– Привет, – рука Роба была тоже теплой, и сильной, и тонкой, как глоток хорошего коньяка; потом к Тео подошел Дэмьен Оуэн – Тео сразу его полюбил, просто с первого взгляда, как когда-то – розы, и совсем недавно – летом – «L&M»; он был не то, чтобы очень красивый – просто хорошенький, нежный, большеглазый, как олененок; мальчик-Одри Хепберн; в облегающем белом свитере, в протертых коричневых вельветовых брюках, как старый профессор; и очки большие, в тяжелой черной оправе; с простыми стеклами – для солидности; пухлые губы, ямочки на щеках; челка до носа, которую он вечно ерошит; волосы цвета кофе с молоком; отросшие просто до неприличия; «я Дэмьен Оуэн» «Тео… Теодор Адорно» два гениальных подростка – «обожаю твой комикс «Банду в бегах»; и собираю все рисунки из газет с судебных заседаний» «спасибо; а я читал все твои эссе, в «Искусстве кино»; и твою книгу – «Все поцелуи неба» «о, спасибо»; между ними протянулись золотые нити симпатии и уважения, и восхищения, сродни влюбленности; Дэмьен же представил его Дилану Томасу – Грин был прав – они с братом были как солнечный день и лунная ночь – Дилан был полупризрачный, сквозь него словно предметы просвечивали; в черной футболке с автопортретом Дюрера с длинными рукавами и капюшоном, и в клетчатых штанах – серых с черным; синяки под глазами, светлые волосы, но не яркие, как у брата, сверкающие, будто у Рапунцель, а серые, тусклые, будто припудренные; кожа такая тонкая, что видно, как кровь течет по капиллярам; и руки такие хрупкие, что все косточки прощупываются; анатомическое пособие. Лицо у Дилана было сосредоточенное, будто он ищет про себя параллели между Аристотелем и Энди Уорхоллом, и все, кто его о чем-то спрашивает – налить ему чаю или кофе – ужасно его раздражают; и он явно жаждет вернуться в свою комнату, к книге и винтажному проигрывателю с оркестром Марека Вебера; это было мило. В общем-то, Дилан понравился Тео – вокруг него раньше было много таких людей – талантливых, замкнутых и сердитых. Но Дэмьен – Дэмьен просто вошел в его сердце сразу – Тео даже забыл про остальных; ему хотелось сесть с Дэмьеном в два кресла напротив и разговаривать; ему было даже наплевать на Ричи – который так и не повернул головы; перламутровой, платиновой; куклы Барби; сидел и смотрел «Титаник» – как Джек стоит у лестницы в одолженном смокинге и ждет Роуз, и гримасничает, пытаясь подражать великосветским хлыщам вокруг; Грин направился к Ричи, сел рядом, что-то сказал, тот что-то буркнул в ответ; Грин засмеялся и позвал Тео.
– Ричи, будь такой лапочкой, поздоровайся с Тео. А то Тео решит, что мы тебя плохо воспитали, подумает, что ему тоже можно, и тоже перестанет с людьми здороваться.
– Не надо выставлять меня идиотом, – ответил сердито Ричи, голос у него был очень приятный, хрипловатый, выразительный, таким хорошо читать на ночь Диккенса; завораживающий, уводящий вдаль. Он был классический красавец – безупречные черты лица, почти мраморные, но не тяжеловесные, прозрачные голубые глаза, почти кукольные, длиннющие ресницы, безупречные руки, ноги, плечи; он был в белой рубашке, в голубом пуловере, в синем галстуке, отчего его глаза казались еще ярче; голубых джинсах, почти белых; в синих кедах. Такой мальчик-отличник-выпускник Хэрроу. – Привет, Тео. Рад, что ты добрался. Просто все сидят, ждут тебя, занимаются ерундой, и ждут ужина.
– Отлично. На самом деле, меня все ненавидят, – сказал Тео.
– Ну, типа того, – ответил Ричи.
В комнату вошел кто-то, очень тихо, будто заменить свечи.
– А вот и шеф-повар… Эй, Изерли, ну, все, он приехал, можно вытаскивать ирландское рагу из духовки, или что там у тебя из парадного, – голос Ричи был одновременно и язвительным, и маскирующим язвительность – смотрите, какой я грубиян, но я шучу, – Тео обернулся, чтобы увидеть того, кто вызывал у Ричи эмоции – сильные, яркие, как картины Ван Гога, полу-ненависть, полу-вожделение – Тео были знакомы такие двойственные интонации – так реагируют девушки на того, в кого были влюблены, и кто их отверг, и теперь они его преследуют злобными уколами – у Тео было три сестры, и он наслушался; юноша у лестницы поднял на него длинные ресницы – такие темные, что они казались тенями, или поплывшей от дождя косметикой – за его спиной была арка – еще комната, вся в гобеленах; он был в черном свитере, в простых темных джинсах, узких, на бедрах, в черных кедах; темные волосы, красивого цвета – коричнево-красноватого, густые, до плеч, мягкие, подумал Тео, наверняка они мягкие, как батист или перо, почти неощутимые; как дорогое нижнее белье; лицо нежное, усталое; Тео вспомнил, что такое лицо часто бывало у мамы, когда она сидела на кухне, читала, и считала, что никто на нее не смотрит; не трагическое, не романтическое, а живое, выразительное, нервное; такое лицо здорово снимать в кино – максимально близко, такое оно подвижное; тысяча мыслей и движений души в секунду; будто игра света на воде; это Изерли Флери, понял Тео, «здравствуй, – сказал он, – я Тео»; Изерли кивнул; глаза у него тоже были темные, не человек, а готический роман; подумал сначала, что черные, но потом увидел, что зеленые – редкие – Тео даже испытал изжогу ревности – у него были зеленые, и ему по жизни не попадались люди с зелеными глазами; только в книгах; и Тео привык к своей индивидуальности; уникальности; избранности; но у Изерли они были другие – как ночной парк; беспокойные, с шорохами, шелестами, которые пугают сильнее, чем явная угроза – маньяк, погоня, крик; темно-темно-зеленые, как хвоя в самой глубине леса, куда почти не попадает солнце.
– А, все уже в сборе, – и чья-то рука легла на плечо Тео, он вздрогнул от неожиданности – рука была теплая и тяжелая, как книга про Древний Рим; голос – взрослый, но со смешливыми нотками, мальчишескими, звонкими, как капель; красивый, яркий, как старинное знамя; Тео поднял голову и увидел человека с портретов вокруг – ожившего, сошедшего – высокого, стройного, темноволосого – рыцаря, короля, воина; идеальное лицо – прямой нос, синие глаза, подбородок с ямочкой, чистый лоб, ресницы как крылья ворона, и складочка между бровей, и восхитительные, как малина со сливками, губы; этот человек был просто богом, совершенством, архангелом – в облегающей водолазке, черной, с горлом, с закатанными рукавами, часами с открытым скелетоном, черными стрелками, и классных дорогих брюках, черных, отливающих на швах атласом; черных ботинках, мягких, лакированных; пахло от него чудесно – имбирем, кардамоном, кедром, розой, мускатным орехом; он был само благородство, сама страсть – «Барберри» и Бэтмен в одном лице. – Добро пожаловать в Братство Розы, Тео. Будь как дома. Броди по ночам, спи при свете, ешь из холодильника. Я – Габриэль ван Хельсинг. Ты со всеми уже познакомился? А, с Йориком, наверное, нет. Знакомьтесь.
Йорик обнял Тео и постучал по спине дружески, «привет, братан» – он был высокий, как ван Хельсинг; Тео был ему как девочка-пара для танцев – по плечо едва; долговязый, как ливень, худой, с красными волосами; широкоплечий; очень привлекательный; аж дух захватывало – такой он был яркий, праздник имени Тела Господня, выставка роз; красный свитер, красные вельветовые штаны, красные кеды; да уж, подумал Тео, как же он будет священником, его же разорвут, как в «Парфюмере»; «обожаю твою группу» сказал он полузадушено, Йорик засмеялся и отпустил его; «я тоже». Но самодовольным не выглядел – просто очень красивым и счастливым, капитаном фрегата; это только я вижу, подумал Тео, или все, да только привыкли – они так безумно похожи с ван Хельсингом, будто… отец и сын… тайны Мадридского двора. Спрошу потом Грина… или Дэмьена – ему казалось, что Дэмьена можно спросить обо всем; и рассказать – даже про Артура и Матильду, даже про сомнения.
– Ну что, римляне, месса, и потом ужин?
Уж этого-то от Братства Розы Тео не ожидал – все заныли, будто и вправду детский лагерь – «ууу, еще месса»; «а Тео устал, наверное, с дороги, – сказал Грин, – ему бы поесть и поспать; что мы как ведьма в детской сказке – сразу в печку», все поддержали, загалдели; Роб Томас и Женя Даркин стали прыгать по диванам; дети-дети. Тео представлял, что они здесь встают с рассветом, постятся и молятся без конца – Розарий, мессы, часослов… а они живые, смешные, сумасшедшие, непослушные; ван Хельсинг стоял, сложив руки на груди, и улыбался своей головокружительной улыбкой, и не собирался топать ногами и карать.
– Тео, ты же устал? – спросил Грин и подмигнул.
– Ну-у, – Тео не мог выбрать – поддержать ребят или понравиться ван Хельсингу – кто здесь главнее?
– Месса, – сказал ван Хельсинг, – отец Дерек приготовил отличную проповедь про гостеприимство. Вы же просто отвратительны. Тео, не верь – они не анархисты; они просто выпендриваются перед тобой. Ночью будь готов выпить с каждым бутылку виски; а когда ты заснешь, твой пододеяльник обязательно пришьют к матрасу, и ты будешь утром дурак дураком. Через месяц станешь таким же – будешь бегать в простыне по коридорам и изображать привидение для Грина и Дилана…
– Ну что, римляне, месса, и потом ужин?
Уж этого-то от Братства Розы Тео не ожидал – все заныли, будто и вправду детский лагерь – «ууу, еще месса»; «а Тео устал, наверное, с дороги, – сказал Грин, – ему бы поесть и поспать; что мы как ведьма в детской сказке – сразу в печку», все поддержали, загалдели; Роб Томас и Женя Даркин стали прыгать по диванам; дети-дети. Тео представлял, что они здесь встают с рассветом, постятся и молятся без конца – Розарий, мессы, часослов… а они живые, смешные, сумасшедшие, непослушные; ван Хельсинг стоял, сложив руки на груди, и улыбался своей головокружительной улыбкой, и не собирался топать ногами и карать.
– Тео, ты же устал? – спросил Грин и подмигнул.
– Ну-у, – Тео не мог выбрать – поддержать ребят или понравиться ван Хельсингу – кто здесь главнее?
– Месса, – сказал ван Хельсинг, – отец Дерек приготовил отличную проповедь про гостеприимство. Вы же просто отвратительны. Тео, не верь – они не анархисты; они просто выпендриваются перед тобой. Ночью будь готов выпить с каждым бутылку виски; а когда ты заснешь, твой пододеяльник обязательно пришьют к матрасу, и ты будешь утром дурак дураком. Через месяц станешь таким же – будешь бегать в простыне по коридорам и изображать привидение для Грина и Дилана…
Тео засмеялся, поняв шутку.
– Вещи можешь оставить пока здесь, – сказал тихо Изерли, он был единственным, кто не кричал, не прыгал, не смеялся, будто действительно держал свечу, и тающий воск обжигал ему пальцы, а он терпел боль по одному ему понятным причинам: разбитое сердце, испытание, – потом, после ужина, я покажу тебе твою комнату.
Месса проходила в замковой часовне – Тео поражало, что вокруг него настоящий замок – каменные своды, каменный пол; сколько лет дому, спросил он Дэмьена, около тысячи, ответил тот, это один из фамильных поместий ван Хельсинга; сам он называет его «своим неофициальным склепом» – он был почти разрушен, пока ван Хельсинг не принял решения об организации Братства Розы; часть здания восстановили, провели воду, отопление, электричество; но здесь все равно очень холодно; так что камины все действующие; днем, в ясную погоду, можно полазить по развалинам – башни, лестницы – мечта подростка; последняя осада; часовня же была похожа на женский будуар – стены обиты шелком, голубым, с золотыми лилиями; и множество старинных флагов – откуда они, опять спросил Тео шепотом, это все настоящие боевые знамена из Ватикана – из крестовых походов и религиозных войн; черные скамейки, подушечки из голубого шелка с бахромой под колени, протертые, видно, им тоже пара сотен лет; «ты знаешь мессу на латыни? у нас служат на латыни» спросил Дэмьен шепотом; Грин уже уселся за маленький орган из черного дерева; играл он превосходно; «нет»; Дэмьен вытащил из кармана сложенную вчетверо распечатку с текстом мессы – на латыни и подстрочником на английском; Тео это тронуло – Дэмьен думал о нем; «выучишь за два вечера» Дэмьен даже не сомневался, видно, в талантах Тео; рядом с Грином встал Йорик – петь; все подпевали, и очень хорошо – будто кто-то репетировал с ними; сам Йорик, наверное, подумал Тео, и Грин, – собирают так всех после обеда и разучивают гимны; Йорик ходит с линейкой и лупит фальшивящих; елка, тоже в звездных гирляндах, и вертеп под ней – очень красивый, старинный; из дерева, резной, с настоящими золотом, серебром и драгоценными камнями; надо будет обязательно подползти, изучить, загадать желание подумал Тео; мне ведь так и не довелось сходить на рождественскую мессу; алтарь был из гладкого белого камня с проблесками слюды – просто отполированный; камень с берега моря, прошептал Дэмьен, красивый, правда; священник – отец Дерек Стюарт – Тео представили ему перед мессой – был классный – немолодой, красивый, седой, сероглазый, обаятельный, эдакий Энтони Хопкинс, Шон Коннери, роковой, роскошный, мудрый; «если понадобится исповедь – в любое время суток, и это не шутка, молодой человек; вы все тут на многое способны» сказал отец Дерек; Дэмьен рассказал, что отец Дерек должен был стать епископом епархии, и мог пойти выше, но ван Хельсинг позвал его в Братство Розы, и он пошел, и епископом назначили другого – но он дядя ван Хельсинга, и очень его любит; и поддерживает во всем; а почему ван Хельсинг сам не служит мессу, спросил Тео; так он не священник, у него другие обеты, он воин Церкви, ответил Дэмьен; не удивляйся, я ничего не знаю, я о Братстве-то узнал чудом… Дэмьен улыбнулся – мы все узнали чудом.
Проповедь и вправду была хороша – Тео впервые слушал – у отца Дерека был прекрасный голос, идеальная дикция и модуляция, он говорил так, будто месса – это роман Стивенсона – хотелось продолжения; министрантом был Дилан; в длинной белой рубашке средневековой какой-то; на чтения вышли Роб и Женя, как зачинщики бунта; они не мяли, не жевали, а читали так, будто шли в бой – размахивая руками, с выражением; просто My Chemical Romance, подумал Тео, экстаз святой Терезы; откуда в них такая убежденность, разве им не скучно…
После был ужин – они опять шли по коридорам, под сводами – низкими потолками, прокопченными, просыревшими; в столовую, длинную, каменную, одновременно величественную и простую – на стенах фонари наподобие уличных, старинных, и картины – теплые, хорошие, уютные: оливковые деревья, рынок, мост Менял, торговцы фруктами и водой, – французы и итальянцы, век семнадцатый, подумал Тео, и наверняка оригиналы; столовая было соединена с кухней – огромный стол посредине, балки над ним с кастрюлями, сковородками, связками лука и чеснока и перца – настоящее средневековье; Тео моргал и думал – я во сне; на плите – хорошей, модерновой, стояли кастрюльки с едой – картофельное пюре, желтое, как ромашки; с молоком, яйцом, сливочным маслом, базиликом; мясо с ежевикой и малиной; салат из оливок, маслин, разных видов салата и помидор с оливковым маслом; на десерт – торт «наполеон» с сюрпризом – ягодным желе внутри – из земляники и малины; со сливками; посуда была глиняная, столовые приборы – серебряные, с гербом Братства – меч и роза и раскрытая книга; к мясу подавали ананасовый сок, кока-колу и воду – в красивых стеклянных стаканах, высоких, узких, как стебель розы; к торту – чай или кофе или какао – кто что хотел; в шикарных пузатых глиняных чашках, прямо из повести о Тиле Уленшпигеле; такую чашку здорово обхватить ладонями и греться, слушать разговоры; куча салфеток на столе, не бумажных – настоящих, с гербом, из темно-красного полотна; стол был деревянный, грубо сколоченный, но отполированный, темно-коричневый; весь в отпечатках от кружек и тарелок; стулья – полу-кресла – из того же дерева, с подлокотниками, короткой спинкой, до середины спины, очень удобные; внизу у стола были балки, на которые была замечательно ставить ноги; за кухню отвечал Изерли – но все ему помогали – так же, как все в мессе участвовали – все – Тео вручили стопку тарелок под пюре, и он их расставлял, и подкладывал салфетки под каждую, и потом за ним Дэмьен раскладывал вилки и ножи; Грин ставил стаканы; Роб и Женя нарезали хлеб и расставили миски с салатом и мясом; Ричи принес графины с водой и кувшины с соком; потом Грин, Дилан и Йорик принесли чайники с кофе, чаем и какао; Изерли же за всем наблюдал, чтобы всем всего хватало, все до всего дотягивались; в концах стола сидели отец Дерек и ван Хельсинг, а между ними – ребята – лишние стулья убрали – просто с одной стороны сидело пятеро: Роб, Женя, Грин, Йорик, Ричи; с другой – четверо – Дилан, Дэмьен, Тео, Изерли – с краю, потому что он все время вскакивал; все друг друга слышали, видели, стол был небольшой, Тео подозревал, что складной; Тео заметил, что Ричи и Изерли сидят далеко друг от друга; они и вправду были как бывшие возлюбленные – никогда не смотрели друг на друга, никогда не разговаривали; «Изерли, ты и вправду сам это все готовишь?» спросил Тео с восхищением, захмелевший слегка от обилия вкуса; Изерли даже глаз не поднял; «ну да» «это здорово; ты учился?» «по книгам»; было непонятно, приятно ему или все равно; он был одновременно и открытым – измученным, печальным, отчаявшимся, и закрытым – для разговоров об этом; обо всем. Тео тоже захотелось убить его родителей.
– После ужина, – сказал ван Хельсинг, когда все стали под руководством Изерли носить тарелки, миски, чашки, стаканы назад в кухню, составлять в огромную, как ванна, раковину в башни, – у нас свободное время, Тео, можешь читать, собирать пазлы, смотреть кино, играть в шахматы; отец Дерек читает в часовне Розарий, можешь присоединиться к нему; но если не хочешь, никто тебе слова не скажет, это правда. У Изерли много дел по хозяйству, он кастелян; я сижу в кабинете, читаю газеты. Вообще, часовня открыта всегда, ты можешь прийти туда в любое время суток. Можешь пойти в душ, ребята покажут тебе, где душевая, она общая на всех, тут довольно мало места, живем мы по-спартански; можешь уже найти свою комнату и лечь спать.