Изерли лег рядом и тоже стал смотреть в потолок.
– Я никому не говорил… но когда я засыпаю, я придумываю – какой будет у меня дом… сад… дети… знаете… это так… по-женски? – ван Хельсинг высвободил одну руку и потрепал его по волосам.
– Девчонка ты наша… но ты побудешь еще с нами? пока все эти не разъедутся, и не приедут новые, кому можно передать все твои кладовки.
– А куда я потом? – Изерли привстал на кровати, сглотнул. – Я туда не вернусь… я не могу… в тот дом…
– Нет, конечно. Дом твоих родителей надо облить бензином и поджечь. А у меня есть очередная развалина – в Провансе; в доме никто не живет уже лет двести, а виноградники, сад и огород арендует кто-то из местных; Питер Мейл даже писал про мой дом; он считается шедевром архитектуры; роман целый, якобы его купила молодая пара, восстановила и устроила в нем отель. Его правда каждые три дня кто-то хочет купить, но я не продаю, вдруг кому-то пригодится. Рози Кин же пригодилась. Возьмешь? Я все равно уже отписал его тебе. Собственно, я за этим и ездил в Лондон – оформлял документы. Мне кажется, у вас с…
– Изобель…
– … с Изобель всё там получится. Там полно того, что ты любишь – оливкового масла, базилика, сыров, лаванды. Отель откроете.
– Габриэль?
– Да, Изерли?
– Я даже не знаю, что сказать. Я Вас люблю.
Ван Хельсинг засмеялся; он уже почти спал.
– Я тебя тоже, девочка моя. Я нагло сплю на твоей кровати в обуви и пальто… можно?
Когда ван Хельсинг заснул, Изерли нащупал катетеры и дернул их аккуратно, кровь промокнул ватными тампонами – они лежали на столике у кровати; свесил ноги, нашел тапки – смешные, огромные, теплые, коричневые, плюшевые, медвежонки, где такие взял Ричи, суровый фанат французского рэпа – непонятно; и вышел из палаты; в коридоре никого не было – ни посетителей, ни персонала; гудели, как пчелы, лампы дневного света – хотелось отмахнуться; и только в конце коридора сидел Йорик – он тоже спал; на этих ужасных пластмассовых креслах; руки в карманах красного пальто – в синеватом свете оно казалось лиловатым, пурпурным; будто кардинальская или королевская накидка; затылком упирался в стену позади кресла, рот приоткрыт; даже в этом мертвящем свете лицо его было полно красок – будто в город пришла осень; Изерли опустился на пол и обнял Йорика за колени. От его прикосновения Йорик проснулся с каким-то звуком музыкальным – будто во сне он пел песню, и она застряла в его горле, попыталась пройти в этот мир; схватил Изерли за руки.
– Что ты делаешь?
– Прости меня, Йорик.
– За что? ты ни в чем не виноват…
– Виноват. Ты дал мне сил прожить этот год, но я ничему не научился за этот год, не нашел себя, не научился жить сам… и кому-то опять пришлось биться за меня… Прости, – Йорик отталкивал Изерли, но безуспешно – Изерли держал его мертвой хваткой, будто падал в пропасть, в огненную реку, и тащил за собой. – Ты считал мое дело закрытым, вшитым в папку, сданным в архив; а я тебя предал… Прости, что это… что это был не твой подвиг.
Йорик перестал сопротивляться, оцепенел, будто попал в пещеру, полную ловушек археологических: ядовитых насекомых, проваливающихся под ногами плит.
– О чем ты говоришь?
– О том, что не ты спас мне жизнь.
Йорик вспыхнул; будто на сцене от настоящих факелов занялась декорация, и все кричат, бегут, давка, паника; засмеялся.
– Ты прав, Изерли… ты бьешь в самое солнечное, как Роб в спарринге… да, я злюсь. Потому что я завидую. Этому треклятому Визано. Я должен был спасти тебя, ты моя принцесса.
Он схватил Изерли за волосы и сжал, будто собирался бить. Или целовать.
– Йорик… мне больно.
– Тебе же всегда больно. Теперь не нравится? – Йорик сжал Изерли еще крепче, поднял лицо Изерли, чтобы увидеть, как ему больно; как он красив и бледен; как Лора Палмер.
– Нет, не нравится. Отпусти, Йорик.
Йорик сполз на пол рядом с Изерли, обхватил его всего.
– Прости меня, Изерли.
Они сидели на полу, обнявшись; два смешных мальчика – один в красном пальто, другой в белой пижаме; и мир кружился вокруг них, как Вселенная – вокруг Солнца; мир в ореховой скорлупке; лампы гудели тихо-тихо, будто боясь пропустить слово.
– Йорик…
– Мм…
– Мне не нравится быть принцессой. Не надо меня делить.
– Ты принцесса, Изерли, смирись, ты наша девчонка.
– Я не стою твоей полжизни, Йорик.
– Каждый из нас отдал бы за тебя, не колеблясь, всю жизнь.
– Я ведь не принцесса, Йорик… вы просто любите подвиги.
– Нет, мы просто любим тебя.
– А ты сраная звезда. Уехал звездить… и теперь мучаешься… ты бы уже решил, чего ты хочешь – быть звездой или спасать людей, ловить их над пропастью во ржи…
– Я знаю. Мне так фигово. Я не могу… не могу выбрать. Может, я больше ни на что не гожусь – я так невнимателен. Я думал, что Визано – дракон, а он святой Георгий… я думал, что спас тебя, а ты все это время влачил существование призрака…
– О, да… Каспер, ваше персональное привидение…
– Не смейся. Помоги мне лучше.
– Я? Я же только чаю могу налить, – и Изерли понял, что он может – помочь; взять на руки, отнести, как ван Хельсинг, на край света; он просто привык считать себя самым слабым; а теперь он… не супермен, но – нормальный; это как проснуться зрячим после временной слепоты – потерять линзы контактные, а потом всё никак не купить; тонкие личные цветные переживания.
– Что ты чувствуешь, Изерли? Он отдал тебе пол своей жизни – Визановской, полной бриллиантового блеска и хромированной стали – Визано… что ты чувствуешь, Изерли? – Йорик держал Изерли так крепко, будто они на карусели, и не пристегнулись.
Изерли слушал жизнь внутри себя, будто сидел ночью на кухне и собирался писать стихи, стучал ручкой паркеровской по зубам, блокнот красивый, молескин наготове; и вдруг услышал – улыбнулся так нежно, откровенно, беззащитно – будто сам забыл про свой день рождения, пришел домой с работы – и тут весь дом в цветах, шарах, и торт с бенгальским огнем, и друзья; слезы заблестели у него на глазах, сентиментальные, фиалковые; он встал на коленях и поцеловал Йорика в лоб; так великие короли целовали своих рыцарей на прощание.
– Чудо Господа нашего. Слышишь, Йорик?… это – чудо Господа… Я будто цветущий сад. Будто кто-то пришел и разбудил меня. И я хочу всего.
Йорик прошептал еле слышно, лицо его внезапно утратило весь цвет – алый, розовый, белый, персиковый; не лицо, а лунная ночь, негатив:
– Я знал.
– Что Он есть? – Изерли взял его за руки, холодные, будто тот заболевал. – Йорик? Ну, скажи, что ты счастлив. Не уходи на край сознания и света. Бог – это радость; я с тобой ею делюсь, как хлебом.
Йорик моргнул, будто поменял слайд, и снова стал Йориком – мальчиком в красном пальто, красивым, как корзина летних ягод; раздраженным, смешливым.
– О, Боже, Изерли, ты на полу, в пижаме! Меня все убьют… Визано из меня вытащит полжизни и доживет счастливо до пенсии.
Изерли засмеялся, обнял его.
– Йорик? Мир?
Но Йорик еще выворачивался, кусал губы, молчал; со стороны бы казалось, будто он прячет что-то в руках, в кармане пиджака, не дает Изерли отобрать; Изерли не отпускал, держал его голову, руки, гладил по волосам, пока Йорик не кивнул.
– А теперь пойдем ко мне; будем лежать на диване, потому что все остальное уже занято, и шепотом говорить о тебе… мое дело уже точно сдано в архив; хочу такие шнурки коричневые, шелковые на папке; и старым шрифтом печатной машинки «Изерли Флери. Спасен. Списан»…
– Блин. Чувство юмора у тебя точно Визановское теперь: апокалиптическое.
В палате было тепло; от батареи центрального отопления, от дыхания спящих; на диване лежали две подушки – белая и черная; и три пледа – черно-белых, дизайнерских: в клетку, в полоску и в горошек; смешные, изысканные, нежные, будто из пуха; «это чьи?» спросил Йорик; говорили они радикальным шепотом; разбудить ван Хельсинга и Визано – как выпустить разом всю эктоплазму, пойманную Охотниками за привидениями; «Ричи; у него тетя – дизайнер интерьеров; постоянно ему дарит всякие штуки: лампы из автомобильных деталей, стеклянные стулья, пледы и подушки вот…» «на фига ему пледы из кашемира, он же спит при открытом окне даже в метель, и под самым простым одеялом, как в Гордонстоуне; паблик скул для английских принцев; в его комнате на полу постоянно замерзшие дождевые лужи» «откуда ты знаешь?» «Роб рассказывал; они же дружат, в общем-то; на лошадях по утрам ездят; боксируют»; мальчишки долго устраивались, пыхтели; «у тебя ноги холодные» ворчал Йорик «ну так я замерз, там, на полу, пока ты ломался, не признавал Господа» «у меня фляга с коньяком есть, будешь?» «а то! он еще молчал»; коньяк распили, передавая друг другу под пледами.
– Ты понимаешь, между чем и чем я выбираю?
– Между славой и богатством и честью и долгом? хороший коньяк, бархатный такой… с карамелью и корицей?
– Ох, не все так по-римски… между одной жизнью и вечностью.
– Ты понимаешь, между чем и чем я выбираю?
– Между славой и богатством и честью и долгом? хороший коньяк, бархатный такой… с карамелью и корицей?
– Ох, не все так по-римски… между одной жизнью и вечностью.
– Ну, Битлз – это вечность… а большую часть Пап никто не знает, только историки; ночью имена повторяют, в хронологическом порядке, чтобы заснуть, вместо овечек…
– Изерли… в тебе явно проступает что-то Визановское… ну-ка повернись… профилем… точно… даже нос заострился…
– Йорик, если бы ты хотел выбирать, ты бы уже выбрал… это не галстук и не йогурт. Ты уже выбрал, я прав? Так спи, милый принц, спокойно.
– Но ведь так принято?
– Как?
– Поговорить с кем-нибудь… порефлексировать… тем более, ты тоже…
– Провинившийся?
– Решившийся.
– Не нужно это никому, разговоры, рассуждения. Нужно только сказать Богу.
– Я сказал… аргументировал… все коленки протер.
– И что Он?
– Сказал «Да»… Когда Визано спас тебя… мы все услышали Бога… будто проснулись – как ты сказал про себя – да, правильно – мы все проснулись. Будто ты был запланирован; будто ты был детонатором…
– Так и есть. Это всё золотая цепь.
– Почему ты смеешься? Пафосные вещи говорим…
– Думаю о своем послушнике, о Тео. Я не представляю его разговаривающим с Богом.
– Ну… Он разговаривал с розами. Рассказал, что видел свой сад: каким он будет много лет спустя после его смерти… Звучало очень красиво.
– Я злой…
– Дааа, ты стал злой. Это непривычно, но привлекательно.
– Я не верю в Тео.
– Ты его наставник, скажи ему честно.
– Какой из меня наставник. Он так хотел к тебе или к Грину. Чему я могу научить? Готовить…
– Прощать, любить, терпеть, помогать. Сам Бог спас тебя – это урок для всех нас. У Визано оказалась не душа, а сокровище, Янтарная комната – после этого я спокойно представляю Тео с тонзурой. Как у Кристиана Слейтера в «Имени розы»…
– Сейчас не стригут.
– Жаль.
– Нет, не жаль.
– Эй, полегче. Ты уже напился. Ты меня ногой пнул почти туда.
– Мне всё прощается. Я тяжело болен. У меня пневмония, ты вообще в курсе?
– Тсс… ван Хельсинг шевельнулся, – и два его сына срочно притворились спящими. Ван Хельсинг повернулся на другой бок, подложил ладонь под щеку, и стал совсем юным, восхитительным, как аромат апельсинов. – Изерли?
– Йорик?
– Ты думаешь, я правильно выбрал?
Уставший от перелетов, терзаний, разговоров, напившийся Йорик заснул, как загипнотизированный – проснетесь утром полным сил; а Изерли не спалось; все бурлило внутри, как перед вечеринкой в большом доме; суета и готовка; Изерли встал еле слышно, как листья падают в парке осенью; чтобы не разбудить Йорика; закутался в один из пледов – в горошек; вышел в коридор; за стойкой сидела медсестра; и лампы уже не гудели – их выключили – в окне поднимался рассветный туман; бледно-голубой; с жемчужными отливами; «простите» сказал Изерли, медсестра подняла на него глаза; какое счастье, что ее не было, когда мы с Йориком выяснили отношения на полу тут, у пластмассовых кресел; обнимались, рыдали, рвали друг на друге рубашки и волосы; со стороны это было что-то среднее между «Горбатой горой» и религиозным безумием; Изерли улыбнулся – он был очень бледен, серые тени под глазами, губы синие, будто работал всю ночь, писал пьесу или задачу; но такая сила жила в нем, страсть, будто он Шерлок Холмс, идущий по следу; что медсестра не отправила его в палату; отозвалась «да?».
– У вас есть телефон и телефонный справочник?
– Конечно, – она подала ему все: трубку и не очень толстую книгу, с «Робинзона Крузо» толщиной – можно за все выходные прочесть, можно за три часа, можно растянуть на все летние каникулы; «ну да, подумал Изерли, город же небольшой»; нашел фамилию Беннет.
Трубку взял мужчина. Голос был приятный, удивленный звонком в такую рань, но не разъяренный.
– Здравствуйте, могу я услышать Изобель?
– А кто ее спрашивает?
– Изерли Флери.
– А это срочно? Она… занята немного…
– Боюсь, что у меня не будет больше возможности позвонить… в ближайшее время…
– А, ну тогда да… конечно…
Изерли думал, что человек сейчас заорет куда-то вглубь дома «Изобель! Эй! Тебя к телефону!», как в фильмах про простых людей; но он, видимо, просто положил трубку на столик; а через полминуты ее взяла девушка.
– Да?
– Это Изерли…
– Да… папа сказал…
– А почему вы не спите? Он сказал, что ты чем-то занята…
– Завтрак готовлю. Они рано встают на работу; в семь завтракают; я же рассказывала, помнишь?
– Ох, извини.
– Ничего.
– А что готовишь?
– Яичницу с беконом, горошек, жареные помидоры, ветчину, бутерброды с плавленым сыром, оладьи с медом… самое простое…
– Ох, как есть захотелось. Ну, ладно, беги, раз нужно.
– Нет. Скажи, что хотел.
– Ты, наверное, обиделась на меня тогда… и сегодня…
– Нет.
– Да.
– Немного.
– Я понял. Извини. Я хотел сказать – ты была такая красивая… нет, другое – ты всегда такая красивая.
Она прижала ладонь к щеке; она вся пылала; за окном был туман, она стояла босиком, в розовой шелковой блестящей сорочке, на плите шкворчал бекон в скороде; Аксель отключил плиту, чтобы не бекон сгорел; и все слушали ее разговор – в полседьмого утра; ошеломленные.
– Спасибо.
– Я хотел спросить… сколько ты готова ждать меня?
– Это что, предложение?
– Ээ… ну да… я же говорил, что я неуклюжий.
– Нет, у тебя все очень хорошо получается. Но ведь мы даже еще не целовались.
– Ну, нет, целовались.
– Не по-настоящему.
– По-настоящему.
– Да… я просто не верю, что ты настоящий.
– А я не верю, что ты…
– Я люблю тебя, Изерли. Я так люблю тебя. Ради тебя я готова пройти, как в сказках, весь свет, стереть три пары железных сапог, искать замок на восток от солнца, на запад от луны; я готова ждать тебя до самой смерти, как Сольвейг.
– Не так долго…
– Сколько скажешь.
– Ну, может, год, может, два.
– Хорошо.
– У меня есть приданое – дом в Провансе.
– Даже если б только пара дырявых ботинок…
– Я знаю. Но все равно – здорово? Надо, наверное, будет познакомиться с твоими папой и братьями?
– Наверное.
– Ладно, я выздоровею, соберусь с духом. Я еще позвоню. Пока.
– Пока.
Он положил трубку, поблагодарил медсестру и пошел в пледе в палату; спать; он ожидал, что спать будет негде – что Йорик, как все прочие, захватит пространство; но Йорик лежал, будто всю жизнь спал с кем-то вместе на диване и привык, что часть места – чья-то; Изерли это тронуло; так, наверное, спят старые супруги – автоматически освобождая место половине; дрессированные; мальчик лег; мысли были прекрасны – о будущем доме, о настоящем – что готовить в Великий Пост; мысли о хозяйстве по-прежнему его увлекали; но теперь у меня есть не расписание, а будущее, подумал Изерли; я будто нашел конец радуги, под которым зарыт клад; клад этот – всё тот же – чудо Господа – воскресение из мертвых.
…Из больницы Изобель пришла в сумасшедшем, рок-н-ролльном настроении; она была в силах двигать горы; кроить течения рек; что-то из марвеловских комиксов; а потом настроение начало угасать – как закат; она подумала, что Изерли – это песенка Кейт Перри: «Ты меняешь свои решения, как девчонка облачения. ПМС у тебя, как у суки, считаю я. Ты в мыслях сидишь и загадками говоришь, наверное, ты не то, что надо мне… То холод, то зной, то да, то вдруг нет, то один, то со мной, то весёлый, то злой. Ты прав, но ошибаешься, всё время меняешься. Дерёмся и разбегаемся, целуемся и обнимаемся. Ты, ты ведь не хочешь остаться, ты, но тебе некуда деваться, то холод, то зной, то да, то вдруг нет, то один, то со мной, то весёлый, то злой. Кто-нибудь, позовите врача, приступ биполярной любви у меня. На американских горках я застряла, не могу добраться к началу… Ты меняешь свои решения, как девчонка облачения…»; сначала это её смешило, и она послушала «Hot N Cold» раз двадцать; а потом стала мучиться, что все сама нафантазировала – он и не думал влюбляться в нее; просто себя проверял – может, не Бог ему предназначен; может, попробовать с девушкой замутить; иначе как же узнаешь – только эмпирическим путем, как предполагали Бэкон и Гоббс; и спать она легла совсем угасшая; в депрессии и раздрае – как гостиная после большой вечеринки; это я будто девчонка – влюбленная в кинозвезду, вдруг узнавшая из интернета, что он женится… она его не разлюбит, но он так недосягаем – расстояние, язык, рост, слой общества – все стены мира… Отец и братья вставали рано; она еще раньше; бегала, если нужно на рынок; потом готовила им завтрак; целовала в носы и щечки; убирала, пила кофе с молоком и сахаром; читала – сейчас это был Дик Фрэнсис, «Фаворит»; потом шла и спала еще чуть-чуть; потом готовила себе обед – отец и братья обедали на работе; дом-дом-дом: стирка, уборка; если дел было немного, она ходила в библиотеку, или каталась на велосипеде – иногда очень далеко, к морю; она знала, что их замок стоит прямо на берегу; а вот городок был далековато от моря; люди ездили на пляж на машинах; потом ужин; тихая жизнь, как пруд, зарастающий белыми лилиями; и до звонка она опять уже почти смирилась со своим серым, серебристым, перламутровым одиночеством.