Глава 18. Адриан встречает своё прошлое
Dux femina facti.
(С женщиной во главе.)
Виргилий. «Энеида»
2007, 18 сентября, Рим
Всё изменилось в жизни Адриана Фера с появлением Анны. Шаг за шагом он выбирался из подземелья своего мрачного века к Возрождению, к Ренессансу. Он почти бросил пить и вылил все крепкие напитки, которые нашёл у себя в квартире. Он даже бросил курить, а вчера, покупая продукты, заметил, что у него в тележке была собрана в основном здоровая пища. Мир снова обретал и запахи, и краски. Этой осенью ему суждено было встретить последнюю, давно уже нежданную весну своей жизни.
С тех пор как Адриан увидел Анну, он не переставал ни на минуту думать о ней, мечтать о её стройной фигуре, красивых плечах, замечательных зелёных, как море, глазах. Проводив Анну, Адриан обычно ещё долго то и дело подносил к лицу правую руку, которая пахла её духами, и тогда в его ушах как бы снова звенел её сладкий и густой как мёд голос. Сегодня он опять увидит её, и они будут долго гулять вместе по Риму, и ему не будет уже так невыразимо одиноко и тоскливо. К лучшему или к худшему, перед ним раскрывалась новая страница его жизни.
Сегодня они договорились встретиться на пересечении Виа Сакрестиа и Виа Теутоника, неподалёку от стены Ватикана, и Адриан вышел из дома за целых полтора часа — он, как мальчишка, просто не мог сидеть и ждать. Он задумчиво бродил по городу, с жизнью которого так трагично переплелась его судьба. С этим же городом были тесно связаны жизни многих поколений его предков, останки которых покоились в семейном склепе. Он любил этот город, любил его теперь почти до слёз — уже хотя бы за то, что тот принёс ему Анну! Адриан глядел в сотни распахнутых настежь окон, украшенных цветами и разноцветными занавесками, и вдруг вспомнил себя маленьким мальчиком, бегающим по улицам и подворотням, лазающим по деревьям, подглядывающим в окна и гоняющим голубей…
«Неужели тот мальчик всё ещё жив? — думал он, и слёзы наворачивались ему на глаза. — Неужели он ещё топчет землю — ту же самую землю? А вдруг, — Адриан даже остановился как вкопанный от этой мысли, — вдруг опять возможно будет испытать счастье? Беспричинное, как в детстве? Хоть на день, хоть на час?» Конечно, ему никогда не жить нормальной жизнью, никогда не иметь ни семьи, ни детей. Но почему бы сейчас, прямо сейчас, ему не быть счастливым? Пусть даже беспричинно. А потом — будь что будет.
Адриан вновь зашагал по улице. Он вспомнил своего отца, графа Джироламо Фера, научившего его видеть за зданиями их историю, слышать то безгласное послание, с которым обращаются к людям камни, уметь перевести его на язык слов. Отец был владельцем маленького отеля, деградировавшего со временем в мотель, и большой любитель и знаток римских древностей. Это он сделал из своего сына историка — послал Адриана учиться в университет. Уже на последние деньги отца им и Адрианом была собрана уникальная коллекция древних книг и манускриптов по истории Рима и римской архитектуры. Как хотел бы Адриан, чтобы отец мог видеть его счастливым! Отец, наверное, был единственным во всём мире человеком, который верил в невиновность Адриана. Притом что даже сам Адриан в это не верил.
Свою мать, урождённую герцогиню Генриетту Флоричи, Адриан знал только по фотографиям — она умерла, когда он был двух лет от роду. Но иногда ему казалось, что он помнит её. У неё были большие и добрые, лучистые глаза и необыкновенной, пугливой красоты рот. На какую бы из фотографий своей матери Адриан ни смотрел, ему всё казалось, что ей как-то неловко за свою красоту и она стремится, впрочем безуспешно, её прикрыть.
Отец так и не смог оправиться от её трагической гибели, и никогда уже не женился, хотя жил с женщиной, которая и вырастила Адриана. Она любила его, как родного, но не смела называть его сыном, а он её — мамой. Она вела все дела мотеля, начиная от канцелярских и кончая уборкой комнат. Однажды, набравшись храбрости, Адриан спросил отца, почему тот не женится на Элизе, на что гордый граф отвечал, что не намерен смешивать своё имя с именем плебейским. Это очень обидело, даже оскорбило тогда Адриана. Он даже сбежал из дома и целый месяц прожил отшельником в пещере на крутом берегу Тибра.
Позднее, когда он будет снова и снова возвращаться мысленным взором в те годы, Адриан поймёт, что устами старого графа говорила его боль, его ущемлённая гордость, его растоптанное достоинство. Поймёт он также, что за все те несчастья, которые выпали на долю их семьи, отец нёс на себе тяжёлое бремя вины. Он не смог удержать в руках того уже оскудевшего, но всё ещё капитала, который достался ему от родителя. Он не был мотом, но был упрям и горд — такой же, как и дед Адриана, с которого и началось падение клана Фера. Дед был принципиален и отказывался вступать в какие бы то ни было тайные организации, которые, словно щупальца спрутов, стали опутывать послевоенную Италию, беря под контроль экономику и политику страны и распространяясь далее, до самой Америки. «Те же самые нацисты — только намного хуже», — так он про них отзывался.
Деда не раз приглашали вступить в игру, суля при этом златые горы. Но то ли от того, что во главе одной из лож находились люди из клана, враждебного роду Фера, то ли по какой другой причине граф от предложения отказался, вступив, как его предупреждали, на опасный путь. В пятидесятые годы большая часть его имущества была конфискована, а сам он был обвинён в сообщничестве с фашистами. У графа приключился инфаркт, и он умер оболганным, как считал отец Адриана. Графу Джироламо тогда с трудом удалось вырвать из железных щупалец спрута два дома из всего огромного состояния. Один дом, который был в городе, граф переделал под недорогую гостиницу, а в другом, в деревенском поместье, поселился сам. Туда он и привёл свою молодую жену, Генриетту Флоричи, этот дикий цветок, который нашёл распускающимся где-то в Пьемонте.
«Она была слишком хороша для меня, слишком хороша для всего этого поганого мира, — говорил граф Адриану. — И потому Господь прибрал её к Себе».
На самом же деле Адриан видел, как мучается его отец, непрестанно виня себя. Графиня умерла абсурдной, нелепой смертью — от пчелиного укуса. У неё была аллергия на пчелиный яд, и, так как они жили в деревне, она всегда носила с собой необходимое ей лекарство. В тот день они совершали вместе с графом конную прогулку, и то ли она забыла переложить железную коробочку с маленьким стеклянным шприцем, то ли не хотела отягощать карманы облегающих её ноги белых конных брюк, но лекарства при ней не оказалось.
Граф до смерти загнал своего коня, торопясь успеть с Генриеттой в больницу, но всё было напрасно. Когда у порога приёмной граф освободил ремень, которым полчаса назад пристегнул к себе красавицу-жену — ещё в сознании и чувствах, — санитары подхватили на руки уже бездыханное тело, отёкшее и холодеющее. Граф даже не знал, что большую часть пути он скакал с мёртвой женой.
Он продал тогда поместье и переехал с маленьким Адрианом в город, поселившись в одном из номеров своего отеля. Спустя где-то год после этого трагического происшествия он взял на работу Элизу — молодую бельгийку, с которой познакомился в поезде. По стечению обстоятельств, о которых Адриан так никогда и не узнал, ей некуда было ехать, и граф предложил ей комнату и работу. Они прожили вместе двадцать лет, пока Элиза не умерла от рака. Адриан помнил тот день, когда отец позвонил ему и сообщил о смерти Элизы. Он был тогда на четвёртом курсе университета, слушал лекцию о заслугах Макиавелли. Адриан выскочил из аудитории, взял такси и помчался на окраину города, где располагался их мотель. Он всю дорогу с трудом сдерживал слёзы, но, увидев отца, не мог не разрыдаться — граф будто постарел лет на десять.
— Знаешь, — сказал он как-то Адриану, — в Средние века было одно такое страшное наказание — убийцу приковывали железными цепями к трупу жертвы, и с этим трупом он уже не расставался ни днём, ни ночью, пока сам не превращался в труп. И ждать приходилось не слишком долго.
— Но ведь ты не виноват в её смерти, — заметил Адриан. — Как и в смерти матери.
Отец внимательно посмотрел на него.
— А как ты думаешь, — спросил он наконец, — если бы я был немного мудрее, случилось бы всё это с нею? Со всеми нами?
— Не знаю, — честно ответил Адриан.
Тогда он ещё не мог знать, что именно он, единственная оставшаяся у отца надежда, сведёт того в раннюю могилу и поставит страшное кровавое пятно на последней странице истории рода Фера. История о прикованном к трупу убийце стала его, Адриана, историей — вот уже десять лет, как он влачил на себе окровавленное, изуродованное тело Роберты.
И только появление Анны дало ему надежду снова испытать такие призрачные чувства, как свобода и счастье. Цвет её волос, каждое движение красивого молодого тела, каждое сказанное слово — всё отдавалось в нём миллионами маленьких искр счастья, пробегавших по его телу, возвращавших высокое напряжение в одрябшие и истощившиеся провода его нервов.
— Не знаю, — честно ответил Адриан.
Тогда он ещё не мог знать, что именно он, единственная оставшаяся у отца надежда, сведёт того в раннюю могилу и поставит страшное кровавое пятно на последней странице истории рода Фера. История о прикованном к трупу убийце стала его, Адриана, историей — вот уже десять лет, как он влачил на себе окровавленное, изуродованное тело Роберты.
И только появление Анны дало ему надежду снова испытать такие призрачные чувства, как свобода и счастье. Цвет её волос, каждое движение красивого молодого тела, каждое сказанное слово — всё отдавалось в нём миллионами маленьких искр счастья, пробегавших по его телу, возвращавших высокое напряжение в одрябшие и истощившиеся провода его нервов.
В течение нескольких месяцев после того, как Адриан был выпущен из лечебницы, в которой семь лет жизни прошли с мучительным однообразием одной бесконечной недели, он не осмеливался даже думать о каких-либо отношениях с женщинами. Он считал, что все смотрят на него как на кровавого маньяка-убийцу, извращенца, появление которого на свободе вызвано какой-то нелепой ошибкой в судопроизводстве. И всё же, сам того не ожидая, спустя год после своего освобождения Адриан уже познакомился с девушкой, которая привязалась к нему и даже, наверное, по-своему его любила. Звали её Ларисой, и была она родом из Венгрии. Ей было двадцать три года.
Адриан познакомился с ней на квартире своего приятеля Тони, у которого он покупал марихуану. Тони был единственным человеком, с кем Адриан мог ещё поговорить по душам, с кем чувствовал себя относительно спокойно. Тони был примерно одного с Адрианом возраста, но вследствие одного из своих заболеваний был непомерно тяжёл, толст, а потому выглядел старее. Когда-то он работал медбратом в больнице, получал неплохие деньги и мог бесплатно лечиться. Но пристрастие к алкоголю и уход жены разрушили его жизнь. Он потерял работу, водительские права, и, чтобы как-то выживать и при этом иметь деньги на выпивку, занялся мелкой торговлей наркотиками. Он продавал обычно традиционное трио — кокаин, экстази и крэк, но водилась у него и марихуана.
Тони всегда с интересом слушал Адриана, которого неизменно называл «профессором» — то ли в шутку, то ли всерьёз. Они говорили об архитектуре, жизни, истории, науке, философии… К удивлению Адриана, Тони оказался весьма эрудированным человеком, и, несмотря на внешнюю заторможенность, в нём скрывался острый ум. Их разговоры могли длиться часами, прерываемые лишь свёртыванием новой сигареты, да иногда звонками телефона или посещениями уличных клиентов. Тони редко когда продавал товара больше, чем на пятьдесят евро, — его клиентами были такие же отверженные обществом бедняки, больные и бездомные.
Комната Тони, точнее маленькая квартира, которую он снимал, была выстроена прямо на плоской крыше двухэтажного многоквартирного здания. Всем своим видом и существованием это архитектурное излишество с острой крышей как будто бросало нелепый вызов традиционной римской плоскости и кубизму. «Самое странное, — думал Адриан всякий раз, когда поднимался по крутой, почти пожарной лестнице, прилепленной к боку здания, — что этот аппендикс никто почему-то не удалил и удалять, по всей видимости, не собирается».
В тот вечер шёл дождь, порывисто дул ветер и было особенно скользко подниматься по крутым ступенькам. С высоты второго этажа Адриан посмотрел вниз. Что будет, если он поскользнётся и упадёт? Сломает себе руку? Или ногу? Или, может быть, шею? Адриан поморщился. Он постучал в серую деревянную дверь и, когда никто не ответил, толкнул её вперёд. Тони часто слушал музыку в наушниках, и народ заходил к нему так, запросто.
Переступив порог, Адриан ахнул от изумления: на засаленном Тонином диване, слегка укрытая старым пледом, спала красивая молодая девушка. Спала прямо в одежде, которой было на ней минимум и которая безошибочно указывала на род её занятий. Об этом же говорил и макияж — такой ненужный, лишний для её нежного, детского почти лица. Сейчас, когда она спала, весь её «наряд-маскарад» казался Адриану нелепицей — будто кто-то во сне надел на неё эту вызывающую, кричащую одежду путаны и наложил на лицо тяжёлый грим.
— Нравится? — услышал он голос Тони.
Адриан будто очнулся ото сна. Он стоял на пороге маленькой грязной комнаты с громко кричащим телевизором и висящими густыми облаками табачного дыма. На полу беспорядочно валялись диски, мужские журналы и прочая дрянь. И посреди этого бедлама мирно спало прекрасное дитя.
— Одна знакомая, — кивнул на неё Тони. — Позвонила мне час назад, спросила про кок. Я сказал — приходи. Вот, пришла. Ни денег, разумеется, у неё нет, ни кок ей не нужен. Девочка устала и замёрзла, а переночевать было негде.
— Как это — негде переночевать? — удивился Адриан.
— А вот так: их вечером привозят из пригорода, а утром опять отвозят. Так дешевле получается. Только где ей в такую ночь было клиентов найти? Вот она и пришла. А сразу спросить боялась.
Адриан подошёл к телевизору и выключил его. Затем шагнул к дивану, некоторое время изучал лицо спящей девушки.
— Она не итальянка, — сказал он, раздумывая.
— Никогда не угадаешь, — заверил его Тони.
— Француженка?
— Холодно.
— Полячка?
— Холодно.
— Ну, сдаюсь, — согласился Адриан.
— Она венгерка.
— Венгерка?
— Ну да, — кивнул Тони. — Ты помнишь, я тебе говорил, что мой отец был из Венгрии? Так что я наполовину мадьяр. Языка венгерского никогда не знал и не учил, но слышал, как отец разговаривает на нём по телефону и ругается. Интересный язык, скажу тебе, Адриан, — ни на что не похожий…
Но Адриан не был сейчас настроен на разговор об особенностях венгерского языка.
— И как ты с ней познакомился? — нетерпеливо спросил он Тони.
— Случайно — на улице. Я услышал вдруг знакомое ругательство. Оно исходило из уст вот этой красотки, — кивнул он на девушку, — и было адресовано уходящему в сторону молодому человеку бандитской наружности, по всей видимости её сутенёру. Я подошёл к ней и сказал те несколько слов на венгерском, которые усвоил с детства. Надо было видеть, как она мне обрадовалась! Она приняла меня за настоящего венгра и начала мне говорить что-то — много и горячо. Мне с трудом удалось ей объяснить, что я её не понимаю. А она почти ничего не понимает по-итальянски. Из-за это у неё бывает мало клиентов, и люди, которые привезли её сюда, очень ею недовольны, ругаются на неё и даже бьют. Я в тот вечер взял её к себе домой и заплатил всё, как надо. Но ты же знаешь о моей болезни и неспособности к сексу? Мы выпили пива, покурили травки и ухитрились как-то понимать друг друга. И, уверяю тебя, венгерский язык…
— Тони, — снова прервал его Адриан, — давай поговорим о венгерском языке в другой раз, ладно?
— А-а-а, — потянул Тони, — понимаю. Тебе нравится эта девочка?
— А разве может она не нравиться? — почти прошептал Адриан.
— Тогда иди к ней в клиенты — она страшно обрадуется. Но я знаю тебя — тебе секса будет мало. Тебе ведь поговорить с ней захочется. И всё возвращается на круги своя — учи, дружище, венгерский.
«Да хоть бы и венгерский, — подумал Адриан. — Особенно венгерский! — вдруг мелькнуло у него в голове. — Ведь эта девочка ничего обо мне не знает! Ты можешь стать для неё чем-то. Ты можешь быть с нею кем угодно — ведь она ничего не знает об Италии, Риме и о всём, что произошло здесь восемь лет назад!»
Лариса стала первой женщиной Адриана Фера после восьми лет одиночества. И хотя она была проституткой, он чувствовал, что не заслуживает её. То нечеловеческое преступление, призрак которого без конца преследовал его, было неизмеримо страшнее маленьких аморальных действий этой женщины, продающей своё достоинство. Она никому не делала зла, ненавидела то, что делала, но считала, что у неё нет выхода. Ей надо было поддерживать оставшуюся в Венгрии семью; а ещё у неё была мечта вернуться в родной город на маленьком подержанном автомобиле. Она подсчитала, что для этого ей понадобится ещё два-три года.
Адриан находился теперь на дне, а на дне люди не судят друг друга. Они могут не любить кого-то за подлость, за обман, но падения здесь не обсуждаются и не осуждаются. Именно поэтому Адриану спокойно было в мире Тони и Ларисы.
Он действительно бросился тогда изучать венгерский. Набрал в библиотеке кучу книг на венгерском языке, которые они с Ларисой ночи напролёт читали. Адриан вслушивался в неподражаемое течение речи этого удивительного языка. Одним глазом он следил за текстом, который читала Лариса, а другим косился в английский перевод книги. Иногда он останавливал её и что-то говорил по-венгерски, а она смеялась и поправляла его.
Адриан узнал, что Лариса окончила школу и компьютерные курсы и одно время работала машинисткой в какой-то государственной конторе в Венгрии. Платили ей так себе, но работа давала какие-то льготы — какие именно, Адриан так и не понял, — в которых её семья очень нуждалась. В самое ближайшее после её устройства на работу время выяснилось, что взяли её только потому, что она понравилась начальнику отдела. Лариса встала перед выбором: потерять работу или потерять себя. Себя она оценила ниже своей семьи и осталась в отделе. Так продолжалось полгода, пока она не услышала от подруги о возможности поехать на заработки в Италию. И она решила, что раз уж начала продавать себя, то уж лучше делать это в Риме, чем в маленькой затхлой конторе. Так она и оказалась в Вечном городе.