– О, это совершенно лишнее, мисс – даже в том случае, ели оно у вас действительно имеется. – сэр Бонд неожиданно ощутил жгучую печаль, которой не помнил за собой со студенческих годов, сопровождавшихся яркими любовным приключениями.
– Однако вы меня убедили. Покажите мне три страницы, и я отпущу вас. Но только после того, как вы, мисс, разделите мою страсть! – заключил он несколько непоследовательно, и оперся обеими руками на стену, окружив тем самым Лизавету со всех сторон и отрезав ей путь к отступлению.
– Честно-честно? – выдавила из себя агентесса с придыханием, уже готовая отдаться в руки соперника для полной капитуляции.
– Слово джентльмена! Давайте же. – прохрипел Джейкоб и отринув все профессиональные сомнения принялся лобызать нашу юную героиню к ее полнейшему удовольствию.
По прошествии двадцати весьма насыщенных минут, когда персонал бутика начал было уже беспокоиться за репутацию своего заведения, Лесистратова не отрывая заветную тетрадь от груди дала настойчивому мистеру Бонду списать оттуда целых три странички, впрочем многое он как будто бы стремился заучить наизусть, проедая белые листы взглядом, который лишь иногда сбивался в сторону, на очаровательный бюст хозяйки волшебного блокнота.
– Удовлетворены ли вы сэр? – вопросила Лиза, захлопнув блокнот и пряча его поглубже за корсаж.
– Более чем, юная леди. Однако же я надеюсь, что вы в дальнейшем покажете мне и все остальное, как и обещали.
– О, разумеется! Ждите, и я отдамся… отдам вам все, еще и еще раз, – легко согласилась Лиза на прощание.
Мисс Лесистратова окрыленная и весьма довольная выпорхнула из магазина, и погрузившись в кабриолет, домчалась до гостиницы. Там на сборы было потрачено не более трех четвертей часа, то есть почти моментально все вещи, белье и платье перекочевало в дорожные баулы, причем и граф Г. и Морозявкин весьма утомились от ее погоняний и настойчивости. Затем все погрузились в большую карету и покатили прочь из города, но к удивлению всех кроме Лизы вовсе не в порт.
– Куда мы направляемся? – поинтересовался граф Г. настороженно.
– Ах, в прелестную сельскую местность по дороге в Дувр, – пояснила ему Лиза туманно, и снова погрузилась в томные воспоминания о событиях этого насыщенного дня…
В молчании они катили по местам, которые и впрямь можно было назвать прелестными – на лугах паслись стада, кирпичные домики блистали крышами из черепицы, там и сям были раскиданы зеленые рощи, пруды, замки аристократов и очаровательные цветочницы продавали свои цветы, в полном соответствии с записками знаменитых русских странников по градам и весям.
Однако же среди карет и фиакров, сновавших по превосходной дороге, Лиза моментально выделила один неприметный черный экипаж, тащившийся за ними еще от гостиницы. Не вполне доверяя честному слову российской куртизанки на службе отечеству, британцы решили устроить за приятелями слежку.
Поэтому графа и не только его ожидал небольшой сюрприз. Не доезжая до Дувра несколько верст, Лиза потребовала остановиться на ночлег, несмотря на то, что час еще не был поздним. В трактире она не стала распаковывать вещи, а после ужина, когда приятели уже надеялись спокойно отойти ко сну, сыщица растолкала Морозявкина и графа Г. весьма бесцеремонным образом.
– Одевайтесь и идите к берегу! Не забудьте баулы и сундуки.
– Как, все? Да тут нужна четверка коней, а не пара таких молодых жеребчиков, как мы с графом! – попробовал возмутиться Вольдемар.
– Не супротивничать и не прекословить! Это интерес нашей отчизны. Слово и дело! – прикрикнула Лизонька.
– Ну вот, настоящая опричнина, – проворчал Морозявкин, однако же взял полдюжины чемоданов и коробок и побрел вслед за графом Г., также навьюченным как верблюд.
Подойдя к побережью, с которого превосходно виднелись знаменитые меловые скалы Дувра, а также и сам Дуврский замок, считавшийся ключом от Англии, с его прямоугольными толстыми башнями, Лиза отложила две шляпных коробки, единственное что она взяла в качестве груза, и достала из личного баула небольшой керосиновый фонарь. Она запалила в нем огонь и высоко подняв над головой сделала условный знак.
Морозявкин с графом смотрели за ее манипуляциями с крайним недоумением, суда на рейде стояли как казалось слишком далеко, чтобы кто-нибудь заметил фонарное пламя. Однако не прошло и четверти часа, как из воды показалось что-то, напоминавшее хребет большого кита.
– Боже мой! – воскликнул Вольдемар, хлопая глазами и одновременно протирая их. – Что же это?
– Это потаенное судно, сударь! Оно вывезет нас из Англии. Мы не можем воспользоваться ни каретой, ни обычной лодкой – за сушей и за морем следят английские шпионы, – пояснила Лесистратова.
– Какое же потаенное судно может быть в нашем XVIII веке? – поразился граф Г.
– Во первых, у нас уже почти XIX столетие, а во-вторых, да будет вам известно, что еще в 1720 годе от Рождества Христова мастер потаенных судов крестьянин Ефим Никонов, Прокопьев сын, таясь от чужого глазу, соорудил в Петербурге на Галерном дворе самое первое потаенное судно во всем свете! Оно могло подходить к вражьим судам под самое дно.
– Чей-чей он сын? Крестьянский? – усумнился Морозявкин. – Да что эти скотники смыслят в корабельном деле? Они могут только коровам хвосты крутить. А ежели мы все утонем в сем корыте как котята?
– Сейчас уже есть новые проекты – Роводановского и Торгованова, и этот, сделанный также большим мастером, чье имя большой секрет! Ну довольно слов – грузите все на борт…
– И что же мы на нем, так и будем грести до самого Питербурха? – Вольдемар никогда не любил физический труд, заразившись сей нелюбовью от графа.
– Только до корвета, что стоит на рейде. Грузите же!
Через полчаса все нажитое в Лондоне имущество было погружено внутрь потаенного судна, которое чуть не утонуло под его тяжестью. Друзья погрузились в него как Иона в чрево кита, матросы навалились на особые рычаги, которыми двигались судовые винты, так как другой механизации в виде корабельных машин в то время не предусматривалось, и вот уже спустя час с четвертью все трое вместе с баулами оказались на родной, милой сердцу палубе российского корвета «Увертливый», и корабельные склянки отбили конец их скитаний по чужим странам. Подняв паруса и ощетинившись орудиями, трехмачтовый корабль снялся с якоря и взял курс через Северное и Балтийское моря к столице Российской Империи.
Глава 19. Родные пенаты
Описание обратного путешествия не отличалось бы особым разнообразием, но тем не менее нельзя не отметить, что все мачты и снасти корабля казалось так и рвались вперед, дабы побыстрее доставить путников к любезному их сердцу Отечеству. Каюты, в которые поместили в одну графа Г. и Морозявкина, а в другую Лизу, были оформлены просто и по-военному, но разумеется никто не вздумал сетовать на это. Время от времени граф и Вольдемар пытались уговорить Лизоньку показать им записи в той волшебной тетради, которую они обрели с таким трудом, но не преуспели в сем стремлении – Лесистратова строго блюла неприкосновенность государевых секретов.
Самый скрип рей и шлепанье парусов, и те звучали как музыка в ушах утомленных иноземным солнцем. И хотя кошелек мамзель Лесистратовой изрядно похудел во время ее практически татарских набегов на Пикадилли и прочие улочки Лондона, теряя гинеи одну за другой, она не слишком расстраивалась, рассчитывая на изрядное вознаграждение по приезде в стольный город.
Морозявкин как водится курил трубку и шутил с матросами, граф Г. очаровал всех в кают-компании, где сидел по правую руку от капитана, Лиза кокетничала с молодыми симпатичными офицерами, словом жизнь текла своим чередом, и вот уже впереди показался Кронштадт, и ни соленые волны, бившиеся с отчаянием в корабельные борта, ни буйные ветры, ни людская воля – ничто не помешало их возвращению.
Невозможно описать словами ту трогательную сцену, что разыгралась как только шлюпка с путниками пристала к родимому берегу. Вольдемар, хоть и был вечный странник, но зарыдал, пал на колени, и облобызал придорожные камни, мадемуазель Лесистратова в порыве чувств обняла березу, что и посажена-то была у пристани именно для этой цели, а граф Г, этот мужественный и казалось лишенный сантиментов человек, и тот опустился на землю, желая прижать ее к сердцу. Русская речь, звучавшая повсеместно, производила на них целительное впечатление, резкие крики торговок на улицах, ругань извозчиков, все казалось не грубым, но милым и родным. Они были дома и чувствовали это всей душой.
Закусив на скорую руку в трактире, где чистый вкус русской водки вкупе с поросенком с хреном напомнил им, что и на родине умеют вкусно готовить, все трое погрузились в наемный экипаж и покатили по дороге в Санкт-Петербург, наслаждаясь чудесными видениями здешнего лета, ибо оно уже наступило за время их странствий, и уж собиралось вскоре перекатиться в осень. Листва дерев распустилась пышно как никогда, так что болотистая местность, что окружала Питербурх, и та казалась совершенно очаровательной.
Карета въехала в столицу, а белые ночи, которые хоть и оставляли свои права, но все еще давали о себе знать, казалось продляли и расширяли волшебство дня. Большие каменные дома, деятельность людей, мастеровые и чиновники, сующие по улицам туда и сюда, вся суета большого и славного города казалась не надоедливой как ранее, а напротив, достойной всяческого восхищения. Сердца их невольно наполнились гордостью за родную страну и ее славную столицу, что было впрочем вполне естественно.
Въехав на Невский проспект, с его гуляющими щеголями и изящными магазинами, коляска остановилась у княжеского дворца, и сошедши на чистый тротуар и приказав выбежавшему слуге нести багаж в комнаты, граф Г. поспешил на встречу с князем Александром Борисовичем Куракиным, Лиза немедля направилась к его брату, генерал-прокурору, в чьем ведомстве она состояла на службе, а Морозявкин побрел отыскивать в покоях стол, постель и служанку Надин, о которой тайно тосковал всю дорогу домой.
Несмотря на уже поздний час, вице-канцлер не спал, и казалось ждал прихода графа, о счастливом возвращении которого из странствий ему уже успели доложить. Восседая в своем кабинете, князь, одетый в бархатный французский кафтан с бриллиантовыми пуговицами, с волнением следил как граф Г. переступил порог, и в этот момент даже встал с массивного стула и бросился ему навстречу.
– Граф Михайло, голубчик! Жив, слава Богу, вседержителю!
– Господь… господь сохранил меня в пути от всяких опасностей и спас от воздействий соблазнов, ваше сиятельство, – ответствовал ему граф Г. дрогнувшим голосом.
– Бог-то бог, да и сам не будь плох, как говорит пословица. Ведь ты, я чай, не сплоховал? Добыл нашу тетрадку? – при этих словах князь отстранил графа Г. от себя и заглянул ему в самые глаза с огромным вниманием.
– Она в наших руках, ваше сиятельство, и уже отнесена князю Алексею Борисовичу.
– Как, уже? Когда ж вы успели? – поразился князь Куракин.
– Дело не терпело отлагательства…
– Да, я знаю, тут уж как говориться спать некогда – и днем и ночью надо радеть о благе отечества, хоть в полночь вставай да беги… Ну что ж, рассказывай, дружок, как там, в иноземных странах жизнь, что у вас были за приключения? Свечей у нас много, кофею тоже предостаточно, и я весь внимание.
Граф принялся рассказывать. Прошел час, другой, луна уже завершила свой путь по небу, стемневшему впрочем не так уж и надолго, свечи оплывали, кофейник опустел, а Александр Борисович все слушал и слушал, лишь изредка кивая и переспрашивая, говоря что-то вроде «Ну и как же вы в Амстердаме-то оплошали», или «Да где уж этим гишпанцам наших перепить», и еще какие-то приходящиеся к месту слова, так что время протекло незаметно.
На следующее утро граф Г. проснулся как после исповеди – он чувствовал себя вполне очистившимся если не от грехов, кои пришлось совершить на службе отечеству, то по крайней мере от того тяжкого груза, который давил на него на протяжении всего похода… В это прекрасное утро, как ему казалось, следовало ожидать лишь дальнейших благодарностей и разумеется наград – может быть и от высочайшего имени.
Однако коварная судьба-злодейка готовила ему новое испытание. Несколько утомившись за время путешествия от общества друга Вольдемара и мамзель Лесистратовой, он решил сменить компанию и провести хоть несколько минут в обстановке более подобающей его светлости.
К счастью Санкт-Петербург был полон всевозможных развлекательных заведений и храмов Мельпомены, и граф даже сам уже начинал себя там чувствовать не столько сыном своего отечества, вернувшимся в родные края, сколько любопытствующим путешественником. Здесь блистал и знаменитый Александровский театр, тогда явившийся миру по Указу императрицы Елизаветы Петровны об учреждении «Русского для представлений трагедий и комедий театра», чьим первым директором был российский драматург А.П. Сумароков, и Камерный театр, впоследствии известный как Эрмитажный – придворный театр для узкого круга избранных, что начинал свои представления еще с ноября 1785 года премьерой комической оперы «Мельник, колдун, обманщик и сват», и давал спектакли несколько раз в неделю, и множество других.
Однако же были и не очень приятные моменты – со смертью Екатерины Великой представления здесь прекратились, и среди придворных воцарилось уныние на сей счет, здание на Дворцовой набережной, бывшей до 1790 года Миллионной, перестало быть посещаемо театралами. К тому же новый театральный сезон и вовсе еще не начался, так как осень пока не вступила в свои права. Рассылаемые театральные афиши были сейчас ни к чему, однако же и жарким летом можно было повеселиться – например послушать комическую оперу в Китайском театре, и летние сезоны тут бывали весьма насыщенными.
При Екатерине II сей театр именовали «Каменный опера», углы его кровли были загнуты на китайский манер, внутри же и сцена и ложа были разрисованы и украшены многочисленными драконами и китайцами, золочеными подвесками и колокольчиками, зодиакальными знаками, словом всей той мишурой, что и составляет театральный фон. Императорская ложа и ложи для великих князей были заставлены лаковыми панно и китайским фарфором, а оранжевый шелковый занавес расписан всевозможной китайщиной работы художника И. Криста.
Граф Г., будучи от природы театралом и тонким ценителем искусства, к несчастью не слишком запомнил о чем была опера – может давали представление Паизиелло «Идол китайский», а может и нет, так как усталость от дальнего пути, что он недавно проделал, все же давала знать о себе.
После спектакля у него неожиданно весьма разыгрался аппетит, и граф завернул в трактир, где заказал себе пулярку и пару бутылок бордо, того самого вина, которого было столь много во Франции, и о коем он уже начал тосковать. Как говорят французы, «аппетит приходит во время еды, а жажда уходит во время питья», и вино ли тут было причиной или что другое, но только виденные в спектакле китайские образы начали мешаться в его голове с другими, по преимуществу все больше женскими. Среди них назойливо всплывал образ баронессы Надеждиной, как ни пытался граф отогнать это видение.
Напрасно он уверял себя, что нехорошо мечтать о законной супруге старого приятеля, на которую он не имел никаких прав и каковая не прогоняла его окончательно но и не допускала к себе вот уже много лет, напрасно говорил что пора уже забыть эту иллюзию – она все не забывалась. Наконец винные пары ударили ему в голову с такой силой, что граф Г. почувствовал – более медлить нельзя ни секунды, он должен увидеть старую любовь сей же час.
Лихой извозчик мигом домчал его к петербургскому дому в конце Миллионной, где жили питерские богачи и на которой, как ему теперь было ведомо, проживала баронская фамилия, покинув свое имение. Он не думал ни о том, как может быть воспринят его поздний визит, ни о том, что сможет сказать, но лишь о самом предстоящем миге свидания.
Однако свидание это вышло вовсе не таким как ему представлялось. Отпустив извозчика, граф сошел на мостовую и не вполне твердой походкой приблизился к воротам особняка. Белые ночи позволяли видеть решительно все, и даже много такого, чего не пожелал бы увидеть никто. Калитка в воротах была приоткрыта, и собаки не лаяли, что насторожило бы входящего во всякий другой момент.
Но граф Г. был решительно не в том настроении, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. С безумными глазами, затмеваемыми желанием, он прошел к отдаленному флигелю, увитому розовыми кустами, не встреченный никем. Любопытство заставило его заглянуть в приоткрытое по случаю летнего жара окно, из которого доносились какие-то шорохи и поскрипывание, и здесь он и в самом деле пожалел что родился на божий свет.
Картина, представшая перед его взором, поразила его в самое сердце – на роскошной постели под балдахином разметавшись возлежала почти нагая баронесса Ольга, а над ней нависал… но этого не могло быть… не могло быть!
– Я же говорил что разрушу твой мир! – заскрипел в его ушах знакомый голос.
Черный барон, как грозный тигр над невинным ягненком, возвышался над телом баронессы, которое было весьма соблазнительно в прозрачном пеньюаре, и спокойно разглядывал все ее прелести, очевидно только что насладясь ими сполна. Не в силах вынести этого зрелища, граф выхватил шпагу, но к его крайнему удивлению сталь прошла сквозь фигуру барона как сквозь привидение, будто бы он был неким бесплотным телом, между тем следы его страсти, оставшиеся там и сям на несчастной жертве, говорили о бесспорном наличии плоти.
Граф замер в крайнем удивлении, а барон меж тем дьявольски захохотал и сообщил:
– Я насладился тем, о чем ты лишь так долго мечтал, несчастный куртуаз и жалкий неудачник! А знаешь ли ты, кто сообщил нам о пророчествах, и о том где их раздобыть? Твой патрон, милый дядюшка, князь Куракин, которому ты так доверял!