его из подземелья еще живого, но вскоре он умер в больнице. Так Климов и не видел больше своего дружка да соседа по комнате Петра Маринина, потому что сам пролежал в больнице без памяти незнамо сколько. Рана у него оказалась очень серьезной — в голову, вытек глаз. Дотошные следователи тогда во всем разобрались, выяснили, что бандиты, прятавшиеся в глубокой нише, сначала хотели напугать Климова, может быть, рассчитывая, что тот убежит, да не удержались, выстрелили. Пуля попала в тот самый череп и чуть отклонилась. Это и спасло Климова. Бандиты сами бросились бежать, а ниша от выстрела обвалилась, Климов оказался полузасыпанным. Как невесело шутили соседи: еще немного, и домком мог бы рапортовать об ослаблении жилищного кризиса в их доме, поскольку в распоряжении домкома оказалась бы свободная комната.
Но все это было потом, когда Климов уже начал выздоравливать. Приходили какие-то милицейские начальники, расспрашивали о золоте. Но до выстрела никакого золота Климов не видел, а после видеть не мог. Отстали.
И сам он тоже скоро позабыл о золоте. Только ночами, случалось, снилось ему подземелье и ослепительная вспышка, после чего начинал болеть стеклянный глаз, вставленный вместо вытекшего. И часто видел он во сне россыпи золотых монет. Он перебирал эти богатства, складывал их в грубый рогожный мешок. И всегда просыпался после таких видений разбитым, с больной головой.
И давний друг Петро виделся не раз. Во сне приходил — ладно, а то ведь и наяву. То в толпе покажется, а то дома выйдет вдруг из стены и стоит, оглядывается, будто не узнает своего собственного жилья. Слава богу, пропадал быстро, не доводил до мысли, что надо в больницу бежать, к психиатру.
А последнее время зачастил Петро.
Жил старик все в той же комнате, что и полвека назад. Собачью площадку всю, считай, порушили, когда прорубали новую улицу, впоследствии прозванную москвичами «вставной челюстью социалистического города», а этот дом оказался сбоку и уцелел. По новой улице старик ходил ежедневно то в магазин, то еще куда. Жил он один — безглазого кто возьмет? На перемену жилья заявлений не подавал — что по тем нормам, что по этим жил барином, с тройной нормой квадратных метров. Каждый день глядел из окна на громадные «спичечные коробки» домов, сотворенных «передовой архитектурой», и каждый день горевал о Храме. Когда обдирали его да рушили, сколько кричали о дворцах будущего! Вот они, «дворцы», дождался, нагляделся. Глаза бы не глядели! И была теперь для него память о Храме, как воспоминание о самом хорошем, что было в жизни, об утраченном рае, который подобно граду Китежу исчез лишь временно и который в свой час обязательно возникнет вновь. Не то живет, что в глаза назойливо пялится, а что не умирает в душах людей. В этом он уверялся с каждым годом все больше. От этих мыслей и в церковь стал захаживать, ездил все больше в Елоховскую, от Арбата на метро три остановки. Не молился — что не дано с младости, тому уж не научиться. Но и так, истуканом, стоять в церкви все равно было благостно.
В Елоховской-то он и увидел опять Петра. Тот тоже не молился, стоял, оглядывался — экий любопытный. Увидел Климова, поклонился, как знакомому. Вот тогда ему стало не по себе, вот тогда окончательно решил идти в больницу.
И в самом деле пошел. Только при нашем хваленом здравоохранении поди-ка попади к врачу-специалисту — на месяц очередь. Плюнул и решил лечиться народным способом. Надумал: если еще явится видение, пошлет его к такой-то матери.
А он возьми да и явись в тот же день. Дома. Вошел неслышно в комнату и заговорил раньше, чем Климов опомнился.
— Пожалуйста, не пугайтесь, ничего таинственного в этом нет, просто образ, который вы видите, лучше других закреплен в вашем сознании…
Так он заговорил незнакомым бубнящим голосом. Будто радио, когда его плохо включишь. Климов мотнул головой, хотел все-таки матюкнуться, но вместо этого спросил:
— Чего это ты выкаешь со мной?
— Пожалуйста, извините, мы ведь не знакомы и, к сожалению, никогда не сможем быть знакомы.
— Забурел на том свете? — спросил Климов, соображая, каким шизиком обзовут его, если расскажет кому все, как есть.
— Пожалуйста, выражайтесь яснее. Жаргоны трудно поддаются переводу.
Климову вдруг стало жалко себя. Подумал: упекут, как есть упекут в психичку. Сказал, чуть не плача:
— Чего надо-то? Шел бы ты, не приставал к человеку.
— Мы вас давно ищем. Вы один знаете, где золото Храма.
— Какое золото?! Ничего я не знаю!
Он похолодел. Слова этого вырядившегося Петром типчика — «Мы вас давно ищем» — напугали. Значит, выследили, значит, не отстанут.
Как раз метель ударила по замороженным стеклам, породив в душе Климова тягостную тоску. Зима в этом году несколько раз принималась, то заметет снегом, то отпустит, а теперь вот метелью навалилась да с небывалым морозом. И теперь вот это… Климову казалось, что, если бы разговорчивое видение пришло летом, было бы легче.
— Просто вы все забыли. Мы вам поможем вспомнить.
— Нечего и вспоминать. Если и было золото, так его давным давно жулики утащили. Мне тогда еще говорили, что нашли под землей какой-то мраморный ящик. Пустой.
— Не утащили. Ни в одном дне истории двадцатого века золото Храма не присутствует. Значит, оно не найдено.
Климов с трудом переварил мудреную фразу. Точнее, не переварил, а отмахнулся от нее, как всегда делал, встречаясь с заумным, — выбрал лишь то, что безусловно ясно: золото пропало.
— Я тут ни при чем, — сказал он. — Кто-то украл, а с меня спрос?
— Никто не украл, в этом все дело. Мы точно знаем.
И опять холодом обдало Климова. «Мы» — банда, значит.
— А если я в милицию позвоню?
— Там тоже ничего не знают.
— А откуда это тебе известно? Кто ты сам-то?
Не хотелось ему так разговаривать с человеком, похожим на Петра. Пришел бы по-хорошему, так, мол, и так. Чайку бы попили, поговорили бы, повспоминали настоящего Петра, пусть земля ему будет пухом. А то юлит, мелет невесть что…
— Я могу объяснить. Только это покажется вам еще невероятнее.
— А в психичке-то все равно, что русский поп, что римский папа…
— Я пришел из будущего. Храм Христа Спасителя давно восстановлен. Все подлинное, что удалось найти, в нем. И золото под алтарь положено, в точности, как было, двадцать пудов наново отчеканенных монет. Но где-то существуют и подлинные. Их никто никогда не видел за все прошедшее после вас время. Значит, они еще не найдены, целы. Вы представляете, какая это историческая ценность?..
«Давай, давай! — думал Климов. — Заливай, раз дурака нашел… Из будущего он! А нонче в моде инопланетяне, газеты надо читать!»
— Я понимаю, в это трудно поверить. Но это так. Вот, смотрите.
Он обернулся к голой стене, и Климов обернулся и не увидел стены. Вместо нее была синяя даль и Храм посередине, тот самый Храм Христа Спасителя, не обшарпанный да ободранный, каким видел его Климов полвека назад, а новенький, ухоженный. Только дома вдали были совсем другие, ни на что не похожие дома. Но дома эти были далеко, ничуть не мешали глядеть на Храм. И люди, крохотные людишки, как муравьи, сновали внизу, придерживая шапки, задирали головы на золотые купола.
— Неужто молятся? — изумился Климов. — В вашем-то светлом будущем?
— Это туристы. Центр Москвы весь восстановлен, как был. Все храмы и монастыри, все здания красивой архитектуры. Так в наше время. Новая Москва растет вокруг и поодаль, не поглощая оазис старинной красоты. Теперь вы понимаете?
— Чего? — спросил Климов, чувствуя, что у него уж шарики за ролики заходят, а весь он будто выворачивается наизнанку. И хотелось верить в то, что говорил этот тип, и поди-ка поверь?!
— Мы вас просим спуститься в подземелье. Мы знаем: вы видели золото, видели, да забыли. Амнезия, частичная потеря памяти в результате ранения. Но если спуститесь в подземелье, то все вспомните, мы вам поможем вспомнить.
— Как это я спущусь? Эскалатора туда нет, чай.
— Вход есть. В ваше время еще сохранилась одна дверь в подземелье, и все там цело.
— Ты чего, был там? Чего ж не брал, коли цело?
— Я не могу ничего взять, я лишь изображение, так сказать, тень. Как в кино на экране.
— А я, значит, должен найти золото, взять его и отдать вам?
— Вы ничего не возьмете.
— Как это?!
Странно было слышать такое. Чтобы найти золото да не взять его? Нашел дурака. Да ведь четверть стоимости по закону-то полагается.
— Если бы вы взяли, мы бы знали об этом. Все, что было в ваше время, нам известно, абсолютно все. А про золото Храма нет никаких сведений.
— Значит, нету его.
— Есть!
Опять двадцать пять! Климову захотелось ругнуться и послать этого вымогателя подальше. Но он сдержался. Даже если врет, зачем-то водит за нос, все равно интересно. А интересного в жизни под старость стало так мало — все наскучило. К тому же что-то заставляло верить этим бредням. Не кино убеждало, этим нынче кого удивишь? Было что-то посерьезнее, какая-то печаль по безвозвратно ушедшему, которую не хотелось отбрасывать. Да и что он теряет? Самому опять в свое тошное одиночество? А тут — дело, да еще исторически важное. Даже если поиграть в такое дело — на всю оставшуюся жизнь память.
— Ладно, — сказал он. — Чего надо-то? Как я дверь-то найду?
— Скоро юбилей. Будет ровно полвека, как взорвали Храм. Полвека! Замечаете? Полвека его строили, полвека он стоял, полвека его не было, после чего начнется возрождение. В день, когда его взорвали, многие увидят изображение Храма там, где он был. И вы там будете, у выхода из метро Кропоткинская, и увидите человека, и пойдете за ним.
— Знакомый, что ли? Или он скажет?
— Не скажет, но вы узнаете. В тот день вы все будете знать. Только глаз не закрывайте.
— А чего глаза-то? — насторожился Климов.
— Я имею в виду ваш правый глаз, искусственный.
— Так он же не видит.
— Будет видеть.
— Да?! Вот здорово!..
— Только в этот день будет видеть.
— И на том спасибо.
— С помощью этого вашего глаза мы будем видеть все, что вы делаете.
— Боитесь, что сбегу? Или еще чего?
— Таким образом мы сможем помочь вам, подсказать, когда понадобится.