В зеркальном отраженье,
И мне казалось, что она
Лишь плод воображенья.
В чужой стране плыла она:
Всё та же – и другая
Светила красная луна,
Чаруя и пугая.
И воздух – душен и горяч —
Охватывал тисками,
А лунный глаз, всегда всезряч,
Парил над облаками.
Юлия Великанова
«Отдавать – это счастье…»
«Тьма погасила небо…»
Дмитрий Курилов
Из книги «Маёвский букварь» [6]
Инопланетный разум Игоря Мешкова
Иноземное вторжение путем замещения человеческого интеллекта иноземным разумом давно уже стало в фантастике общим местом. Некий пришелец нажимает некую кнопочку на неком приборчике – и бац! – в человеческом теле поселился нечеловеческий дух.
Я наблюдал подобное пришествие воочию. Причем дух этот двигался туда-сюда, в тело моего приятеля и обратно, с завидной периодичностью.
Приятеля моего звали Игорь Мешков. Но на самом деле в его жилистом теле жили два разных существа: Игорь Мешков Трезвый и Игорь Мешков Пьяный.
Игорь Мешков Трезвый был душевный парень, хороший товарищ, с доброй улыбкой, с мечтой восстановиться в МАИ после армии. Он был нежен с женщинами и корректен с мужчинами. Его можно было любить. С ним можно было дружить. На него можно было положиться.
Игорь Мешков Пьяный был злым и глупым существом. То есть не то что бы глупым… Просто с совершенно другим типом разума – настроенным на разрушение. Словно некий пришелец нажал некую кнопочку на жилистом теле Игоря – и бац! – обратил Игоря в монстра.
Трансформировался Игорь Мешков Трезвый в Игоря Мешкова Пьяного очень быстро, буквально после второй рюмки. А после третьей его уже просто нельзя было оставлять одного в незнакомой компании. Впрочем, знакомых он тоже не узнавал. Он почему-то видел во всех окружающих реальных врагов. И если бы только видел – он не мог спокойно пережить этот вызов, он сразу же бросался в бой со всей своей иноземной агрессивностью. Откуда только силы брались! Причем силы неимоверные, явно неземные, Мешкову Трезвому абсолютно неприсущие. Думаю, соотношение мощи Игоря Трезвого к мощи Игоря Пьяного было примерно как один к пяти. Поэтому оттаскивать Игоря от его жертвы приходилось как минимум впятером.
Что характерно – женщин Игорь Мешков Пьяный не воспринимал. Ни как женщин, ни как врагов – то есть вообще их игнорировал. Весь его пыл и жар был направлен против особей его пола. Мужчин, незнакомых с этой склонностью Игоря к перевоплощению, это самое перевоплощение заставало врасплох. От изумления они теряли способность к противодействию, чем Игорь Мешков Пьяный пользовался самым наглым способом. В мгновение ока он повергал противника и ликовал, оглашая окрестности торжествующим нечеловеческим рыком.
Наутро Игорь Мешков Трезвый ничего этого не помнил. И не готов был взять на себя ответственность за деяния Игоря Мешкова Пьяного. Да и мог ли он отвечать: это же был совсем другой человек (см. выше).
Меня эта чудесная способность Игоря всегда очень изумляла. Поскольку на меня алкоголь действует совершенно противоположным способом: мозги у меня никогда не отключаются – то есть они, может, и отключились бы, но тело отрубается раньше. Тело может терять ориентацию, извергать из себя недопереваренные плоды пиршества, а разум со стыдом фиксирует это постыдное состояние.
Исходя из сопоставления себя и Игоря я сделал натуральное открытие: видимо, помимо всего прочего, люди делятся на два типа – в зависимости от воздействия алкоголя. У одного типа сначала отключаются мозги, а тело сохраняет и даже увеличивает работоспособность. А у второго сначала отключается тело, а мозг со стыдом наблюдает эту самую телесную деградацию, потом все помнит и не может телу простить этого скотского поведения.
Не знаю, право, что лучше.
Как я в армию не сходил
Еще когда я поступал в МАИ первый раз, по абитуре курсировали упорные слухи, что в МАИ отменят военную кафедру.
Я провалился, отсиделся год в подмосковном ТУ-89, прошел практику на Костромском механическом заводе, не получил красный диплом в училище, получил направление от КОМЗа в МАИ – наконец, поступил в МАИ со второй попытки, а слухи все курсировали.
Но мы в них уже не верили и высокомерно называли сказками.
Но, как поется в одной известной песне (кстати, про авиацию) – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». И сказка-таки былью сделалась.
Только-только мы радостно вошли в учебный ритм, погудели на Дне Первокурсника, приобщились к бурной культурной жизни ДК МАИ, и вдруг где-то в конце сентября, нам, то есть мужской части Маевского студенчества, сурово сообщили, что первокурсники (то есть мы) будут призваны на военную службу на общих основаниях. Причем призыв начинается 15 октября.
Естественно, мы офигели. Чего греха таить, существенная часть ребят поступала в МАИ вовсе не из-за большой любви к авиации, а просто чтобы откосить от армии. И вот те на – то, от чего косили, то в результате и получили.
Само собой, настроение учиться пропало – зачем, если мы не «доживем» даже до первой сессии.
После того как меня вызвали в военкомат и вручили заветную повестку «явиться для прохождения и т. д.» 2 ноября, я в тот же день посетил деканат и взял что-то вроде отпуска – на целых три недели.
И уехал домой.
Шумных проводов в армию не было. Все мои одноклассники и дружки уже служили, поскольку МАИ оставался одним из последних бастионов, откуда до сей поры не призывали.
В наискучнейшем одиночестве я шатался по Костроме – мне не с кем было даже выпить. Мобильников не было – я даже не мог созвониться ни с кем из служащих в армии дружков – как, мол, там, сносно? Есть ли, мол, в армии жизнь?
Некому было задать вопрос. И никто не мог ответить.
Я написал полтора десятка скучных песен, попробовал выдать нечто мажорное, но быстро иссяк.
Пообщался с Первой Любовью, ожидая хотя бы сочувствия – но быстро убедился в том, что Первая Любовь Первой Любовью себя не ощущала и, судя по всему, плакать обо мне, а тем более ждать два года, не собиралась.
Тогда я переключился на быт.
Зачем-то съездил в сад и устроил себе одинокие проводы, переговариваясь с природой посредством пасмурных переглядок.
Для приличия пару раз-таки капитально напился.
Парикмахерскую (в смысле превращение головы в бильярдный шар) отложил на потом.
Короче, грустные получились проводы. Да просто никакие.
Выехал я в Москву за день до дня призыва – акклиматизироваться, проститься с одногруппниками, соседями-общежитейцами. Ну и, конечно, постричься наголо.
Мама поехала со мной, решив провести ночь перед призывом у кого-то из подруг – то ли тети Капы, то ли тети Раи.
Поезд костромской пришел рано утром, у метро мы расстались, и я поехал в общагу.
Вхожу в комнату, соседи спят (они все на год моложе, им пока в армию не идти). Сажусь подавленно на койку.
– А, это ты… – зевая, уставился на меня сонно Миха Яковлев, уроженец города Кольчугино Владимирской области, характерной особенностью которого было чмоканье, похожее на хрюканье, в процессе поглощения любой еды. – А ты чего так долго не ехал-то?
– Здрасьте! – отвечаю. – С родиной малой прощался. Я ж в армию ухожу. Завтра…
– Не-а, – зевая, ответил Миха. – Никуда ты, на хрен, не идешь…
И уснул.
«Вот сволочь, еще и прикалывается», – зло подумал я. Но в душе вдруг зашевелилась какая-то смутная… не скажу, надежда – подозрение. Слишком уж злая шутка в устах сонного незлого человека. А Мишка Яковлев, хоть и хрюкал за обедом, но человек был незлой.
Я присел на его кровать и тряханул его за плечи.
– Мих! – говорю. – Ты чего там говорил-то? Только что! Про армию?
– А? – сонно промычал Миха.
И тут проснулись остальные, Серега Тонконогов из города Сочи и Лешка Иванычев из Мишкиного же Кольчугина. И начали мне пенять – какого хрена спать, мол, не даешь. Говорят тебе, армия – отменяется! Восстановили военную кафедру! И призывать прекратили!
– Когда? – в отчаянии похрипел я.
– Да дней пять уж как!
Я оглядел их хитрые сонные рожи и… все равно не поверил. И выдал что-то типа – мол, грешно смеяться над больным человеком.
– Не веришь, у Лысого с Воротилычем спроси… – их вчера должны были забрить… в смысле забрать – забрить-то себя они уже успели, в отличие от тебя, – равнодушно пробурчал Мишка и захрапел пуще прежнего…
Я пулей вылетел в коридор и смерчем ворвался в соседнюю комнату. Лысый с Воротилычем, оба лысые, были на месте. И хором подтвердили мне, что информация, любезно предоставленная мне соседями, абсолютно верна. Призыв уже, было, начали, и некоторых пацанов 15 октября даже успели забрать (как выяснилось позже, попали они в Афган), но потом вдруг кто-то на самом верху что-то там передумал, перестроил и перерешил. И мы остаемся студентами, несмотря на бритые бошки.
Я все еще сомневался. Я обежал пол-этажа. Все призывники лежали в своих кроватях и мирно храпели.
Меня трясло. Я не мог успокоиться и решил: пока не получу ответа в военкомате, не поверю.
Бегу в коридор, набираю номер тети Капы или тети Раи, мама еще не доехала – прошу передать, что жду ее в 9 часов у военкомата на улице Алабяна, иду в «ледокол», что-то машинально съедаю и… к открытию военкомата я у его, военкоматских, дверей. Мама, видимо, опоздала.
Дежурный равнодушно посмотрел на мою повестку, куда-то позвонил, что-то уточнил, потом посетовал:
– Что ж вы так и будете ходить по одному? Организовались бы как-то…
И подтвердил: да, меня оставляют в институте, а повестку я должен сдать в такой-то кабинет.
– Ну уж нет! – взбеленился я осипшим надолго голосом. – Вы уж выдайте мне взамен другую бумажку!
– Какую? – удивился дежурный.
– Что вы меня в армию не берете!
Не поверите, но я такую бумажку получил. И с этим мандатом свободы вывалился на свободу. На волю. На улицу.
Ей-богу, в тот момент я ощутил кровное родство с зэком, выходящим из ворот тюрьмы после многолетней отсидки.
Хотя, по рассказам, некоторые призывники-маевцы в подобном случае реагировали совершенно по-иному: да че там! – ногами и руками упирались:
– Заберите меня в армию! Не хочу обратно в институт!
– Да почему? – нервно спрашивали военкоматские офицеры.
– Да потому что мне жить не на что! Я все пропил! Все деньги на проводы истратил, понимаете?!
И, как ни странно, аргумент этот действовал. Правда, потом, забрившись и переодевшись, незадачливый гуляка прозревал – но было поздно. Бери зубную щетку – и иди чисти гальюн.
Мама, неуверенно покачиваясь на московском ветру, обреченно маячила у ближайшего столба, не замечая, что на нее медленно, но неуклонно надвигается жизнерадостно активная поливальная машина.
Увидев меня, она тяжелой походкой неспешно пошла мне навстречу, вместе с сумкой неся свои мрачные заботы.
– Мама! – заорал я на все свежевымытое утро. – Мамочка, армия отменяется!!!
Мамуля остолбенело остановилась – и так и стояла, не замечая, как ее радостно обливает проходящая мимо поливальная машина.
Сделав свое гнусное дело, машина остановилась. Из нее выскочил смущенный водитель.
– Извините, – буркнул он, уныло оглядев мокрую с ног до головы женщину.
– Ничего, – каменным эхом отозвалась мамуля, слизывая теплые капли, текущие по губам. – Оно того стоило.
Единственным минусом во всей это ситуации оказалось то, что из-за пропущенных трех недель я упустил основы обеих ипостасей математики – и алгебры линейной и анализа математического. Так что получил в первую сессию по ним унылые тройки…
Но оно того стоило.Ясная Поляна Димы Подобедова
Жил-был Дима Иванов. Который хотел стать писателем.
Но поскольку Ивановых пруд пруди, даже среди писателей, решил Дима выпендриться и взял фамилию мамину – Подобедов.
Фамилия, конечно, смешная, зато редкая.
И вот же насмешка судьбы: в первый же день, когда он шел из ЗАГСа с новеньким паспортом, любуясь своим обновленным отражением в витринах магазинов и киосков, он застоялся у газетного ларька и в глубине его, в самом темном углу увидел свое проклятие – пятитомник никому не известного писателя с известной Диме (я бы сказал печально известной) фамилией – Подобедов.
Что творилось в его голове? – не знаю, не лазил.
«Двух Подобедовых быть не может! – возможно, кричало оскорбленное самолюбие.
«А как же два – и даже три Толстых? А то и четыре… А если еще и Татьяну посчитать?»
В общем, Дмитрий немного поуспокоился, хотя и попенял слегка себе, что по известной логике можно было остаться и Ивановым, ну да ладно уж, чего уж. И потом – что ни говори, Ивановых все-таки было на два порядка больше.
С Димой я поначалу познакомился заочно, в качестве «бригантинской» легенды о том, что заплывал (точнее, залетал) сюда еще один товарищ из МАИ, и когда прилетел, был, мол, сущим фашистом. А потом слегка приобмяк и понежнел в младоженском окружении нью-ахматовых и пост-цветаевых.
Не помню, как я столкнулся с Димкой живьем, помню только, что он привел меня в редакцию Маевской многотиражки, где тамошняя редакторша лихо разбомбила мою робкую статейку.
Димка курил в углу и мрачно кивал. А когда мы возвращались вместе из мест моей экзекуции, хрипло посоветовал мне выбросить из башки весь детский бред, больше читать настоящей литературы – ну и так далее. Нормальный сеанс культпросвета.
Потом, настигнув меня на очередном собрании «Бригантины», Димыч быстро просек всю глубину моего падения. Я тогда находился под сильным влиянием нашей беспрекословнейшей лидерши Маринки Рыжей.
Подобедов вытащил меня чуть не за шиворот из дамьей компании, вывел на лестничную площадку и, затянувшись, забубнил:
– Старик, неужели ты не понимаешь, что это малинник, в смысле Марин-ник, это полностью феминизированная кучка отщепенок, что ты здесь делаешь? Ты прокиснешь тут и как юноша и как поэт! Беги, на фиг, отсюда!
Я нахохлился: бежать было, в сущности, некуда. Позади была только Дубосековская общага с ее хамоватым населением и фатально, на всю жизнь грязными сортирами. Поэтому я остался среди лю’бых душе и сердцу филологинь петь им свои первые песни и читать по ночам в Ленькиной-Маринкиной квартире перепечатки Блеза Паскаля и Кастанеды.
А с Подобедовым мы регулярно пересекались, перебрасывались фразами, он даже заходил ко мне в комнату и, побеседовав с моим жадным соседом, заключил, что сосед не только жадный – он еще и умный. За что его зауважал тот самый сосед – да и я взглянул на опостылевшего за три года сожителя под другим углом.
А потом вдруг Димка бросил институт и пошел работать в профессиональные журналисты. Или он не бросил институт, а перешел на вечернее – не помню. Но так или иначе, он оказался в штате популярнейшего журнала «Собеседник».
«Бригантину» он игнорировал. Со мной продолжал встречаться.
Как ни странно, помимо всего прочего, он занимался бальными танцами, он даже в них преуспел и стал вести кружок оных в ДК возле своего дома где-то глубоко в Тушине.
Я тогда изо всех сил пытался сделать из себя комильфо: записался на ипподром с подачи одной моей хорошей знакомой тетеньки, ну и после беседы с Подобедовым стал вечерами ходить к нему на занятия.
Когда я самбовал и румбовал под чутким руководством Подобедова, я зачем-то привел туда одну свою подругу, Лену В., студентку журфака, обожавшую мои песни и пропагандировавшую их в старом здании МГУ.
Лена по какой-то причине решила подождать меня, пока я позанимаюсь этими выгибонистыми упражнениями под ритмичную музыку.
Она скромно присела в низенькое креслице в холле, отчего ее длинные симпатичные ноги стали еще длинней и симпатичней.
Тут же, словно по сигналу, появился старик Подобедов и сей момент тщательно прощупал Лену с головы до пят профессиональным взглядом. Потом, чуть медленней, он прошелся взглядом по ногам.
– А вы… вы занимались бальными танцами… – рассеянно и глубокомысленно заметил он, остановив свое визуальное путешествие по телу Лены на изящно выгнутой стопе.
– Да, был грех классе в пятом, – улыбнулась Лена. – А что, заметно?
– Заметно! – не улыбнулся Подобедов.
Лена под его взглядом несколько сникла.
Вот пока, собственно, и все происшествие – назовем его их мимолетным знакомством без всякого намека на продолжение.
Но оно (продолжение) все же стряслось.
Когда я скрывался в костромских лесах от неотступной депрессии, Лена пыталась искать меня в местах более знакомых, московских – и в своих тщетных поисках набрела на студию Подобедова.
Поскольку исчез я внезапно и никому ничего не сказав, Дима не смог просветить ее по данному вопросу. Но при этом самым непостижимым образом как-то умудрился ее соблазнить.
И трахнул прямо в своем маленьком закутке-кабинете.
Вернувшись к мирной жизни, я восстановил отношения и с Леной, и с Димой.
Дима немного смущенно поинтересовался у меня, не имел ли я виды на Лену.
Я ответил, что мы просто дружим.
Подобедов облегченно вздохнул: тогда, мол, он предо мною чист – и сознался, что трахнул.
От Лены я этого телодвижения, прямо скажем, не ожидал, и вольноневольно отпечаток на мое к ней отношение сие происшествие оставило.
Ленка же искренне верила, что я ничего об этом не знаю, только как-то поинтересовалась о Подобедове: как, мол, он там, все там же? И все тот же?
Я ответил, что он еще и кооперацией занялся. В духе времени.
– Не связывай себя с этим человеком. Он, если ему будет надо, пойдет по головам, – убежденно сказала Ленка.
Это меня также озадачило. Просто циркач какой-то получается, а не Дима: и самбу с румбой он танцует, и девушек походя трахает, да еще и ходит по головам, если надо.
Ну да ладно. На мою голову он не пытался наступить.
Я продолжал изредка с ним видеться. Даже ночевал у него пару раз – на кухне, на раскладушке.