В то время я не ведал с чего начать. Узнав, что Пророков член союза писателей, я задрожал. Союз казался мне кастой избранных, которых везде берут, печатают и для которых решительно все двери открыты.
– Слушай, – сказал я, – а нельзя ли и мне вступить в союз писателей?
– Нельзя, – после некоторого раздумья сказал Пророков. – Да и зачем тебе? Сейчас это не важно. Сейчас главное, что ты пишешь, а не то в каком ты союзе. В издательствах на это не смотрят. Это теперь никого не интересует.
Тогда я ему не поверил. Это сейчас я знаю, что большой союз растащили на множество мелких. Представляю, как это должно быть смешно, если правления конкурирующих союзиков находятся в соседних кабинетах. Председатели ругаются через перегородку, а доблестные члены пихаются в коридорах и тычут в спину друг другу кукиши…
– А может попробовать поступить в Литературный институт? – наводил я разговор на нужную тему.
Но это мое решение Пророков растоптал и высмеял.
– Вот уж совсем необязательно, – покривился он. – Зачем? Ни Гоголь, ни Толстой, ни Бунин не учились ни в каких литературных институтах, однако это не помешало им стать гениями. Там тебя научат писать «как надо» и ты станешь писать, как все. А это действительно никому не интересно. Пиши сам, ищи свой стиль – мой тебе совет.
Но не советы были нужны мне. Я ждал. Я понимал, что Пророков – мой единственный шанс. И однажды Емельян сказал мне:
– Есть один журнал. «Наши сети». Отнести туда свою поэму.
Это была победа. Что ни говори, а умение терпеливо ждать всегда приносит свои плоды. Правда, журнал был электронный, но ведь это только начало…Слушая историю моих журнальных мытарств, Пророков понимающе ухмылялся.
– Ну что ты хочешь? – говорил он. – Толстые журналы давно умерли. Их никто не читает. Там доживают свой век профессионально-непригодные номенклатурные графоманы. У них тиражи, по тысяче экземпляров и те не могут продать – приходи в редакцию и бери. Это они пишут – тысяча, а там и того меньше. Сейчас будущее за Интернетом. Надо делать интернет-журнал. А там, если надо, бумажное приложение – лучших авторов по итогам года…
И продавать. А в толстых журналах сейчас никакой литературой и не пахнет. Интернет – вот будущее литературы. Стоит у тебя принтер, – не хочешь читать с экрана – распечатал и читай. Никакие типография, полиграфия, почта больше не нужны. По всему миру мгновенный доступ! Форму оплаты можно продумать. Весь мир уже живет кредитками и Интернетом. А бумажные журналы это – вчерашний день… труха…
Я делал вид, что ловлю каждое его слово.Просматривая отклики в чате, я увидел обидный отзыв за подписью некоего Гриши. Меня называли хлюпиком и почему-то голым пацифистом. Гриша жалел, что для меня не нашлось в свое время хорошего старшины, который выбил бы из меня всю дурь и мягкотелость.
– Кто этот Гриша? – спросил я Пророкова.
Тот пожал плечами:
– Бог знает… Мало ли народу шляется по Интернету… А хочешь, я тебе свой роман дам почитать? – неожиданно предложил он.
Я прочел с экрана несколько глав скучнейшего романа о пляжной жизни каких-то подростков и бессовестно расхвалил его. Мол, редко когда в наше тусклое время посчастливится прочитать такую вещь, и вообще, куда смотрят издатели, а эти старперы все вокруг захватили и не дают истинно талантливому человеку пробиться, наконец, к давно заслуженной славе.
– Ну, ты ж понимаешь, – говорил, краснея, Пророков. – Может, заступишься за меня… А то тут наезжают всякие диссидентствующие личности. Я уж им раз ответил.
– Где?
– Да вот.
И я увидел, как тот же самый Гриша, который ругнул меня за поэму, расхваливал роман Пророкова, находя в нем массу художественных достоинств и ставя его в один ряд с шедеврами литературы.
– Так это ты Гриша? – догадался я.
Пророков втянул голову и заерзал на стуле.
– Ну, ты ж понимаешь… надо ж как-то оживить…
– Конечно, конечно, – не подал я виду, – кто-то должен что-нибудь писать.
– Ты – молодец! Все правильно понял, – обрадовался Пророков. – Нужно, чтоб читали, а уж что напишут – неважно…
– Это верно, – поддакнул я, хотя смертельно обиделся на такой сволочной поступок.
Говоря, что Пророков пишет музыку, я не лукавил.
– Слушай, – сказал он мне однажды. – Я тут, понимаешь, познакомился с одним поэтом. Он сочиняет тексты для поп-звезд и для этой, как ее, певица такая, ну неважно… забыл, ну ты ее знаешь… Так вот, он мне дал десяток своих стихов… Я вот тут накидал музыку, если ему понравится – это реальные деньги. Если удастся продать, – а там знаешь, народ быстро слушает, ставит кассету в машине и по первым нотам, – нравится, не нравится, покупаю или нет, – все по-простому, ну так вот, он берет себе восемьдесят процентов. Но там и двадцати довольно будет! Он в этой цепочке, понимаешь? Там, чтоб с тобой говорить стали, кто-то должен тебя за руку привести. Иначе на тебя и не посмотрят даже, будь ты хоть Моцарт. Все схвачено. Надо под гитару, на простой «мыльнице» записать, только, чтоб было внятно…
И он показал мне несколько странных песен, которые я подобрал на гитаре и спел. Пророков режиссировал:
– Здесь вот надо не просто «а» петь, здесь с нарастанием надо, понимаешь вот «а-а-а!», а здесь как бы с загогулинкой и чуть в нос… И главное хорошо не пой… Пой, как он привык. Я вот тебе поставлю образец.
Мы прослушали целую кассету гнусавого какого-то дворового музыканта.
– Это его бывший композитор, – пояснил Пророков. – Они поссорились.
– Из-за чего? – спросил я.
– Из-за денег, – вздохнул Пророков.
Тексты были чудовищны. Как ни пытаюсь, не могу вспомнить ни одной строчки и даже не помню о чем… А нет, вспомнил… Мелодия напоминает китайские мотивы, текст приблизительно такой: «Симпа-симпа-симпатяга-симпа, симпатяга-симпа, подожди, постой-о-о-ой! Может мы с тобой не встретимся-а-а-а, ну а вдруг это любовь, любо-о-вь!» Дальше не помню… Наверное, такими и должны быть популярные песни… Хотя дать бы этому поэту кайло в руки, чтоб он узнал, симпатяга, что такое настоящая любовь…В литературном клубе на Пресне я случайно познакомился со знаменитым «застойным» поэтом Истоковым. Клубом служила квартира в старом доме с небольшим зрительным залом, сценой и кулисами. Идти пришлось зимой, в темноте, через тугие ржавые ворота и низкий заставленный мусорными контейнерами туннель; входная дверь была задвинута грязной малярной бочкой. Хозяйничали там молодые люди, называвшие друг друга гениями, а одна серьезно-беременная девица, пристально оглядывая обувь всех входящих, заявила, что только что мыла полы и горбатиться тут даром больше не намерена.
Кто-то пел под гитару, кто-то читал стихи, после чего подали чай, и вот тут-то появился маленький лысоватый толстячок лет шестидесяти, перед которым явно заискивали и которого все вокруг очевидно знали, а я так видел в первый раз…
Все читали свои стихи. Прочел и я.
Старичок приобнял меня за плечи, проговорив:
– Неплохо… неплохо, молодой человек. Очень неплохо. У вас есть чувство… Запишите мой телефон.
Я потянулся за ручкой и заметил, что то же сделали все вокруг.
Вскоре я отвез Истокову поэму с надеждой на грядущую славу.
Он прочел ее и сказал через неделю:
– Хм… Что я могу тебе… М-да… Могу направить тебя в Литературный институт. Будешь учиться. Правда, не в моей группе. Я уже курс набрал. Но это неважно…
Вспомнив слова Пророкова о вреде литературного образования, я от учебы решительно отказался.– Ну, как хочешь, – вздохнул Истоков. – Там у нас библиотека хорошая. Почитать можно много чего.
– А в вашем журнале напечататься нельзя? – спросил я, выведав, что Истоков, кроме всего прочего, еще и главный редактор журнала «Родники».
– Нет… Что ты… В нашем нельзя, – отмахнулся Истоков. – Вот сделали номер, не знаю, где на следующий денег брать. Да и поэзии у меня мало. Так что… М-да… Тяжело сейчас. И тебе тяжело и мне тяжело. Книгу моих стихов, – он выдвинул ящик стола и достал книжку в переплете, – вот посмотри. Подарить не могу, мало осталось. Так вот, издатель предложил бесплатно издать. Это то есть – мне ни гроша! Я говорю: вот вам! – Истоков сунул мне под нос внушительную фигу, сложенную из коротких толстых пальцев. – Вот вам! Видали! Я что на вас бесплатно пахать должен? Нет уж… М-да… Ну, вот. Другого издателя нашли, шестнадцать тысяч заплатил. Это хоть что-то. Там все по годам. А видишь – четыре года пропущено? Я и не сочинил ничего. Ну вот, я так и написал: за эти годы автор отчитается перед народом позже…
На прощанье, смачно расцеловав в обе щеки, Истоков протянул мне два билета:
– Юбилей у меня скоро. Чествовать будут в Центральном доме литератора, приходи, на вот тебе пригласительные. Концерт будет, я почитаю.
Этим всем жена занимается, я-то хочу, чтоб «Блюбэ» пело. Нравятся мне эти ребята. За душу берут. Поют про наше, русское… Но уж не знаю. Обещали. А там, как получится… М-да… Они у меня тут были. Ну, вроде как договоренность была.
На прощанье, смачно расцеловав в обе щеки, Истоков протянул мне два билета:
– Юбилей у меня скоро. Чествовать будут в Центральном доме литератора, приходи, на вот тебе пригласительные. Концерт будет, я почитаю.
Этим всем жена занимается, я-то хочу, чтоб «Блюбэ» пело. Нравятся мне эти ребята. За душу берут. Поют про наше, русское… Но уж не знаю. Обещали. А там, как получится… М-да… Они у меня тут были. Ну, вроде как договоренность была.
В назначенный день зал был полон. Истоков первое отделение кое-как мрачно высидел на сцене за столиком рядом с женой – необозримо тучной улыбчивой женщиной. Вечер протекал уныло. Трое музыкантов в ярких рубахах под гитары приторно выводили романсы на стихи мэтра. Во втором отделении Истоков исчез и появился лишь когда началось его чествование. Он вышел нетвердой походкой на авансцену, куда один за другим из зрительного зала поднимались ораторы, и после каждого очередного панегирика, широко улыбаясь, восклицал: «Я лучший поэт России!», затем громко икал в микрофон. Соратники делали вид, что согласны, и лукаво скашивали глаза. Очевидно, всякий надеялся отыграться на своем собственном юбилее.
«Блюбэ» так и не дождались.
Я не послушался Пророкова и все же решил разведать почву для поступления в Литературный институт. К Истокову я обращаться не стал. Не было уверенности, что он меня помнит, да и шанс был упущен.
Снежным вечером, я проник под своды приемной комиссии. В холле меня встретила миловидная секретарь. Узнав, что я желаю поступать, она покраснела, как садовая роза, и, на ходу призывая Пал Палыча, выбежала в коридор. На ее крик из четырех дверей повалил народ, и все они принялись оглядывать меня с чрезвычайным любопытством. Один из них, маленький, лысоватый, с бородкой клинышком предложил мне стульчик и уселся напротив.
– Вы желаете поступать, молодой человек? – спросил он лукаво.
– Желаю.
– Что пишите?
– Поэзию.
– А-а, – разочарованно протянул он, – поэзию желаете изучать… поэзию на халяву, – и переглянулся с остальными. Те закивали, мол, и этот туда же, и потянулись обратно в кабинеты.
– Нет, отчего же на халяву! – обиделся я. – Могу и заплатить.
Пал Палыч сразу оживился.
– Шестьсот долларов в год.
– Ого! – не сдержался я. – Прилично.
Незадолго до этого я отучился в техническом вузе пять с половиной лет совершенно бесплатно, мало того мне самому платили стипендию, на которую, правда, нельзя было прожить, но можно было хотя бы получить… Поэтому эта, в принципе ничтожная сумма, повергла меня в шок. В то время, я думал осчастливить мир сиянием своего таланта и уж совсем не предполагал платить за это деньги. Я был готов не брать денег с них и считал, что этого вполне достаточно.
– Не такая уж серьезная сумма, – подбадривал меня Пал Палыч, – за целый год. Подумаешь, каких-то пятьдесят долларов в месяц. Смешно даже!
Но платить за учебу в литинституте мне показалось дикостью. И я начал склоняться к тому, что Пророков был прав.
– Я подумаю… – сказал я. – А что нужно для поступления?
– Триста стихотворных строк на творческий конкурс, дальше экзамены. Но если за деньги, то можно считать – без экзаменов, – искушал Пал Палыч.
– А поэма сгодится?
– Сгодится.
– Она понравилась Истокову, – сообщил я, думая, что это добавит мне вес и меня примут с распростертыми объятиями.
– А кто такой Истоков? – невозмутимо парировал Пал Палыч.
– Как же! Он у вас преподает… Лучший поэт России!..
– Лучший поэт России? У нас? Кто вам сказал? – улыбнулся Пал Палыч.
– Он сам так говорит…
– Ну, знаете, это они все про себя так говорят… Так у вас поэма?
– У меня их две.
– Давайте две, – обрадовался Пал Палыч.
– Они уже опубликованы в журнале, – интриговал я.
– Приносите, почитаем, – откликнулся Пал Палыч.
– В Интернете…
– Давайте адрес, посмотрим.
Я оставил электронный адрес «Наших сетей» и свой телефон, – на случай, если гениальность моих поэм произведет должное впечатление и с меня не потребуют денег.
Уходя, я спросил красавицу-секретаря:
– Как вас зовут?
– Катя, – ответила она.
– Я напишу поэму в триста строк и посвящу ее вам, – пообещал я и покинул священные своды.
Через неделю Пал Палыч позвонил мне.
– Ну как, надумали?.. А ваши поэмы годятся для поступления.
– Мне очень приятно, – заюлил я, – но финансы, знаете ли… как говорится… поют…
– Жаль-жаль, – раздалось в трубке. – К сожалению, в наши дни молодые люди разучились находить деньги. Хотите совет?.. Откройте любую газету объявлений. Там столько предложений от одиноких женщин… – искушающе прошептал Пал Палыч.
Я был шокирован.Оставив затею с Литературным институтом, я предложил свои поэмы театральному миру. Я действовал непрактично и, конечно, был полон романтики. Мне хотелось славы, славы немедленно и желательно мировой.
Я очень сильно подозреваю, что в большинстве театров, куда я носил свои бессмертные шедевры, ни одна сволочь их даже не читала. Часто путь мне преграждала угрюмая охрана, которая, вызнав цель моего визита, куда-то звонила, затем принимала поэму – на чем дело и глохло. В одном из театров меня допустили к внутреннему телефону, и неприятный женский голос заявил мне, что пьес от авторов они не принимают. «Как же вы тогда работаете?» – наивно спросил я, полагая, что в каждом театре должна быть литературная часть, завлит или что-нибудь в этом роде. – «А это уже не ваше дело!» – железобетонно ответили мне.
Из Большого театра меня послали в Малый, сказав, что принимают только либретто.
– У меня либретто! – отчаянно парировал я, но дверь уже захлопнулась, и вежливый охранник повлек меня к выходу.В день похорон старейшей актрисы МХАТа, я поджидал режиссера одного небольшого театрика. Он опоздал на полчаса. Это был пухлый человек маленького роста, с круглой лысеющей головой и широким губастым ртом. Он казался мне то пучеглазой рыбиной, то Шалтай-болтаем. Мы прошли в его кабинет.
– Зачем вы пишите в стихах? – воскликнул он дискантом, садясь напротив и сверля меня взглядом. – Сейчас никто не умеет читать стихов. Ко мне приходят наниматься актеры – они ничего не умеют. Ходить не умеют, говорить не умеют… лезут отовсюду, как… тараканы. Я не знаю, что с ними делать… Учить их? Но это не моя работа… Учить их должны в другом месте, другие люди, – возмущался он, подпрыгивая в кресле. – И как вы хотите, чтоб я это поставил? Нет, там все очаровательно, все прелестно, но тема!.. Вы знаете, чего требует ваша тема? Нет? Я вам расскажу. Я только сейчас был в Германии на фестивале… И вот Гете «Фауст»! Там свет! там декорации! там под зрительным залом раздвигается пол, и все видят бушующий ад! Понимаете? Вы сидите в кресле, а под вами ад! Вот чего требует ваша пьеса! Где? Где я вас спрашиваю, я возьму денег на все это? У меня несколько готовых спектаклей. Я не могу их поставить. Нет денег даже на костюмы. Вот смотрите, – и он разрыл на столе кипу бумаг, – вот эскизы костюмов. Все готово. Но, где деньги? Каждый костюм – тысяча долларов! А их тут десятки! Я уж не говорю о вашей поэме… Это ведь поэма, не пьеса. Вы принесли поэму! Есть у вас деньги на постановку?
– Нет, – признался я.
– Ну… – сразу сник и «сдулся» Шалтай-болтай. – О чем тогда говорить…
– У меня есть еще одна…
– Давайте, – вздохнул он безнадежно.
Я протянул папку. Пучеглазый открыл ее и тут же захлопнул, словно увидел в ней очередного «таракана».
– Опять в стихах! Вот что. Идите к театральным деятелям. Там есть одна дама, она ведет семинары молодых драматургов… Раз в год они выезжают на природу. Хотя, что это такое?.. Был я у них… Читал… Ничего… Ничего особенного. Да и вообще нет ничего… Казалось бы, если ты драматург, писатель – затворись, уйди от мира в покой и тишину, в одиночество, и пиши. Твори шедевры! А они… они там водку пьют… Сходите, голубчик, туда… Вы человек молодой, привыкли, небось, на все рукой махать. Так тоже нельзя… Подождите, появится у вас профессиональная злость…
И я отправился в союз театральных деятелей.Меня встретила очень приятная эксперт-дама лет пятидесяти с добреньким личиком и бархатистым голосочком. Приняв мои поэмы, дама велела наведаться через пару недель. Через месяц она извинилась, ссылаясь на нерадивость рецензентов. Прошел еще месяц, еще и еще, и, наконец, через полгода она встретила меня совсем неприветливо.
– Рецензия готова, – зло процедила она, – но дать ее вам я не могу.
– Почему? – удивился я.
– Только за деньги.
– За деньги?! Но позвольте… хотя бы прочесть…
После некоторого раздумья, она бережно раскрыла синюю папочку, вынула оттуда несколько машинописных листков и протянула их мне.
Я пробежал глазами. Одна из поэм признавалась удачной и подходящей для сцены.
– Хорошая рецензия, – сказал я. – Почему же тогда…
– Мы ничего не можем вам предложить, – отрезала эксперт-дама.