Джесси посмотрела на него со слезами благодарности.
— Разумеется, мы верим в наше дело, — повторил Том Бентон. — Но мы должны добиться того, чтобы и мир смотрел на дело нашими глазами. Пошли, нужно работать. Мы не сможем убедить других, убеждая лишь самих себя.
— Пожалуйста, не торопись, отец, — умоляла Элиза. — Не сразу после обеда. Пойдемте на час в гостиную, и я вам сыграю. Джесси, было бы хорошо, если бы ты спела несколько песен.
— Элиза права, — заявил ее муж, — мы все должны часок отдохнуть и поговорить на другие темы.
Джесси заметила, что Джон и ее отец недовольны таким хладнокровием, им хотелось подняться наверх и немедленно сесть за работу не потому, что не хватало времени и они не успели бы все сделать, а потому, что этого требовал их беспокойный характер — он требовал, чтобы обвинения были опровергнуты сразу же. Тем не менее Джесси понимала, что сестра права, и она направилась по коридору в гостиную, крепко взяв мужа под руку.
В восемь часов они поднялись в библиотеку и приступили к работе. Деревянный стол для географических карт, всегда стоявший около книжных шкафов, был передвинут в центр, и на обоих концах его поставлены лампы. Они разложили на столе заметки прошедшего заседания, документы, которыми располагал Джон, и копии официальных бумаг, собранные в течение дня. Джесси и Джон сидели по одну сторону, Том Бентон и Уильям Джонс — напротив них. В полночь они завершили составление документа, доказывающего несостоятельность каждого из пунктов обвинения, предъявленного Джону прокурором.
Теперь вдруг они почувствовали голод.
— Мы даже не поужинали! — воскликнула Джесси. — Во всяком случае ничего не перекусили! Я помню лишь тот чудесный шоколадный кекс. Пойдемте пошарим на кухне, там оставался бекон, а я сварю свежий кофе.
— Я чувствую себя намного лучше, — объявил отец. — Ощущаю себя карающим ангелом, разрушающим силы зла.
Джесси жадно посмотрела на мужа, ожидая, что у него, как и у всех, поднялось настроение.
— Мы изложили наше дело, — удовлетворенно сказал он, — и изложили здорово.
— Потише, — предостерег Уильям Джонс, закуривая вторую сигару за вечер, когда наступил момент передышки. — Мы должны остерегаться как чрезмерного оптимизма, так и чрезмерного пессимизма.
— Ой, хватит, Уильям! — выкрикнула Джесси, озадаченная тем, что впервые назвала зятя по имени. — Уже полночь, мы устали, проголодались и счастливы. Перестанем осторожничать хоть несколько минут, будем уверенными. Поговорим о шеренге в обшитых золотом мундирах, что восседает на той скамье. Видел ли ты когда-либо так много ослепительных персонажей? Они выглядят так, словно решают вопросы стратегии Ландис Лейн[7] или Ватерлоо.[8]
— Нет, — добродушно запротестовал отец, — не будем предвзятыми к суду. Думаю, что мы добьемся справедливости.
— Я уверена в этом! — крикнула Джесси, чувствуя себя беззаботной впервые за много дней. — Мы можем также взять добрый ломоть ветчины. Гляньте, Мейли запасла изрядно. Джон, займись кофе. Уильям, вот ломтик французского хлеба. Отец, а как насчет глотка бренди, чтобы отметить успешный конец первого дня работы?
Том Бентон пришел с бутылкой бренди. Когда рюмки были наполнены, он поднял свою и произнес:
— За нас.
— Да, за нас, — прошептала Джесси.
Подойдя к мужу, она поцеловала его и сказала:
— И за тебя, мой дорогой.
_/5/_Последующие дни были скверными: генерал Кирни, лейтенант Эмори и полковник Кук подходили к стойке и старательно громоздили обвинения против полковника Фремонта. Для Джесси было ясно, что ее муж своеволен, однако процесс экзекуции человека на публике казался ей гнусным. По мере развития процесса становилось все более очевидным, как нарастали трудности мужа. Шаги, которые он предпринимал на протяжении трех месяцев, вытекали из его исходного решения завоевать Калифорнию для Соединенных Штатов и управлять ею в качестве губернатора. Рассматриваемые как таковые, без раскрытия подспудных мотивов, его действия выглядели поспешными, плохо продуманными, жесткими и задиристыми. Любой прочитавший в газете набор обвинений, предъявленных генералом Кирни, лейтенантом Эмори или полковником Куком, признал бы не задумываясь вину полковника Фремонта. Но когда на сцене появлялась исходная посылка, действия Фремонта выстраивались в логически строгий ряд. Вникнувший в ход событий мог увидеть, что шаги полковника Фремонта были последовательными.
Беспристрастно оценивая генерала Кирни, Джесси поняла, что к нему применима та же мерка. Любой ознакомившийся с обвинениями, высказанными за день в его адрес, вынес бы ему суровое порицание: генерал проявил себя властным, надменным. Он вошел в Калифорнию, неосторожно и необдуманно отослав назад две трети мормонского батальона, потерпел поражение у Сан-Паскуаля, две его гаубицы были захвачены мексиканцами, от разгрома его спас коммодор Стоктон; генерал Кирни играл второстепенную роль в сражениях с мексиканцами в Калифорнии; он знал, что коммодор Стоктон получил приказ Вашингтона учредить гражданское правление и что он назначил полковника Фремонта губернатором; несмотря на это, Кирни вел себя как фельдфебель, напрочь отрицая заслуги коммодора, роль Фремонта в почти бескровном завоевании территории и его успешное гражданское правление, решив, что только он — единственный командующий. Однако его расчет строился на том, что именно он получил последний приказ из Вашингтона управлять Калифорнией, а, отказываясь признать его власть, полковник Фремонт повел себя как бунтарь.
Джесси старательно изучала лица судей, пытаясь понять их реакцию. Она бросала беглые взгляды на зрителей, заполнявших каждый день зал, чтобы понаблюдать за драматическим конфликтом между двумя знаменитыми личностями. Она проглатывала газеты, вырезала доброжелательные статьи и показывала их мужу, осуждающие его она уничтожала, прежде чем они могли попасть ему на глаза.
Утром на двенадцатый день процесса прокурор вызвал к стойке генерала Кирни. Джесси смотрела на его обветренное, болезненное лицо. Ей казалось, что он плохо выглядит, и на миг она почувствовала симпатию к этому стареющему воину, который, не преуспев на поле боя, предпочел сражаться в военно-полевом суде. Ее симпатия улетучилась, когда он обвинил полковника Фремонта в уничтожении важных бумаг. Джесси увидела, как ее муж вскочил, протестуя всем своим существом. Генерал Кирни просил извинить его, сказав, что он не имел намерения использовать слово «уничтожил», но так говорил прокурор. Генерал Кирни рассказал, как он провел свои войска более тысячи миль по пустыне в окружении враждебных индейцев, испытывая голод и жажду, какую важную роль он сыграл в покорении Калифорнии. Джесси вытащила из ручной сумочки карандаш и бумагу и принялась набрасывать вопросы. После обеда она обнаружила, что ее муж, отец и зять занимались тем же самым. Четыре часа они сидели в библиотеке, готовя перекрестный допрос, который раскроет более правдивую картину. В эту ночь, когда они легли спать, она сказала мужу:
— Впервые после начала суда я могу с облегчением заснуть, ибо думаю, что генерал Кирни разоблачил себя.
Джесси нашла, что огорчения и любовь не ладят между собой: с того времени, как они оставили Силвер-Спринг и занялись подготовкой к процессу, она и Джон вели себя не как муж и жена и даже не как влюбленные, а как деловые партнеры, озабоченные трудностями, угрожающими их союзу. В эту ночь восстановленной уверенности они вновь стали любовниками.
На следующее утро посвежевшие, с просветленными глазами они вышли из дома на полчаса раньше и прошлись к Арсеналу, вдыхая прохладный и бодрящий воздух. Под широким навесом у входа стояли несколько человек, кто-то из них сказал дружеским тоном:
— Удачи вам, полковник. Не бойтесь их, миссис Фремонт, они не смогут навредить вам.
В это утро газета «Юнион» сообщила, что полковник Фремонт подвергнется перекрестному допросу генерала Кирни. На суде будет рассмотрен целый период истории Калифорнии, сотни людей дадут показания, и будут предъявлены тысячи документов, и каждый в Вашингтоне знал, что наступает критический момент процесса. Джесси и Джон вошли в зал суда за полчаса до начала, все места были уже заняты. В зале стоял гул голосов, и на них бросали мимолетные взгляды, когда они шли по проходу. Они действительно выглядели необычайно красивой парой: двадцатитрехлетняя Джесси в рединготе цвета морской волны, в коричневой бархатной шляпке, гармонирующей с цветом ее волос; колючий зимний ветер покрыл краской ее нежные щеки, ее глаза сверкали уверенностью, которую подпитали замечания сидящих в зале, ее губы были яркими; рядом с ней шел тридцатичетырехлетний муж, крепко поддерживая ее под руку; его темные волосы слегка нависали надо лбом и волнами ниспадали назад, он выглядел старше и представительнее по той причине, что не сбрил бороду, которую отрастил во время третьей экспедиции и пребывания в Калифорнии; он шел прямо и гордо, его фигура в парадном мундире излучала большую жизненную силу. На какое-то время он сел рядом с Джесси и тихо, чтобы никто не слышал, сказал ей на ухо:
— После сегодняшнего дня тебе не будет стыдно носить имя миссис Фремонт. Оно будет отмщено.
— О, дорогой, — прошептала она, — ничто из случившегося не заставит меня стыдиться моего имени. Я ношу его как почетную медаль, которой наградил тебя барон Гумбольдт.
— Признаюсь, я ожидал от тебя таких слов, — ответил он с грустной улыбкой.
Когда он приподнялся со скамьи, она схватила его за руку и сказала с мольбой:
— Будь внимательнее, дорогой. Пусть генерал Кирни делает ошибки, пусть у него будут горечь, грубость и обида. Вчера был его день, сегодня — твой, ты можешь позволить себе вести себя по-рыцарски.
Он коснулся ее руки.
— Доверься мне, — ответил он. — Сегодня утром мой меч так отточен, что генерал не почувствует, как ему перережут глотку.
Это был не тот ответ, который она надеялась услышать, но ей пришлось довольствоваться им. Открылось заседание суда. Генерал Кирни принес присягу, и Джон встал, взглянул на бумагу, лежавшую перед ним, затем обратился к своему командующему. Джесси почувствовала облегчение, услышав спокойный голос мужа и увидев его любезные манеры. Она была само напряжение. Воздух в зале был все еще прохладным, и она закуталась в свой редингот. В момент, когда Джон начал говорить, ее напряжение спало и ей стало теплее. Она уселась поудобнее, вслушиваясь в перекрестный допрос, который, как ей казалось, должен был показать невиновность ее мужа.
— Генерал Кирни, не посещал ли вашу штаб-квартиру в Лос-Анджелесе 13 января калифорнийский государственный секретарь Уильям Рассел и не сообщил ли он вам, что я послал его из Кахуэнга, где я только что принял капитуляцию мексиканской армии?
— Да, посещал.
— Не сказал ли мистер Рассел вам, что он был направлен с целью удостовериться, кто является главнокомандующим в Лос-Анджелесе, и, выяснив это, доложить о капитуляции мексиканской армии и условиях перемирия, предъявленных мною мексиканцам?
— Мистер Рассел приехал в мою штаб-квартиру 13 января.
— Не спросил ли вас мистер Рассел, что ваш приезд в страну имеет целью сменить коммодора Стоктона, который ранее признавался главнокомандующим?
— Он поставил такой вопрос.
— Сказали ли вы ему, что коммодор Стоктон все еще главнокомандующий, и не предложили ли ему сделать доклад коммодору?
- Да.
— И это имело место ровно за четыре дня до того, как вы приказали мне не подчиняться коммодору Стоктону и в дальнейшем выполнять ваши приказы?
— Да.
— Получили ли вы между 14 и 17 января какой-либо приказ Вашингтона, изменявший ваш статус?
— В этот период ко мне не поступали никакие депеши.
Аудитория, как один человек, вздохнула, раздались разрозненные аплодисменты. Джесси благодарно повернулась на своей скамье; она поняла, что зрители оценили искреннее желание ее мужа разобраться, кто же был действительным главнокомандующим, и почувствовали, что генерал Кирни запутался. Прокурор угрожал очистить зал, но Джон попросил, чтобы вместо генерала Кирни к стойке вышел Уильям У. Рассел. Рассел показал, что он был майором Калифорнийского батальона, принимал участие в принятии капитуляции мексиканцев в Кахуэнга и получил от полковника Фремонта указание поехать в Лос-Анджелес с целью выяснить, кто является главнокомандующим.
— Мистер Рассел, когда вы говорили с генералом Кирни в штаб-квартире до вашего доклада коммодору Стоктону, упоминалось ли мое имя?
— Упоминалось. Генерал Кирни выразил большое удовлетворение тем, что полковник Фремонт находится в стране, и говорил о его выдающихся качествах на посту губернатора, о знании им испанского языка и обычаев местного населения. Он сказал мне, что намерен назначить полковника Фремонта губернатором Калифорнии, если инструкции военного министра будут признаны в Калифорнии.
— После этого вы представили мой доклад коммодору Стоктону?
— Да, сэр. Я узнал от коммодора, что его положение как главнокомандующего никоим образом не изменилось в связи с приездом генерала Кирни в страну.
— Вернулись ли вы после этого в Калифорнийский батальон?
— Вернулся. Я встретил полковника Фремонта во главе его батальона утром 14 января примерно в пяти милях от Лос-Анджелеса. Я доложил ему о длительном разговоре с генералом Кирни и коммодором Стоктоном, касавшемся их соответственного статуса; сказал, что я был обрадован, поняв, что генерал Кирни более близкий его друг, чем Стоктон, но на основании слов самого Кирни был вынужден, к сожалению, выразить свое личное мнение о необходимости подчиняться коммодору Стоктону как главнокомандующему; что я нашел Стоктона исполняющим функции главнокомандующего, с чем согласился, пусть даже косвенным образом, сам Кирни.
— Мистер Рассел, подчинение Стоктону в условиях, когда он и генерал Кирни претендовали на верховную власть, обеспечивало ли какие-либо личные или иные преимущества полковнику Фремонту?
— Думаю, что нет. Было известно, что у генерала Кирни есть деньги и он ожидает вскоре прибытия войск. Кроме того, о нем говорили как о близком друге семьи полковника Фремонта. Я убежден, что полковник Фремонт избрал подчинение коммодору Стоктону только по соображениям долга.
В зале вновь зашумели. Джесси чувствовала, что ее настроение поднимается. Джон попросил генерала Кирни занять место за стойкой.
— Генерал Кирни, четырьмя днями позже, когда вы приказали мне прекратить службу под началом коммодора Стоктона и подчиниться вам, не информировал ли я вас, что коммодор Стоктон отказался аннулировать мое назначение во флоте и что он будет считать меня бунтовщиком, если я перестану признавать его главнокомандующим?
— Как главнокомандующий в Калифорнии, я не связан заявлениями коммодора Стоктона.
— Но вы знали, что он угрожал использовать своих моряков и морскую пехоту, чтобы не допустить роспуска Калифорнийского батальона?
— Я не был убежден, что коммодор Стоктон бросит своих матросов против Калифорнийского батальона.
— Сообщили ли вы коммодору Стоктону, что он больше не главнокомандующий в Калифорнии, что таковым стали вы?
— Я уведомил об этом коммодора.
— И он не отказался передать командование?
— Он отказался признать мое верховенство.
— Поскольку я был назначен губернатором Калифорнии и был следующим по рангу после вас и коммодора офицером, не пытались ли вы использовать меня для урегулирования вашего конфликта с коммодором Стоктоном?
Военный прокурор отклонил этот вопрос. Джон повернулся, долго смотрел на свою жену, затем подошел ближе к барьеру:
— Когда я послал первое вежливое письмо, в котором отказывался принять решение до того, как будет улажен вопрос о рангах, не сказали ли вы, что человек, доставивший вам письмо, вам незнаком?
— Не помню, что так сказал.
— Тогда позвольте зачитать это из вашего собственного показания.
Зачитав соответствующую выдержку из показаний генерала Кирни, Джон продолжал:
— Это письмо было принесено вам в вашу штаб-квартиру Кристофером Карсоном. Разве вы не провели много недель в пути с Китом Карсоном как проводником?
— Мистер Карсон служил нашим проводником.
— Тогда как вы могли не узнать его через несколько недель, когда он принес письмо?
— С человеком, принесшим письмо, я не был знаком.
Джон Фремонт вызвал к стойке Кита Карсона. Джесси обменялась с ним мимолетной улыбкой, когда он шел по центральному проходу. После того как Карсон принес присягу, Джон спросил:
— Приняли ли вы от меня 17 января 1847 года письмо к генералу Кирни, в котором говорилось, что, пока генерал Кирни и коммодор Стоктон не уладят между собой вопрос о ранге, в чем и состояла, по моему мнению, причина возникших трудностей, я должен докладывать и получать приказы, как и ранее, от коммодора?
— Я доставил это письмо генералу Кирни.
— Узнал ли он вас?
— Узнал ли меня? — спросил ошеломленный Карсон.
— Знал ли он, что вы — Кристофер Карсон?
— Мы вместе прошли по тропе. Как он мог не узнать меня?
— Спасибо, мистер Карсон. Я хотел бы вновь пригласить к барьеру генерала Кирни.
— Генерал Кирни, разве вы не информировали офицеров вашего штаба немедленно после моего отказа 17 января, что намерены арестовать меня?
— Я мог упомянуть об этом.
— Когда вы уведомили меня, что меня должны арестовать? Не было ли это 16 августа, через шесть месяцев, когда мы дошли до форта Ливенуорт?
— Вас арестовали в форте Ливенуорт.
— Дали ли вы мне какую-либо возможность собрать материалы для защиты в Калифорнии? Имел ли я возможность информировать моих свидетелей, что они потребуются мне в Вашингтоне в военно-полевом суде?
— Вы были уведомлены в надлежащее время о вашем аресте в форте Ливенуорт.
— Когда вы приказали мне вернуться в Вашингтон, не отказали ли вы мне в праве поехать в Сан-Франциско и собрать мои дневники, рисунки, карты и образцы третьей экспедиции?