— И на том спасибо.
— С помощью этого вашего глаза мы будем видеть все, что вы делаете.
— Боитесь, что сбегу? Или еще чего?
— Таким образом мы сможем помочь вам, подсказать, когда понадобится.
Незнакомец с лицом Петра помолчал и вдруг начал таять, и сквозь него проступил косяк двери.
— Э-э, погоди! — закричал Климов. — А чего ты мне мерещился-то? Еще во-он когда виделся.
— Мы вас искали, — донесся затухающий голос. — Трудно точно сориентироваться во времени…
* * *
Как тогда, после исчезновения пришельца, Климов осторожно потрогал свой выпуклый стеклянный глаз, обвел взглядом весь подвал — трубы, стояки, железный верстак с чайником. Нет, ничего глаз не видел. Но что-то было в нем, чувствовалось. Или это от постоянных мыслей о глазе? Известное дело, думы-то что хошь утяжелят. Походил по подвалу, заглянул в темень под трубой, где была насквозь проржавевшая железная дверь. Он не видел ее, но будто и видел всю, до последнего ржавого гвоздя. Мусор валялся возле двери, ящики какие-то, чемодан с заветным слесарным дефицитом, две пустые бутылки.
«Эге, — подумал Климов, — да это я? никакого фонаря не надо!» И впервые всерьез подумал о золоте. Вдруг и вправду оно там? Вдруг найдется? Что тогда делать-то?..
Загремел замок у входа, и в подвал скатился Ефим, раскрасневшийся, оживленный то ли от мороза, то ли перехватил где для затравки. А может, и от нетерпения дорваться до золотишка. Видел Климов, не раз видел, как менялись люди, разевавшие рот на большие деньги.
— Ну что, дед, надыбал золотишко?
— Что значит «надыбал»? Заперто же.
— Так ты сквозь стены видишь.
Климов промолчал. Не видел он сквозь стены и побаивался, что за той ржавой дверью, может, все обвалилось и нет никакого хода. Что-то он заранее знал, а о чем-то понятия не имел, такую уж ему способность дали, выборочную. Но говорить об этом пе стал. Пускай себе верит, так-то надежнее.
— А я вот мешок припас.
— Мешок?! — Неприятно резануло какое-то воспоминание. Мелькнуло смутное перед глазами: желтый свет фонаря, осыпающийся потолок, косая качающаяся подпора…
— Куда золото складывать? Не в карманы же. Рюкзак вот. — Ефим бросил на верстак здоровенный рюкзачище. — Сразу его брать или как?
— Ты будто в магазин собрался. Сперва найти надо.
— А говорил — знаешь.
— Знаю, что было. А есть ли, нет ли… Годов-то сколько прошло.
— Давай возьмем. Мало ли. Не переломимся…
В этот момент в дверь наверху забарабанили, и плачущий женский голос пропищал в дверную щель:
— Слеса-арь?! Тута ты? Трубу ведь прорвало, вода хлещет!..
— А, мать их так! — выругался Ефим. — Все у них не вовремя.
— Иди чини. Чего уж, подожду, — сказал Климов.
— А если меня нету? А если выпимши? А если ночь и я сплю? Могу я когда-нибудь отдохнуть?.. Ничего, тряпками замотают.
И он встал на четвереньки, пополз под трубу, волоча за собой тяжелую коробку аккумуляторного фонаря. Климов пополз следом. Уже когда увидел заветную ржавую дверь, вспомнил вдруг про свое пальто, которое после путешествий по подземельям превратится черт знает во что, подумал — не снять ли? — да вспомнил промозглую стужу погреба.
Ефим открыл дверь неожиданно легко, посветил в пустоту. За дверью был узкий лаз, упиравшийся в кирпичную кладку.
— Давай ты первый.
Низко пригнувшись, Климов протиснулся в проем двери и оказался в коридоре, сверху, с боков и снизу выложенном кирпичной кладкой. В нем было чисто, ни грязи, ни пыли, ни застоялой плесени, даже не верилось, что целых, полвека здесь никто не ходил, не подметал. Обернулся к Ефиму.
— Был тут?
— Был.
— Один?
— А чего?..
Вот и он тогда, полвека назад, был такой же лопух. А чего, думал, сделается — никого же нет. В привидения не верил, людей встретить не ожидал, — какие могли быть люди там, куда он первый залез?
Прошлое нахлынуло на него с небывалой ясностью. Будто он молодой, самоуверенный, как прежде сгорающий от любопытства идет по проходу. Хочет вернуться, но опять делает шаг вперед и еще, и еще. Думает о ловушках, вглядывается в пол под ногами, но все идет. Вот и череп пялится на него черными глазницами…
Череп?! Сразу ударило в жар. Значит, близко?!
Оглянулся. Ефим стоял почти вплотную, таращился на череп.
— Чего это?
— Неужто не видел, когда ходил?
— Н-не видел. А-а кто это?
— Наверно, такой же балбес, как ты. Пошел один.
— Давай, дед, ищи быстрей, — не сразу сказал Ефим. Голос звучал так, будто слесаря в этот момент держали за горло.
— Старый череп-то, — успокоил его Климов. — Может, двести лет лежит, а может, все четыреста.
Подумал: не хватало еще, чтобы слесарь сбежал и оставил его тут одного.
И шагнул вперед, опять погружаясь в былое. Вон и знакомый угол показался, ничуть не изменившийся за половину века. Похоже было, что ход тут раздваивался. Но Климов знал, что это всего лишь ниша, у которой в тот самый день рухнул потолок, — вон и земля высыпалась в проход, лежит горкой. Без особого страха, как и тогда, пятьдесят лет назад, он заглянул в нишу и будто наяву увидел белый череп, летящий ему в лицо, и вспышку выстрела заново ощутил, ослепившую, оглушившую…
А потом? Что было потом?
Очнулся он тогда от грохота выстрелов, которые в узких подземельях гремели так громко, будто стреляли над самым ухом. Он лежал на полу, фонарь стоял в метре от лица, освещал низкую нишу, косо подпертую стояком, с потолка которой при каждом выстреле срывались ошметки земли. А у стены увидел он два рогожных мешка, заполненных самую малость, — низ раздувался, а верх, собравшись в складки, стоял торчком. Он бы не обратил на мешки внимания, но возле одного из них что-то блестело, дразнило еще не убитое любопытство. С трудом поднялся. Кровь потекла по щеке, по подбородку, один глаз не видел совсем, и что-то там было возле глаза до того страшное, что он боялся дотронуться до этого места. Шагнул, качнулся и упал прямо на рогожные кули. Рука сама собой попала внутрь мешка, и он вынул тяжелую, блеснувшую желтым пластину, на которой было что-то выгравировано. Попробовал прочесть, но слова сливались, и он понял только смысл: кто-то пожертвовал эту пластину золота Храму. Опять сунул руку в мешок и вынул золотой крест. В третий раз достал монету, на которой уже ничего не мог разглядеть. Ясно было, что это и есть то самое золото, о котором они с Петром столько переговорили, и ясно, что бандиты отыскали его и собирались вынести в рогожных мешках. И не было у Климова сомнений, что они опять придут сюда…
Навалившись на опору, Климов попытался встать. Косо поставленное бревно качнулось. Думая только о том, что ему непременно надо подняться, он навалился на опору всем телом и вдруг почувствовал, что падает вместе с ней. Рухнувший с потолка пласт земли отбросил его головой в проход, и больше он ничего не помнил…
— Что с тобой, дед? Чего ты?!
Ефим дергал его за рукав, зачем-то дул в лицо, и по дутью этому Климов определил: да, выпил-таки слесарь, пока бегал за фонарем. Картина, так ярко высвеченная вдруг проснувшейся памятью, будто заволакивалась туманом. Как после сна, когда ясное видение в считанные минуты затягивается пеленой забытья.
Он увидел, что стоит, прислонившись к стене, и фонаря в его руке уже нет. Фонарь валялся на полу, освещал косой нетронутый скат осыпавшейся земли. Одного взгляда было довольно, чтобы понять: никто тут не копал, и, значит, золото там, под этой землей.
— Ты чего?!
— Голова кружится… И сердце чего-то… И в животе…
Покосился на слесаря и по испуганному, растерянному лицу понял: верит. Говори ему сейчас, что хошь, — поверит.
— Ну ладно, пошли дальше.
Он снова шел впереди, освещая то совсем целый, то обвисший, потрескавшийся свод. Почему-то и страшно ему не было. Главное сделал: установил, где золото и что оно на месте. И еще он знал, что знание его уже не секрет для потомков, восстановивших Храм. И знал, совершенно был уверен, что потомки откопают его и возложат туда, где ему место — под алтарь.
Будто стороной, не очень-то волнуя, проскакивали мысли о возможности теперь же достать золото. Не волновало и немалое вознаграждение. Зачем старому человеку большие деньги? Отдать Ефиму? Ему только во вред. А само золото, священное золото Храма растворится в казне, как растворились в послереволюционной вакханалии многие тонны русских драгоценностей, были разворованы, уплыли за рубеж в чьи-то кладовые да сейфы. Теперь не то время? Не то ли?!
Он шел по коридору, и все больше крепла в нем уверенность, что никому ничего он не скажет, так и умрет, унесет с собой тайну золота Храма. И пускай потомки решают, прав ли он.
— Долго еще?! — раздраженно крикнул сзади Ефим.
— Не кричи, — спокойно сказал ему Климов. — Видишь, свод еле держится, рухнет того гляди.
Теперь у него была одна забота: как бы поубедительней объяснить Ефиму, что золота нет. Чтобы не вздумал искать сам. На глаза попался белый куб, стоявший у стены. Климов присел на него отдохнуть, думая все о том же. Можно было просто сказать, что ошибся, запамятовал на старости лет. Да ведь не поверит. Выскажет свое сомнение кому-либо, а тот другому. И начнется подлинная золотая лихорадка. Золото — это ведь зараза похлеще чумы.
Ничего не придумав, встал, снова глянул на куб, на котором сидел. Вспомнил давным давно слышанное, будто подалтарное золото лежало в мраморном саркофаге.
— Давай-ка перевернем, — попросил он слесаря, еще не надеясь, что это как раз то, что надо.
Куб оказался тяжеленным. Но, поднатужась, они все нее сдвинули его, уронили набок. С другой стороны камня оказался глубокий крестообразный вырез.
— Так вот же он! — обрадовался Климов. Спохватился, что теперь ему не радоваться бы, а горевать, и добавил: — Все, друг, нету золота. Вот в этом ящике оно было, а теперь, видишь, ничего нету.
— Как нету?! — возмутился Ефим. — А я рюкзак взял.
— Вольно тебе. Только этот сундук остался. Бери, если хочешь.
— Что я, чокнутый?!
— Тогда все. Кто-то до нас тут побывал. Не одни же мы такие умные.
Он пошел обратно по подземному ходу, радуясь, что все хорошо получилось, и чувствуя, как переживает слесарь за его спиной.
Весь подземный ход прошли, слава богу, благополучно. Вылезли в теплый подвал, долго отряхивались, беззлобно переругиваясь. Ефим корил старика за обман. Говорил, дескать, что видит сквозь землю, а про золото до конца не прознал. Климов ругал Ефима за то, что пьет, меры не знает и от этого все беды.
— Не пили бы, не балабонили попусту, не дали бы храмы рушить…
— Так меня тогда не было, — нашелся Ефим. — А ты вот был, да не помешал.
— Дурак был, вроде тебя.
— Пил, что ли?
— В меру. А все равно дурак.
— Теперь поумнел, что ли?
— Да уж поумнел…
Снова вскипятили чайник, принялись чай пить с остатками печенья. Ефим все порывался откупорить бутылку, а старик все не давал: погоди да погоди. А потом вдруг заторопился, будто подстегнули его.
— Пойдем наверх, посмотрим напоследок.
— Думаешь, опять это видение?
— Не знаю. Пойдем.
Бросив шапку на лысину, старик побежал вверх по лестнице. Ефим тоже заспешил, сунул руки в рукава пальто, заметался глазами по верстаку, ища ключ, увидел бутылку, на мгновение удивился, что она до сих пор цела, схватил, опять забегал глазами по углам — куда бы спрятать, — не нашел, сунул под мышку.
Наверху зажмурился от яркого сияния. Открыл глаза и обомлел: в пустом проеме между домами, где всегда пучился пар от бассейна, теперь вздымались белоснежные вертикали колонн и колоколен, сочно синели полукружья крыш, а над всем солнечно сияли купола, один огромный, похожий на старорусский шлем, и несколько пониже да поменьше.
— Чего это?!
— Я тебе обещал золото показать. Гляди.
— Такое тут все и было?!
— Было, — вздохнул старик.
— И такое сломали?!
— Спьяну-то ничего не дорого. Что им, что тебе…
— Чего ты все — спьяну, спьяну! Да вот она, нераспечатанная.
Он выхватил бутылку, замахал ею.
— И не распечатывая, опиваются. Зелье-то разное бывает.
— А что я-то?! — Ефим не сводил глаз с куполов. — Да я, если хочешь!..
— Что? Бутылку выбросишь?
— Выброшу.
— Слабо.
— Мне? Слабо?!
Он отшвырнул бутылку в сторону, отвернулся и занервничал, затоптался на месте. И тут же кинулся к бутылке, сунул голые руки в сугроб.
— Она-то при чем?! — закричал, оттирая бутылку от налипшего на нее снега. — Она-то разве виновата? Люди же делали, старались.
Бутылка была шершавой, этикетка, как наждачная бумага, не оттиралась. Ефим сунул бутылку под мышку, чтобы отошла, снова поднял глаза, но никаких куполов не увидел. Все тот же пар бил из-за домов, кап из преисподней.
— Чего это было? — спросил растерянно.
— Не знаю, — ответил старик.
— Не знаю, не знаю!.. А чего ты знаешь?! То дак говорил, а теперь чего?..
Старик пожал плечами и пошел к арке, выводящей на улицу. А Ефим, потоптавшись на месте, направился к себе. У входа в свой подвал остановился, оглянулся и не увидел старика. Куда он делся так быстро, было непонятно, но Ефим не стал ломать голову над этой странностью. Поплотнее закрыл дверь, чтобы не тянуло холодом, и стал спускаться по лестнице. Ему было тошно отчего-то, и он уже знал, что сейчас закроется на замок, сунет кипятильник в чайник и распечатает бутылку.
Половину гонорара за повесть «Золото храма» автор передает в фонд возрождения Храма Христа Спасителя на счет 109700939 в Дзержинском отделении Жилсоцбанка гор. Москвы.
Виталий Гладкий Киллер
Киллер[1]
Я смотрю через пыльное оконное стекло на улицу, к мне до чертиков хочется выйти в наш старый убогий двор, сесть за столик под тополями и до полуночи забивать «козла» в компании таких же, как и я, неприкаянных. А потом, выпив на сон грядущий стакан кефира, лечь на чистые с крахмальным хрустом простыни и уснуть… И спать долго-долго… и проснуться где угодно, только не в этой мерзкой коммунальной дыре, где меня недоношенного родила мать-алкоголичка. Или не просыпаться вовсе…
Спокойно, спокойно, дружище… Не дави себе на психику без нужды. В нашем деле мандраж перед работой может стать началом финишной прямой в этой жизни. А будет ли другая? Ученые умники обещают, да вот только на кой она мне? Я и этой сыт по горло…
Наган почистил и смазал еще вчера, но проверить лишний раз не помешает. Хорошая безотказная машинка, и калибр что надо. В прошлом году «Макаров», сволочь, подвел, патрон заело, едва ноги унес.
Попрыгали, попрыгали… Нигде не звенит, не шебаршится… Кроссовки «кошачий ход», брюки в меру просторны, куртка… Куртку сменить, чересчур приметна. И карманы, карманы проверь, обалдуй! Ни единого клочка бумаги чтобы не было.
Похоже, все и ажуре. Готов. Время еще есть, нужно теперь себе алиби сотворить. Оно вроде и ни к чему, но береженого бог бережет.
— Петровна! — кричу, это я соседке по коммуналке.
Она на кухне, что-то стряпает: как обычно, вонючее невероятно.
— Чаво тебе, паразит?
— Разбудишь меня через часок, — как можно строже говорю, высунув только голову из двери своей комнаты — чтобы, случаем, не увидела, что я одет по-походному.
Впрочем, опасения мои беспочвенны: Петровна подслеповата, а засиженная мухами маломощная лампочка в захламленном коридоре едва высвечивает кусок потолка в ржавых разводах потеков.
— Мине больше делов няма! — визжит в ответ Петровна, или Хрюковна, по-нашему, по-дворовому. — Пайшов ты!..
— Старая лярва! Твою… нашу… богородицу! — Это уже я, иначе Хрюковну ничем не проймешь. — Если не разбудишь ровно через час, то я тебя… и твою маму… Дошло.
— Так бы сразу и сказал… — шипит подколодной Хрюковна и переспрашивает: — Во скоки? — И добавляет, но тихо: — Паразит…
— В одиннадцать нуль-нуль! — кричу как можно громче. — Сегодня «Взгляд» смотреть буду!
— Будя тебе згляд… — снова матернулась Хрюковна. — Сполню…
Исполнит, в этом у меня нет ни малейших сомнений, разбудит точно в срок, уже проверено. На кухне висят старинные часы с пудовыми гирями, ничейные, и теперь Хрюковна будет следить за ажурными стрелками, как кот за мышью. Конечно, вовсе не из уважения к моей персоне, а чтобы в одиннадцать вечера, подойдя к замызганной двери, пинать ее изо всех сил, хоть так вымещая годами накопленную злобу на соседей, которых, кроме меня, было еще три семьи.
Удовлетворенный, я замыкаю дверь изнутри и падаю на скрипучую кровать. Хрюковна уже под дверью, подслушивает, стерва старая. Впрочем, зачем я… Ее уже не изменишь. Старый кадр эпохи культа личности…
Наконец шлепанцы Хрюковны удаляются от двери, и я осторожно встаю. На улице уже темно. Смотрю на часы-в моем распоряжении час и четыре минуты.
Это было больше чем достаточно. Открывая окно, взбираюсь на подоконник. Третий этаж, в общем-то невысоко, но случись промашка… А, что об этом думать-не впервой. Становлюсь на карниз и, цепляясь за щербатый кирпич стены, медленно трюхаю к пожарной лестнице. Стена увита плющом, все легче…
Лестница. Теперь быстро, быстро! Двор, проходной подъезд, переулок. Трамваи. Так надежней: «леваки» и таксисты имеют глаз наметанный, а мне лишние свидетели нужны как зайцу стоп-сигнал…
Парк. Темные аллеи. Пока пустынные. Пока. Через полчаса закончатся танцы в ДК, и здесь появится городская шелупонь со своими шмарами. Надеюсь, им будет не до меня…
«Дубок». Ресторан из разряда престижных. Абы-кого сюда на пушечный выстрел не подпускают. Только высокое начальство и «деловых» людей с приличной мошной. Богатый выбор вин, икорочка, белорыбица. И путаны на заказ.